9 июля
Возле автобуса встретил Д. Он рассказал мне любопытную историю. В их деревне нашли труп провокатора. На вопросы полиции крестьяне отвечали, что он убит молнией. Несколько человек даже подписались под протоколом, в котором было записано, что они видели тучу и слышали гром. И полиция, чтобы не поднимать лишнего шума, вынуждена была согласиться с этой версией.
Сегодня возвращался домой знакомой дорогой: Вильно — Смаргонь — Вилейка — Куренец — Костеневичи. Перед Куренцом — небольшой объезд. Человек десять дорожных рабочих тяжелыми молотами дробили камень. Правду говорил мой дед: «Деньги и камень бьют». В Костеневичах у знакомого лавочника оставил свой чемодан с книгами и пошел к сестре в Сервачи. Сервачи когда-то были богатым имением магнатов Козлов-Поклевских. Один из них — участник восстания 1863 года — погиб в бою с казаками. Там, где происходила эта битва, и теперь стоит громадный деревянный крест. А на месте имения теперь хутора и такое количество полевых стежек, что я едва выбрался к хате Лётков.
Все были дома. Ужинали. Сестра поставила передо мной миску с молоком и тарелку с картошкой. Давно уже я не ел таких лакомых вещей. Старик, как всегда, начал рассказывать об Америке, где он больше двадцати лет проработал грузчиком. Польша ему не нравилась. Ругал эти порядки. При царе, говорил он, хоть и пастухом был, а жилось интересней.
10 июля
Спал на сеновале. Первую ночь на новом месте мне почему-то всегда не спится. Проснулся рано. На берегу Сервачи нашел какую-то лодку и на ней доплыл почти до самой мельницы. Когда вернулся — Бронька уже ждал меня с топтухой. Стали ловить рыбу. Река еще не остыла после вчерашней жары, но все-таки нас прохватывало легким холодком, когда мы брели по лужам и заводям, поросшим густым тростником и душистым аиром. И хоть плохие из нас рыбаки, но трех небольших щучек мы все же принесли домой на завтрак. И Вера, и Бронька уговаривают меня погостить у них еще. Но некогда — дома рабочая пора. Вечером обещали отвезти меня в Пильковщину. А пока нужно снова пойти на речку, завалиться под какой-нибудь ракитовый куст и перечитать захваченную с собой в дорогу литературу и письма, ждущие ответа. На конвертах — марки с портретами королей, маршалов… Многие собирают их, коллекционируют. А я и письма вынужден сжигать. Помню как-то прокурор задержал было письмо от Лю. Она писала, что Олесь Карпович, с которым я вместе сижу в Лукишках, может научить меня танцевать. Потом на суде прокурор допытывался, что следует подразумевать под словом «танцевать». А танцор из Карповича действительно был знатный: танцами он, когда был студентом в Праге, не раз зарабатывал себе на хлеб.
За рекой слышится звук рожка. На него откликается стадо коров, что лениво бредет к водопою.
11 июля
О Аполлон! Прости мне все мои прежние стихи-однодневки! Обещаю больше их не писать. В пятый раз переделываю новое стихотворение, и ничего не получается. Видно, на несколько дней следует его отложить — я перестал понимать, что хорошо, что плохо. Осталось только чувство неуверенности и недовольства собой.
Под вечер приехали из Заворначи три подводы с погорельцами. Отец дал им по лукошку ржи. Предложили им заночевать, но они отказались и поехали просить подаяния дальше. Долго еще в тишине сумерек слышалось тарахтенье колес.
12 июля
Сушил сено в Неверовском. Прилег на минуту под ольхой и вдруг почувствовал что-то холодное на ноге. Посмотрел — гадюка! Осторожно взял сук, что оказался под рукой, и отбросил ее. Убить не удалось — спряталась под пень. Я долго ее подстерегал, а когда управился с копной, наносил сухого можжевельника и разжег огонь вокруг пня. Но не оказалось времени выслеживать гадюку. Со стороны Езуповой межи, разметая покосы, шел вихрь. Я навалился с граблями на свою копну. Думал, наделает он мне дел. Но вихрь неожиданно повернул к болоту, взметая тростники и лозовые кусты.
Возле реки кто-то выстрелил. Наверно, по уткам, потому что вскоре целая стая их пролетела над Неверовскими пуньками. Усевшись на верхушках елей, перекликались дикие голуби, а на Мохнатке гулко переговаривались рожки пастухов.
Когда я усталый возвращался домой, мне чудилось, что на плечах у меня огромный мешок, полный запахов сена, жары, звона оводов, птиц. Я шел медленно, чтобы не нарушить покоя земли, потому что и она, мне казалось, устала. Болото покрылось уже довольно высокой отавой. После последних дождей на ржавых прелинах и палах пробились светло-зелеными светлячками осока, овсюг, аир. Казалось, ногам теплее от этого зеленого пламени.
