Я впервые видел такие светлые, широкие, застроенные новыми зданиями улицы. Гдыня, как известно, была самым молодым портовым городом Польши, выстроенным за последние десять — пятнадцать лет на месте небольшого рыбачьего поселка. Может, поэтому новые дома, и портовые краны, и мачты кораблей мне показались декорациями к какому-то спектаклю, в котором участвуем и мы, хоть и не знаем ни своих ролей, ни того, чем этот спектакль окончится.
Признаться, хоть я впервые видел море, но столько раз мои современники, да и я сам рифмовали его в своих стихах, что оно не произвело на меня ожидаемого впечатления. Может, еще и потому, что все мы часто изображали его бурным, грозным, а оно сегодня было погожим, спокойным, и волны показались мне не больше, чем на моей Нарочи.
Наш экскурсовод, очень похожий на комика Макса Линдера и такой же, как он, безмерно щедрый на шутки, начал собирать нашу туристскую группу, чтобы показать Гдыню и порт. Шум. Галдеж. Я бросил всех и один пошел бродить по городу, благо в нем нельзя заблудиться,— отовсюду видно море и мачты кораблей, а улицы все широкие и прямые, не такие путаные, как в Вильно.
29 июня
Вчера поздно ночью вернулись на ночлег в свои вагоны. Вернулись уставшие от солнца, ветров, шума Балтики. Наибольшее впечатление произвел полуостров Хэль, похожий на желтый, раскаленный на солнце нож. Кто-то по самую рукоять вбил его в грудь моря. Может, потому оно и стонет днем и ночью? В поисках янтаря мы прошли далеко по лезвию этого ножа, то прячась в тень согнутых штормами сосен, то окунаясь в свежую кипень волн.
Почему-то совсем не хотелось спать. Разговор зашел о творчестве Уитмена, потом о национальном характере. Кстати, кажется, никто у нас этим вопросом не занимался. Сами мы себя захваливали прямо-таки до тошноты, а чужие люди часто незаслуженно и оскорбительно чернили нас. А характер каждого народа складывается не только из суммы одних положительных черт, но и из отрицательных. И наверно, есть много общих черт в характере разных народов, особенно близких. Однако есть у нас одна «своя собственная» отрицательная черта, которой, кажется, ни у кого из наших соседей не встретишь, сложившаяся в результате сложнейших исторических процессов: это безразличие, равнодушие к своему языку и к своей культуре…
Перед сном успел еще просмотреть газеты. Звонкие и пустые слова: пропаганда силы и «мацарствовости» — великодержавности, непобедимости. На кого все это рассчитано? Правда, эта пропаганда ничем не подкрепленного оптимизма некоторых так ослепила, что они и впрямь перестали видеть горькую и тревожную действительность.
Ночью наш вагон перегнали на другую колею. Долго с рожком стрелочника перекликался маневровый паровоз. Потом все затихло; только видно было, как в ночном небе что-то искал прожектор.
30 июня
Итак, я оказался на родине кошубов. Правда, в Гдыне не слишком легко встретить этих исконных хозяев Приморья, которых безжалостно уничтожали «крестом и огнем», онемечивали прусские юнкеры. Да и сейчас к ним относятся как к каким-то чудакам, неизвестно зачем придерживающимся своих обычаев и даже издающим газету на своей «гваре» — языке шершавом, словно прибрежный гравий, языке шумном и резком, как этот ветер, что свищет в рыбачьих сетях и приземистых прибрежных соснах.
С каменной горы открывается незабываемый вид на Гданьский залив. Возле пирса высится громада пассажирского корабля «Пилсудский». У берега я зачерпнул горсть морской воды. Она показалась мне не очень соленой. На волнах покачивалось несколько медуз. Низко кружились чайки. Я попросил фотографа сфотографировать нас с Каросасом. Мы и опомниться не успели, как он щелкнул своим аппаратом и вручил мне визитную карточку (Гдыня, Агентство фотографов-художников. Телефон 35-34), сказав: «После полудня можете получить свои снимки».
Потащился на рынок, где высились целые горы щучек, угрей, лещей, каких-то тесов, цершей, флендров, до́ршей, макрелей… Я начал записывать названия рыб, а потом бросил — все равно всех не перепишешь.
А на рынке — и у нас, и тут, в Гдыне,— чувствуется нехватка серебряной мелочи. Уж не начали ли ее придерживать — ведь в случае войны в первую очередь теряют свою ценность бумажные деньги.
1 июля
Утром приехал в Варшаву. Город еще спал. Только одни дворники, поднимая тучи пыли, заметали улицы. На вокзале меня встретил К. Мы сразу пошли к нему. Жил он в многоэтажном доме, в тесной темной холостяцкой комнатушке, заваленной газетами и книгами. Одно окно и то упирается в грязную, заплесневевшую стену. После завтрака К. ознакомил меня с программой моих встреч, и мы тут же начали ее выполнять. Дни моего пребывания в Варшаве, по-видимому, плотно будут заполнены разными деловыми встречами, а мне бы еще хотелось повидать и моих литовских друзей Жукаускаса и Кекштаса — они где-то тут учатся, и еще обязательно нужно было бы увидеться с Войтехом Скузой — инициатором создания организации крестьянских писателей Польши. Этими днями я прочел интересный сборник его стихотворений «Фарнале» («Возницы»), который открывался вступлением-манифестом:
«…Мещанское, а-ля футуристическое усложнение ритмов и метафор должно отступить перед естественностью простого слова, точно так же как должны отступить искусственные построения, созданные в безжизненных мастерских версификаторов, выверяющих каждое свое слово параграфами и бездушными правилами, перед лицом песни народной, рождающейся на улице, в час, когда возводятся баррикады…»
Еще не все ясно мне в этой «программе», но чувствую, что речь идет о революционной литературе, а это главнoe. Вернувшись домой, перевел несколько его стихотворений. Мне кажется, родословная крестьянской поэзии Войтеха Скузы ведет свое начало от гениального «Слова про Якуба Шелю» Бруно Ясенского.
