Как у нас, так у вас
Широкое поле,
Как и вы, так и мы
Погуляем вволю.
26 апреля
Без денег и без хлеба. Отнес несколько своих сборников в книжный магазин С-a. С. неожиданно расщедрился и выплатил мне за них 20 злотых: 11 злотых 75 грошей за принесенные книги, а 8 злотых 25 грошей — аванс за мою новую поэму. Я предупредил его, что не так скоро закончу ее. Согласился подождать. Что за черт? Ну, пусть подождет. Сегодня по крайней мере есть чем заплатить за квартиру. На радостях забежал в молочную Гайбера, что на улице Мицкевича, и выпил кружку молока. Итак, снова за работу! С. интересовался судьбой моих героев. Не знаю, обрадуется ли он, когда узнает из поэмы, какой дорогой они пошли.
И все же у меня нет никаких возможностей продлить свое пребывание в Вильно. А тут еще усложнились домашние обстоятельства: вернулся из Аргентины дядя Фаддей, и отцу будет трудней помогать мне. И так мои писания для домашних явились нежданной и непонятной катастрофой, которая неизвестно еще чем кончится.
Получил письмо от Василька. Павлович тоже показал мне полученное от него письмо. Страшные письма. Может быть, раньше я и не понимал Василька, но и он не представляет себе, в каких обстоятельствах сегодня живу я, да и все наши товарищи. Покажу его письма Кастусю. Хотя сейчас мы, бедняки, ему ничем не сможем помочь.
Приближаются первомайские праздники. Как трудно поверить, что в этот день наши знамена будут лежать свернутыми [37] — знамена, которые всегда пламенели над многотысячными рядами демонстрантов цветом надежды, борьбы и победы.
27 апреля
Возвращаясь с последнего сеанса в кинотеатре «Пан», где в дополнение к фильму были показаны испанские танцы, я вспомнил чудесный балет Парнеля «Умер матюсь», а вспомнив — подумал и о наших сказках. Сколько можно было бы в них найти еще более прекрасных сюжетов для балета, оперы! Все это богатство лежит нетронутым; а может быть, и этого уже нельзя сказать: дядя Рыгор мне рассказывал об откровенном разграблении наших песен разными «этнографами», они переводят их на свой язык и выдают за фольклор польских окраин.
Дома все уже спали. Едва достучался. Сашка сказал, что кто-то приходил ко мне, спрашивал, когда я поеду в Пильковщину. Может, кто-нибудь из моих земляков?
28 апреля
Сегодня поэзия для меня — страна, в которую я без разрешения полиции и заграничного паспорта убегаю, чтобы отдохнуть от грустной действительности.
Хотелось бы написать о великой любви. Боюсь только, что не смогу,— и настроение не такое погожее, и обстоятельства не способствуют, и редакторы не слишком вольнодумные, и цензура не такая романтичная, и читатели не очень подготовленные… Неужели никогда нельзя будет писать обо всем, что хочешь, и так, как хочешь?
29 апреля
Задыхаемся без своего журнала. Написал стихотворение про Березу Картузскую. Отнесу в архив — все равно никто не напечатает. Возле редакции «Слова» встретил Ш. Вспомнили время нашей совместной работы. Жаль, что не сохранилась у него моя поэма «Семнадцать», написанная под влиянием Блока. Цензура наложила на нее свою лапу. Помню, после ареста следователь все допытывался: «А не означает ли название поэмы годовщины революции в России?»
Ш. потолстел, полысел и, видно, совсем отошел от политики. Напомнил я ему нашу встречу в Лужках, тогда она очень его напугала, так как я был на нелегальном положении. Теперь и самому ему смешно.
22 мая
Через нашего знакомого студента Лю получила на несколько недель работу на виленском складе семенных трав, а вместе с нею и я. Теперь каждый день ходим на Офярную [38] улицу (название какое!). Что до меня — так работа не очень тяжелая, только пыльная. Возвращаемся домой черные, как черти. За неделю можно заработать шестнадцать злотых. Для меня это целый капитал. Рассчитался с хозяйкой за квартиру и купил еще новые брюки.
Вечером забежал ко мне И. Поругались. Неделю тому назад я читал ему в музее отрывки «Силаша», и он, как и подобает правоверному хадеку, не мог мне простить, что молодость моего героя связана с Москвой, с революцией. Представляю себе, как завизжат мои критики с Завальной и Острой Брамы, если мне удастся закончить поэму. Провожая гостя, напомнил, что в последнее время он нарушает нашу прежнюю договоренность, печатая в своем журнале разного рода антисоветские материалы.
24 мая
На склад, где я работаю, приходили Шутович и редактор львовских «Сигналов». Но они не отважились лезть в наше пыльное и душное пекло, где рабочие пересыпали, взвешивали и складывали в бунты мешки с семенами трав. Обидно, что я поздно узнал об их визите.
Условились с Лю после работы, умывшись под пожарным краном, пойти в кино.
А в городе такая жарища, что не знаем, как от нее и спасаться. Опустели все улицы. Только возле гостиниц день и ночь дежурят женщины с голодными, взывающими к сочувствию глазами.