Вечером сел читать привезенную из Варшавы поэму В. Шевчика «Ганыс». В польской литературе наметился своего рода «ренессанс» поэмы: Скуза, Добровольский, Чухновский, Пентак, Шенвальд…
Федя принес от нашей учительницы почту. В одном письме — стихи А. Кривича. Новый поэт или новый псевдоним? В другом Шутович пишет, что собирается дать в «Колосьях» подборку стихов Я. Пущи из его сборника «Тени на руинах», что в Минске обсуждается проект изменения белорусского правописания и морфологии и некоторые из писателей (И. Гурский, В. Борисенко) ратуют за отмену «аканья» и, наконец, о конфликте между ксендзом Адамом Станкевичем и фашистским «Белорусским фронтом», в котором раскритиковали серьезную работу отца Адама «Литуанизмы» в белорусском языке». Может быть, и не все слова, приведенные автором, можно считать «литуанизмами», но факт остается фактом: тесная совместная жизнь двух народов — литовского и белорусского — оставила глубокий след в их языках.
Я думаю, что немало белорусских слов можно обнаружить и в литовском языке, подобно тому как мы находим их в польском языке Адама Мицкевича.
На конвертах, кроме обычного почтового штемпеля, стоит клеймо: «Помни о своевременной выплате займа противовоздушной обороны».
Открытка от У.: «Этими днями брат со всей своей родней переехал поближе к Западной Европе». Это значит, что еще одну группу политзаключенных перебросили к западной границе, чтобы в случае войны они сразу попали под огонь или в руки немецких фашистов.
А это еще несколько крошек народной мудрости, которые я сегодня собрал за столом во время ужина:
«Время раскрывает тайны»;
«Молодик на третий день умывается»;
«Богатые деньгами — бедны совестью»;
«Не ставь хату ни из сухостоя, ни из бурелома, чтоб не привязались хвори»;
«Не руби поставни, чтобы и дома не было колотни»;
«Стрелец стреляет, а хозяйство гуляет»;
«Очернил черней земли».
19 июля
Пишу Ваньковичу о его книге «Щенячьи годы»:
«…Этими днями кончил читать Ваши необыкновенно живо, занимательно написанные воспоминания о годах Вашей юности, о далеком прошлом, известном мне только из рассказов дедов, что еще помнили барщину и крепостное право. Естественно, в их рассказах это прошлое представало в менее привлекательных красках, чем у Вас, потому что именно они вынесли на своих плечах всю тяжесть чудовищной эксплуатации, именно они, сняв шапки, с низким поклоном, просили дерева «на пять крестов». Мрачная тень лежала и все еще лежит на судьбе нашего народа.
Ваша талантливая книга о многом заставляет забыть, многое простить, заставляет смотреть на жизнь «из другого окна» — окна панского замка, из которого легче восхищаться красотой природы белорусской земли, где прошло Ваше детство. Чудесная это земля! И мы ее любим, хотя Вам любить ее было гораздо легче…»
Вечером допишу письмо и отправлю почтой.
Отец закончил клепать косы. Пока роса — косили по чернолесью, по ольшанику, где нельзя даже размахнуться, потому что в траве полно мелких сучьев. Дед ворчал, что весной не подгребли, не подобрали хворост, а потом, как водится, стал поучать, как нужно жить и хозяйничать. Обычно я не прислушивался к его советам, да они вряд ли мне пригодились бы, но в них много любопытного, такого не найдешь ни в одной книге. Вот и сегодня, рассказывая о мучениях своего дяди, он неожиданно заключил: «Поэтому никто, даже моя тетка не была к нему такой доброй, как смерть… Когда его хоронили, я удивлялся: почему самая тяжелая сырая колода легче, чем гроб, сбитый из ее сухих досок…»
Когда ветер согнал росу, мы подались ближе к приболотью, где трава была податливей. Под косой зазвенело шмелиное гнездо, не было только времени посмотреть, есть ли у этих луговых лодырей хоть какой-нибудь мед. А когда гнал второй покос, в шмелином, уже вырванном из кургана гнезде хозяйничали вороны, они целый день вместе с аистами ходят за нами. Издали аистов трудно даже отличить от косцов: и рубахи у них белые, как у нас, и идут по сенокосу такой же размеренной и неторопливой походкой.
20 июля
Получил письмо от Вайнтрауба. Он живет сейчас в Закопанах, вилла «Ямбар», по дороге к Белому. Просит поскорее выслать подстрочники стихотворений «Вырай», «Над курганами», «Под мачтой» и подстрочники моих басен.
Ходил в Кривичи за лекарством для матери, она снова тяжело заболела. Достал несколько таблеток препарата «Тогаль» от ревматизма. На обратном пути остановился у своего задубенского дяди Игнася. Снова виделся с Макаром Хотеновичем. Переживает старый путиловец общую нашу беду. Когда и кто из нас мог предположить, что, оставаясь на свободе, мы будем осуждены на бездействие — да еще в такое предгрозовое время? Какому черту удалось посеять ядовитое зелье недоверия к человеку?! Страшно подумать, какой черный урожай оно принесло.
Был свидетелем смешной сцены. В огород дяди Игнася, огороженный какой-то проволокой, забрела соседская лошадь. Тихон первым увидел ее и закричал:
— Ты куда, волкодавина? Ах, чтоб тебя! Гляди, Марыля, что творит! Уже скачет в капусту…
Марыля высунула голову в окно:
— Ах, чтоб тебя разорвало! Гляди, Игнась, это быдло безрогое уже кочаны хрупает…
Игнась потихоньку, чтоб не свалиться, слезаеет печи.
— Ах, падла ненасытная! Уже и до свеклы добирается! Куда тебя, плута этакого, черт несет!
— Тю-га! — кричат все трое на лошадь, которая спокойно, хорошо, видно, зная меру рачительности хозяев, пасется себе на огороде.