Недавно еще мне хотелось быть старше, иметь за плечами солидный запас лет, а сейчас начинаю тревожиться, что их набирается все больше и больше. Раньше не хватало времени, а теперь, хоть я и заполняю свой день учебой и работой, остается много лишних часов, и меня не покидает ощущение, что занимаюсь я чем-то второстепенным, не тем, чем следовало бы.
Читаю «Историю маньяков» Яворского, «Степные стихи» Спевака, сборники польских футуристов («Нуж в бжуху», «Фруваёнцэ кецки», «Трам впопшек улицы»), но после поэзии Маяковского во мне появилось внутреннее сопротивление подобным экспериментам. А кроме того, я считаю преждевременным гимн машинам, ультрасовременному городу в стране, где еще скрипят деревянные сохи, бороны и оси, где люди ходят в лаптях и не на что купить им соли и керосина, где расщепляют спичку на четыре части, а хаты освещают дымной лучиной, где больных лечат у знахарей и шептух.
К слову — чем больше знакомлюсь с литературными направлениями прошлого, тем больше убеждаюсь, как трудно открыть что-то новое, чего еще не было. Но где-то в нашем настоящем это новое должно же существовать! Чтобы быть поэтом прошлого — я опоздал родиться, поэтом будущего — поспешил. Да и что мы можем сказать о нашем будущем? Еще ни одному пророку, начиная с утопистов, не удалось нарисовать его таким, каким оно приходило. И хотя, может, красиво звучат слова «пророк» или «певец будущего», мы — певцы проклятого настоящего. И быть певцом этого настоящего куда более опасно. Тут уж, если начинают бить, не спрячешься ни за прадеда, ни за правнука. И найти свою дорогу в этом настоящем не так-то легко. Хотя уверен, что какой-нибудь оболтус когда-нибудь о нас напишет: «Им все было легко и ясно…» Черт бы его побрал!
13 января
Радио передавало о стычках на чешско-венгерской границе и о раскрытии заговора против Гитлера, во главе которого стоял журналист и бывший редактор «Дер Видершанд» Никиш. Итак, бикфордов шнур войны все больше разгорается.
Заходил старый мой товарищ Д. Он только что приехал из Слонима. Виделся там с ксендзом Адамом Станкевичем. Присутствовал в костеле Святых сестер непорочных на его проповеди. Рассказал забавную историю про одного «ясновидящего», который пустил слух, будто на его вырубке закопан клад. В поисках клада соседи перекопали ему всю его делянку, потом не нужно было ее и вспахивать.
В сумерки солтыс Пилипок принес почту. Из письма дяди Рыгора узнал, что против моей статьи, опубликованной в журнале «Белорусская летопись», ополчились все критики и «деятели» и ему пришлось отбивать их атаки.
Очень жаль, что из-за цензурных ограничений я вынужден был сократить страницы, в которых говорилось о достижениях советской белорусской литературы и более остро — о недостатках нашей критики. Ну, да когда-нибудь подсыплю еще нашим кастратам жару.
Не успел оглянуться, как наступила полночь. Зашел дед — поинтересоваться, что это я все пишу и пишу. Прочитал я ему «Сказание о Вяле». Очень удивился старый, как это я из его короткого рассказа о разбойнике Вяле, что на Магдулинской гребле перехватывал и грабил людей, смог сочинить целую историю.
Ветер дует со стороны Захарова хутора, выдувая из хаты все тепло. Наброшу на плечи тулуп да еще с часик посижу, просмотрю газеты. Все острее чувствую, что мне не хватает основательных систематических знаний, чтобы самостоятельно разобраться в различных теориях и течениях. Интуиция не всегда может служить надежным компасом. Не успел выбраться из недр романтизма, символизма, футуризма, импрессионизма, как наткнулся на новые литературные направления, возникающие как грибы после дождя.
В сенях брякнула щеколда. Наверно, отец вышел подбросить коням сена.
16 января
Трелевали из Неверовского леса ольшаник. Над Малышкиным островом клубился дым,— наверно, кто-то гнал самогонку. Дед, идя за санями, всю дорогу рассуждал, философствовал, сколько водка приносит людям вреда, неприятностей, горя.
— Подумать только, когда-то лукьяновичский Бакаляр пропил целую волоку земли.
Старому трудно было себе представить, что кто-то мог пропить землю, которую он всем своим крестьянским нутром любил и почитал больше, чем самого господа бога.
Потом вспомнил, как пьяные легионеры ни за что ни про что замучили Голубицкого, сколько дядьки́, напившись, поразбивали голов и поломали ребер на всяких свадьбах и вечеринках. В детстве дед мой, сирота, воспитывался в семье своего дяди, несусветного пьяницы. Насмотрелся он в дядькином доме много разных ужасов, поэтому всю жизнь и сам остерегался брать в рот это проклятое зелье, и детей старался воспитать такими, каким был сам — старательными, работящими, трезвенниками.