На углу Мозовецкой и Траугута купил «Работника», чтобы немного войти в курс событий последних дней.
2 июля
Бесконечная ходьба по Варшаве. Признаться, впервые никого и ничего не остерегаясь, хожу по этому городу. Некогда даже присесть и записать свои впечатления. На вечере в Просветительском товариществе белорусов а Варшаве встретился с некоторыми старыми товарищами — студентами и рабочими. Подарили мне букет цветов и портфель, в нем я пообещал к следующей встрече привезти новые произведения. На вечере оказалось много незнакомых людей: наверно, были и такие, что пришли не только для того, чтобы послушать мои стихи. Поэтому в разговорах я старался не выходить за границы дел литературных.
3 июля
Когда шел сегодня выступать в Союз польских писателей (ул. Перацкого, д. 16, кв. 8), признаюсь, волновался больше, чем обычно, так как не знал, как там меня встретят, То, что мне было известно об этом Союзе, не могло меня особенно радовать. Во главе организации стояли люди с явными профашистскими симпатиями, близкие к правительственным кругам, и белорусский поэт был для них, вероятно, не более чем кресовой экзотикой, человеком, который чудом уцелел после стольких лет их хозяйничанья — полонизации и пацификаций Западной Белоруссии. Вечер должен был начаться в половине шестого. Пришел я минут на пятнадцать раньше. Меня встретил сам презэс — пан Гетэль (председатель Союза писателей), человек среднего роста с внешностью сытого купчика, которому «дело» приносит хороший доход. Он меня познакомил с присутствующими там польскими писателями.
Начал я со стихов, переведенных на польский язык (Яворским, Путраментом), а потом читал на своем родном языке. Не знаю, понимали ли мои слушатели то, что я читал по-белорусски, потому что кто-то в перерыве спросил у меня: «А что такое — «не варта тужыць»?» А когда я объяснил, Мальхиор Ванькович, выросший в Белоруссии, на Слутчине, и хорошо знавший наш язык, прибавил в шутку: «Коллега правильно понял: «не варта тужыць» — это «не стоит тут жить». На вечер зачем-то притащился и известный украинский националист — поэт Е. Маланюк, принес мне свой сборник «Перстень Поликрата». Там же я встретился с очень своеобразным поэтом и скромным человеком К. Вайнтраубом. Он подарил мне два сборника своих стихов: «Время вражды» и «Попытка возвращения». Гетэль спросил (не знаю, от кого он узнал), за что был конфискован первый мой сборник «На этапах», расспрашивал про белорусских писателей, работающих в Вильно, интересовался, какие у нас издаются газеты и журналы. Разговор у меня с ним не клеился, и я очень был благодарен Ваньковичу, когда он пригласил меня и еще нескольких человек к себе на обед.
Ночью долго не мог уснуть. Начал читать подаренную мне Ваньковичем книгу «Щенячьи годы» — книгу о его детстве. Мне кажется, в Польше многие сейчас испытывают некоторого рода «сантимент» к нашему языку, культуре. Но от этого до подлинной заинтересованности в белорусском вопросе — еще очень и очень далеко.
4 июля
В чайной на Маршалковской встретился с Урбановичем и Шидловским. Приглашали приехать к ним в Отвоцк, но я отказался — у меня еще было несколько запланированных встреч с писателями, да и не хотелось надолго задерживаться в Варшаве. Урбанович очень жалел, что я не могу познакомиться с его отвоцкими друзьями — рабочими и студентами, у которых не было возможности приехать на мой литературный вечер. Он рассказал мне, что рабочие-белорусы в Варшаве собираются издавать свою газету, и спросил, не согласился ли бы я быть ее литературным редактором. Я поинтересовался, кто будет финансировать этот орган. Урбанович ничего конкретного сказать не мог, Попытка издания газеты только на общественные средства, без поддержки какой-нибудь массовой организации, мне кажется делом не только трудным, но и безнадежным. Что до моего участия в газете, так мне хотелось еще посоветоваться с некоторыми моими виленскими друзьями, и особенно с Кастусем. Урбанович обещал даже, если я переберусь в Варшаву, подыскать для меня какую-нибудь работу, чтобы я смог тут кое-как прожить. Признаться, идея эта мне понравилась: очень уж надоело сидеть без дела и ждать неизвестно чего. Одно время я собирался было уехать в Хожув, где, как писала Лю, ее свояк Л. Бляттон может помочь мне найти работу на разборке старых фабричных труб. А потом я думал податься в Чехословакию или Литву, где постарался бы поступить в университет. Из этих стран не так трудно было снова вернуться в Западную Белоруссию. За нелегальный переход границы давали всего несколько месяцев тюрьмы. Можно было б, заранее договорившись с товарищами, попробовать осуществить этот план, но я все откладывал и откладывал: как и все мои друзья, ожидал перемен. И чем больше затягивалось это ожидание, тем с большим упрямством я оставался на своем, может, совсем никому не нужном посту: вел переписку с бывшими корреспондентами и сотрудниками «Нашей воли», «Белорусской страницы», газеты «Попросту», с поэтами, которые сгруппировались вокруг «Белорусской летописи» и «Колосьев»…