17 августа
Ходил в Мядель — на почту и в гмину. Возвращался поздно ночью. Казалось, все время чувствую, как скрипит за плечами на звездной дороге Большой Воз — этот цыганский фаэтон. В темени Липовского бора ноги цеплялись за корни сосен, за усталость и сон. Чтобы не будить домашних, в хату влез через окно, оно было только прикрыто.
Записал дорожную сценку:
— День добрый, панок, сколько будет до Мяделя?
— А до Мяделя, миленький, пять верст, а для того лайдака, что проехал и не поздоровкался со мной,— двадцать пять верст будет…
19 августа
Интересно, сколько наших белорусских книг переведено на иностранные языки? Наверно, очень мало. Потому что и для переводов, как сказал Кнут Гамсун, выбирают страны, а не литературы.
Наконец получил № 75 «Сигналов», где напечатаны и мои стихи, переведенные Вайнтраубом и Яворским. Номер открывается прекрасным стихотворением Я. Пущи «К поэтам Европы».
С интересом прочел статьи Дремы, Ширмы, Путрамента и особенно В. Гротта «Ни шагу назад» — это лишком мало»…
Война надвигается с запада, как гроза. Гитлер готовится напасть на Советский Союз, а перед этим спешит обеспечить свои позиции в Европе. На очереди — удар по Польше. В своей статье Гротт распутывает змеиный клубок фашистской политики и стратегии. Тревожная и смелая статья. Но не слишком ли поздно прозвучал этот предостерегающий голос?
Все письма, что я получаю от своих друзей, полны невеселых предчувствий: мы вступаем в полосу важных событий.
А в моей Пильковщине — тишина. Все заняты в поле — самый разгар сева ржи. Дни стоят погожие. В Неверовском загорелось болото, синяя полоса дыма низко стелется по земле. Некоторые побаиваются, что огонь может добраться до сараев и стогов сена.
На ночлеге начал писать стихотворение «Тень».
Та тень всегда бредет за мной,
В пальтишко кутаясь безмолвно.
Мне холодно. Осенний рой
Листвы несут речные волны.
А за перилами моста —
Огней вечерних переливы,
За мною, где б я ни пристал,
Та тень влачится молчаливо…
20 августа
В. Скуза прислал ежемесячник «Хлопски свят» и «Чарнэ на бялым» со стихотворением В. Броневского «Штык да зброи». Hanibal ante portas. Война уже стучится в ворота. Об этом начинают говорить даже политические слепцы. Только на нашем Парнасе все еще продолжаются никому не нужные скучные споры, далекие от надвигающихся событий. Каждый критик предлагает «свои», затасканные всеми газетами темы, забывая, что в настоящей литературе не может быть повторений. «Впервые в белорусской литературе» должно перестать быть индульгенцией и пропуском на Парнас. Повторение уже открытого в искусстве у нас возможно только благодаря неосведомленности, неподготовленности наших читателей, среди которых многие еще и расписываются-то крестиками. Все это относится в первую очередь ко мне. Смешно было бы думать, что я знаю все свои недостатки. Поэзия без визы будущего — бескрылая птица. Есть у Антэ Цетинео в стихотворении «Без тебя» строки о любимой, их можно было бы сказать и о поэзии:
Приди!
Без тебя я — море без ветра.
Радость без крика, жизнь без смерти.
Прочел Я. Ивашкевича «Лето в Наане». Комедия, но полна драматизма. Некоторые критики упрекают автора, что он испортил эту вещь эротикой, грязью повседневной жизни… Все это глупости! Ивашкевич не боится диссонансов, явлений болезненных и «неприличных». Не обходят он их и в этом своем произведении, написанном, как все, что выходит из-под его пера, мастерски.
Многие, наверно, не раз повторяли первую строку «Пана Тадеуша» Мицкевича: «Литва, отчизна моя». Но только сегодня я задумался над более глубоким, я бы сказал, политическим смыслом этих слов. Он не мог так обратиться к Польше, которую он никогда не видел,— это было бы несуразностью. Польша существовала для него только как страна языка. Хоть и все другое было с ней неразрывно связано.
Но эту тему оставляю на будущее. Может, когда-нибудь напишу, как иные ученые мужи, ни о чем — целый трактат.
22 августа
Был на шароварочных работах. Окапывали канавами Мядельский тракт. Работал вместе со слободчанами, пильковщанами, магдулянами… Участок мне достался легкий — песок. За день выкопал две нормы. Домой возвращался через Шиковичи и Озерцы. Почему-то вспомнилась мне дорога из Пагирей на полустанок Яцуки. Может, оттого, что и лес был похож на тот, и сегодня, как и тогда, в сонных поселках меня долго провожали заливистым лаем собаки, и сегодня, как и тогда, я старался отодвинуть наступающий для меня новый день. В Верхах мигал огонь костра. Неужели дядька Фаддей все еще пасет лошадей?.. Над болотом сверкнула, падая, звезда. От излучины реки тянулся туман.
25 августа
Суды начали давать еще бо́льшие сроки наказания всем подозреваемым в прокоммунистической деятельности. Так, Янковской апелляционный суд к десяти годам прибавил еще два.
Теперь для каждого очевидно, что не своим временем распоряжаются паны.