25 мая
Многие наши революционные поэты стесняются признаваться в любви к своему родному углу, к своему дому, семье, чтобы не сочли их людьми ограниченными. О себе могу сказать, что край моей юности стал неотделимой тенью моей поэзии. Когда-то у меня было много любимых поэтов, а теперь мне трудно назвать даже несколько имен. Часто я нахожу интересные вещи у писателей, казалось бы, далеких мне, а у близких вижу много слабого, раньше я этого не замечал. Разница между тем, что я видел раньше и теперь, довольно ощутимая. Сколько я уже открывал на небосводе островков счастья, а потом убеждался, что это были земли, как и наша, полные горя и страданий. Сейчас я ищу новые формы, образы, краски, ритмы и рифмы. Рифмы? Я еще отбиваю перед ними поклоны, хоть они и начинают мне казаться ненужными костылями.
Написал стихотворение «На тюремной прогулке»:
— Кто там поет?
— Пан стражник, это
Смертник поет в ожиданье рассвета,
Поет, пока он еще не мертвый,
Поет в изоляторе тридцать четвертом.
— Но почему он поет? Для чего?
— Другого оружия нет у него.
26 мая
М. сказал мне, что один из его знакомых получил письмо от Якуба Коласа, который будто бы собирается в Париж и, возможно, на несколько дней остановится в Вильно или в Варшаве. Не знаю, насколько всему этому можно верить. С Кастусем условились, что я напишу письмо Якубу Коласу. Вечером, когда все уснули, я набросал черновик этого письма:
«Дорогой дядька Якуб Колас!
До нас дошло радостное известие, что Вы собираетесь навестить свою родину. Какое это было бы счастье для всех Ваших земляков — увидеть Вас, услышать Ваше слово, слово нашего народного поэта и одного из передовых строителей той новой жизни, за которую сражаются сегодня миллионы людей во всем мире.
Тяжелая обстановка, в которой мы работаем, многих вынудила отступить с передовых позиций литературы или замолчать навсегда. Но растут новые силы, складываются новые песни за колючей проволокой Березы, за решетками Лукишек и других тюрем и застенков. И песен этих не заглушить ни свистом полицейских нагаек, ни звоном кандалов.
Я уже несколько раз брался за перо, чтобы Вам написать, но все стеснялся Вас беспокоить. Да и слабая была надежда, что наш голос сможет прорваться через цензурные и пограничные заставы и дойти до Вас.
Но сегодня, когда над миром собираются грозовые тучи и неизвестно каким — целительным или кровавым — дождем омоют нашу многострадальную землю, мне хочется послать Вам это свое письмо, а с ним — от себя и своих товарищей — сердечные приветы, искренние пожелания доброго здоровья и успехов в Вашей большой и славной жизни.
За последние годы мы перепахали не одну межу и, приступая к новому весеннему севу, хотим посоветоваться, спросить у Вас: хорошо ли мы сеем, скоро ли сольются волны наших колосьев в одно безбрежное море? Когда встретятся в братском пожатии наши руки, когда зазвенят за общим столом наши вольные песни?»
29 мая
Яворский пишет в своем письме, что намерен издать небольшой сборник моих стихотворений, а во время каникул попробует перевести «Кастуся Калиновского». Не знаю, был ли когда-нибудь Яворский в Белоруссии, слышал ли он наш язык, но в своих переводах он необыкновенно точно передает и ритм, и образность, и звучание наших стихов.
В библиотеке «Коло полонистов» достал годовые комплекты «Околицы поэтов» (1935-1938 гг.) и «Камены» (1933-1938 гг.). В «Камене» встретил много новых для меня имен — польских, русских, украинских, чешских, словацких. Сейчас журнал часто печатает и произведения наших белорусских поэтов.
Из редакции «Белорусской летописи» получил на рецензирование несколько стихотворений начинающих поэтов. Большинство стихов, поступающих в редакцию, очень низкого уровня (хотя в оценке произведений я и остерегаюсь все мерить на свой вкус и ставить оценку минус, когда встречаюсь с другим, даже и непонятным мне складом мысли, образов).
30 мая
Целый месяц не брался за поэму. Только читал: Словацкого, Тувима, Пентака, Витвицкого, Скузу, Белинского (сборник, подаренный В. Труцкой), Щедрина, Ластовского. С увлечением прочитал историческую повесть Парнацкого «Аэций — последний римлянин», написанию чудесным языком. Постараюсь найти «Челюскин» Ч. Тянткевича. о котором «Курьер варшавский» опубликовал очень сочувственную рецензию. Ответил на письма М. Василька и М. Машары. С. прислал целую тетрадь стихотворений, которую нужно будет передать в редакцию «Колосьев». Возможно, что-нибудь к удастся напечатать, хотя все эти стихи цензура может подвести под известные статьи уголовного кодекса — 93 и 97.
1 июня
Все обиженные моими сатирическими стихами и эпиграммами собираются дать мне в печати отповедь. А собралось этих обиженных с добрый десяток, и почти все — зубры, с различными почетными научными и духовными званиями. Вот как. Лихо на них! Хотя обычно от появления моего «предосудительного» произведения до реакции «возмущенного читателя» проходит столько времени, что я успеваю уже сам стать в чем-то другим и мне уже кажется — критикуют не меня, а моего далекого знакомого. Но в данном случае, если задерутся, придется уж еще раз отстегать одного-другого веником сатиры. Правда, прежние мои сатирические стихотворения и эпиграммы были, за редким исключением, без серьезного подтекста, скорей напоминали веселые пустышки, я их даже не включал в свои сборники. Нужно изменить собственное отношение к этому боевому жанру и поучиться вл