Свежий заячий след направил его мысли в другую сторону. Стали мы с ним советоваться, как бы нам вечером погонять этого зайца, а то ночью он может добраться в саду до молодых прищепов. Но на охоту сходить нам так и не пришлось. Когда ехали с последним возом, поломалась оглобля, и мы только после захода солнца дотащились до дровяника, распрягли коня и стали поить скотину. Перед самым ужином к отцу пришел Пилипок — попросил, чтобы отец помог ему выкроить из выделанной телячьей шкуры союзки на сапоги. Пока отец направлял свой сапожничий нож, пока вымерял, прикидывал, как поэкономнее выкроить, Пилипок успел рассказать нам, когда и кто собирается жениться, кто — поджечь свою хату, чтоб получить страховку, кто накрал в казенном лесу бревен, да еще разные любовные истории. Никто и не подумал бы, что в нашем глухом углу разыгрывается столько невероятных драм и комедий. Сам Пилипок когда-то любил похвалиться, что ни разу в жизни никому не удалось его обмануть, до тех пор, пока хлопцы как-то не пошутили, что все его дети почему-то похожи на соседа.
17 января
Сегодня ответил почти на все письма. Осталось только написать Путраменту.
«Дорогой Юрий! После нашей встречи я вскоре уехал из Вильно домой. В дорогу захватил твой и Чухновского сборники стихов, чтобы дома перевести кое-что для белорусских журналов. Перед отъездом я стал случайным свидетелем «исторической» сцены прощания белорусской колонии со своими лидерами, которым городская управа запретила жить в Вильно. Это была живая картина так давно воспетой разными пиитами и пророками возрождения — консолидации. Правда, картина довольно бледная. Противно было смотреть на постные мины тех «деятелей», которые пришли к этой консолидации только потому, что, продав и предав все, что можно было продать и предать, остались без постов и правительственных подачек. Может, еще продадутся Гитлеру? Теперь эти мошенники и политические банкроты взялись за организацию антинародного фронта всех правых группировок. А классовые и национальные противоречия все больше дают о себе знать. И этот процесс не остановить ни кропилом, ни кандалами, ни штыками, ни великодержавными проповедями всяких там панов полковников.
В деревне атмосфера сейчас крайне напряженная — как перед грозой. Люди ждут реформ, амнистии, перемен в правительстве, ждут… войны — в надежде, что с оружием в руках легче будет добиться своего.
Скверно обстоит дело с образованием. Одни только полицейские фонари светят в ночи. А живя в городе, рвешься в деревню: тут больше здоровых сил, да и сам становишься крепче от этого колючего морозного ветра, дыхания оснеженных просторов. Начинаешь более уверенно ступать по земле. Одно плохо — слишком быстро ветры заметают все дороги в большой мир, к друзьям и близким. Сейчас из Вильно до Нарочи ближе, чем из моей Пильковщины…
Постепенно затухает лампа. Видно — кончился керосин. До встречи — завтра…»
20 января
Перед самым отъездом в Вильно получил открытку от дяди Рыгора. Снова вспоминает о моей статье, вызвавшей бурную реакцию в лагере наших врагов. Подбадривает: «Пусть жабы квакают». Наша молодая литература зародилась и растет на великом перепутье разных дорог. Поэтому в наших метриках не всегда записаны подлинные имена отцов и крестных. Последние, может быть, и чувствуют, что некоторые их дети не похожи на них, но, как всегда бывает в таких случаях, предпочитают молчать. Двух вещей я пока не смог добиться — полной независимости и самобытности.
Снова приехал в голодный и холодный Вильно. Иногда мне кажется, что количество осенних, дождливых, промозглых, черных дней в году все увеличивается, словно земля изменила свою орбиту и снова начинается ледниковый период. И все же нужно писать и писать! Поэзия моя, если она действительно поэзия и способна открывать неоткрытое, отвечать на вопросы, поставленные жизнью, должна помочь мне преодолеть все.
На Канарской улице встретил лукишкинского пшедовника Стшелецкого. Это он угрожал в 1933-м, что сгноит меня в карцере. Неужели он тут поблизости где-то живет? Прошел мимо. Разминулись. Не узнал. Ну, а я его и в пекле узнаю.
Партию распустили, но то, что она посеяла, живет. Я только теперь увидел, скольким я ей обязан. Сейчас уже не могу себе представить жизни своей без ее знамен. Как обо всем этом написать?
Поэма разрослась, перегружена событиями и героями. Необходимо и словарь свой обогатить. Из деревни, где родился, я вынес изрядный запас слов, но в городе, который меня приютил, я его мало пополнил.
Все разошлись. Даже хозяйка и та потащилась за покупками. Можно будет писать вслух…
21 января
Прочел все литературные новинки, что прислал мне из Варшавы Я-ка. Все больше убеждаюсь, что для популяризации того или другого поэта или даже целой литературы нужна соответствующая звонница. Звонница эта —государственность и то место, которое занимает народ и его язык на земле. А наш голос все еще не вырвался на волю из подвалов и острожных карцеров. О каком же резонансе наших произведений может идти сегодня речь! Из письма Я-ка видно, что взгляды его на творчество некоторых наших поэтов неизменны. Он даже не замечает никаких перемен в литературе и не понимает, что человек с неизменными взглядами на искусство, на мир, на жизнь не так уж и интересен. Я-ка часто защищает давным-давно оставленные всеми позиции и уж конечно ни при каких обстоятельствах не способен на риск, не отважится выйти на поиск. А эпигоны ничего не могут создать. Они только затягивают панихиду по прошлому.