Все газеты открыто пишут о приближении войны. Проводится мобилизация. На польско-немецкой границе давно уже льётся кровь, происходят стычки.
В последнем своем письме Н. пишет, что люди чужие нам часто ошибаются в оценке наших произведений. А мне кажется — наоборот. Со стороны видней. Н. уговаривает меня больше заниматься историей, прошлым, постараться высвободиться из плена социальных проблем, политических…
Снова засиделся до поздней ночи, пока не стала гаснуть лампа: В. прислал мне Бруно Ясенского. Читаю его «Якуба Шелю». Я впервые познакомился с белорусским переводом этой поэмы. В оригинале (как и каждое выдающееся произведение) она звучит гораздо сильнее.
Хотел послушать по радио последние новости, но ветер, видимо, оборвал мою самодельную антенну,— в наушниках только шум и писк, а потом и совсем замолчал мой детектор.
27 августа
«Курьер виленский» перепечатал с комментариями А. Микульки статью Ст. Бруча из «Вядомостей литерацких» о моем литературном вечере в Варшаве. И у того и у другого есть много интересных замечаний. Особенно удивила меня дальновидность Бруча: «Не знаю, Танк ли напишет белорусскую третью часть «Дзядов», но я уверен, что он прокладывает к ней дорогу»…
Из статьи Микульки узнал, что мои стихи перевел Ю. Лобадовский. Ничего я прежде не слышал об этих переводах и не знаю даже, где они печатались.
Послал письмо Яворскому, он намеревается перевести моего «Кастуся Калиновского». Это, кажется, будет второй перевод после скузовского. Правда, Скуза пока что перевел только вторую часть поэмы.
28 августа
Почему-то стало традицией говорить и писать об ответственности писателей перед историей. Писатели — за редким исключением — всегда восхваляли мир, а мир из века в век заливался кровью. Видно, об ответственности этой нужно напоминать кому-то другому.
Опять знакомлюсь по полученной от моих варшавских друзей литературе с новыми направлениями. А для меня, человека теоретически неподготовленного, дело это не такое простое. Ведь некоторые из современных направлений в искусстве появились на очень короткое время и, оставив в прихожей музея свою визитную карточку, канули в Лету. Думаю, что даже не каждый специалист, историк сможет вспомнить потом, как выглядел покойник, во что был одет, и что говорил. А кроме того, я, очевидно, по своему легкомыслию не способен долго задерживаться на идеях и предметах, которые кажутся мне скучными. В одном я убежден — не литературные школы и направления рождают писателей, не литературные школы и направления создают выдающиеся произведения. Повивальной бабкой как была, так и останется жизнь.
Снова до полуночи сидел за нудным делом — писал письма. С. обиделся, что я не ответил на последнюю его открытку из Варшавы. Не понимает он, что мы — белорусы— не слишком любим пользоваться перепиской, так как живем во времена, когда редкие письма доходят до адресатов. Да и его святой патрон — Адам не очень-то любил тратить время на переписку. Вот и дядя Рыгор пишет, что письмо композитора Кошица, которое с неделю тому назад я ему переслал, он еще не получил. Боюсь, что где-нибудь может затеряться это очень интересное письмо. Кошиц в нем писал про наши народные песни (он сейчас работает над их инструментовкой), писал про мой сборник «Под мачтой».
29 августа
Радуюсь тому, что вечера становятся все более длинными и у меня с каждым днем прибавляется больше свободного времени. Читаю Толстого, Конрада, Броневского, Шемплинскую, Галендера, Гамсуна, Диккенса, Бенду.
В Варшаве, Вильно и Львове аресты. Несколько писателей и журналистов отправлены в Березу Картузскую. Нужно быть готовым к самому худшему. Чувствую, что за каждым моим шагом следит полиция и разные ее прислужники; вся моя корреспонденция проходит через двойную, тройную цензуру — начиная от солтыса и мядельской полиции и кончая чиновниками воеводства и следователями. Нельзя писать даже про погоду — могут заподозрить, что и это шифр.
30 августа
За окном темень, хоть глаз выколи. Пока добрался до двери, сбросил с сундука какую-то крышку и пустую севалку деда, с которой он каждый год, надев новую рубаху, натощак, с солнцем выходит на извечную свою работу сеятеля.
Пройдя из конца в конец все поле, он, как что-то самое святое, передает севалку моему отцу: самому ему трудно уже ходить по свежей пахоте. В последние годы и я начал помогать им сеять.
— Может, лучиной посветить? — спрашивает мама. Снопик света сквозь раскрытые двери быстро разгоняет мрак. Я беру уздечку, сермягу и иду к болоту, где, если прислушаешься, можно издалека услышать, как, храпя и чвохкая спутанными ногами, пасутся лошади. Думал, не раскладывая костра, полежать под стогом, но от реки потянуло холодком, и я у старой вывороти вынужден был разложить огонь. Дерево, видно, было смолистым, потому что вскоре пламя, словно лесовой, начало прыгать, дразнить меня, корча гримасы, показывая то черные, то желтые, то красные языки, словно хотело вызвать меня на разговор. О чем оно хотело узнать? Я долго смотрел на огонь, пока он, устав, не пропал в горячей золе и меня не одолел сон.