Не знаю, сколько времени я спал. Разбудило меня лошадиное ржание и лязг колес в Великом бору. Это, наверно, наш сосед Езуп возвращался откуда-то домой. Занятный он человек. Даже в будний день он, случается, облетит все хутора, чтобы узнать, что слышно на свете. Раньше всех выбирается на ярмарку и позже всех возвращается. А если уж что продает — торгуется, как последний скряга. И очень любит ездить самой короткой дорогой, напрямки. Даже весной, когда никто уже не отваживается переправляться по ломкому льду Багорина в Мядель, он ездит, пока не провалится. Тогда уж рыбаки помогают ему выбраться из купели.
2 сентября
Вчера началась война. Началась она далеко от моей Пильковщины, но никто не знает, куда докатится ее пламя. Пришли ребята из Слободы, спрашивают, как им относиться к мобилизации, идти в армию или прятаться. Что им ответить? Мне кажется, эта война должна перерасти в войну против фашизма, и не только немецкого. И, конечно, мы будем в ней участвовать. Польское радио передает, что сбито шестнадцать немецких самолетов, что на Вестерплатте все атаки фашистов отбиты. Сколько сейчас там гибнет наших! Потому что из Восточных Кресов преимущественно посылали служить на западную границу, на восточной редко кого из наших держат…
3 сентября
У нас тут — словно ничего трагического и не произошло в мире, жизнь как шла, так и идет своей извечной дорогой. Утром отец бороновал рожь. Перед обедом я завел коней на отаву и, проходя через Жуко́ву, нарезал полную корзину подосиновиков и боровиков. Боровики, правда, старые, нетоварные. Молодые поснимали слободчане. Они приходят по грибы, когда еще и день не занимается. Чуть ли не ощупью их ищут.
Все уже начали копать картошку, в этом году она уродилась и на нашем подзоле.
Еще не решил, ехать мне в Вильно или оставаться дома. Сватковский полицейский Желязный уже дважды проезжал на велосипеде мимо нас. Что-то вынюхивает. Слышал, некоторые из пильковщан и магдулян, получив призывные повестки из волости, подались в лес прятаться. Все эти дни стоит ясная и теплая погода. Даже искупался в сажалке, в которой обычно замачиваем пеньку. Сажалку прошлым летом я углубил. Сейчас она полна рыжей болотной воды, затянутой зеленой рябизной водорослей.
4 сентября
Пришли с картошки. Руки пахнут землей и дымом от костра. Над столом на обрывке проволоки висит закопченная лампа. Ее свет падает на лицо деда, сидящего в углу, под образами. Дед со своей седой окладистой бородой больше похож на бога, чем засиженный мухами Саваоф. Мама застилает стол скатертью, сестра Милка раскладывает ложки. У каждого своя ложка. У деда деревянная, у нас самодельные, отлитые еще из военного алюминиевого лома нашим соседом-кузнецом. От истового и частого выскребывания горшков и мисок они поистерлись, стали щербатыми, однобокими. Такими ложками надо уметь есть, чтобы не разлить еду на скатерть и чтоб что-то да попало в рот. Отец всякий раз, садясь за стол, вспоминает, что надо купить новые, и всякий раз, приехав на ярмарку, жалеет денег на такую не слишком необходимую в хозяйстве вещь. «Было бы что есть, и старые еще послужат»,— говорил он. Видно, уж новые ложки, если доживем, будем отливать из нового военного лома…
А по деревням плачут матери, чьи дети в армии.
Засиделись за столом, пока не выгорел весь керосин в лампе. Я хотел было долить, но отец сказал:
— Не надо… В темноте не так докучают мухи.
А от мух и правда нет спасения. Никакими мухоловками и мухоморами их не изничтожить.
Ночью, наладив свой своенравный детектор, прослушал сообщение о бомбардировках Варшавы, Демблина, Торуна, Кракова. Под натиском немецких войск польские части вынуждены отступать на силезском участке фронта.
7 сентября
Утром солтыс принес приказ: с каждого хозяйства сдать для армии по нескольку мешков. Зачем эти мешки? Для укреплений? А вечером новый приказ: свезти в Кобыльник овес для кавалерии.
— Видно, неважнецкие дела у нашего мацарства,— скалит зубы Захарка,— если с первых дней войны стало оно собирать с мужиков мешки да оброк.
Вытащил же, черт, откуда-то это слово — «мацарство»!
Вчера, рассказывали, полиция устроила облаву на дезертиров, но поймать никого не поймала. Какой дурак будет сидеть дома! Пока тепло, в любом стогу можно переночевать.
8 сентября
Вместе с другими пильковщанами ездил в Кобыльник сдавать овес. Давно уже не был в Кобыльнике. После пожара, когда выгорели все прилегающие к базару улицы, городок отстроился и похорошел. Домой возвращался через Купу. На этот раз налюбовался досыта и ночными, и рассветными пейзажами Нарочи. В Скеме, как всегда, напоили коней. Нигде так охотно не пьют кони, как из этой болотной речушки. Какая-то в ней особенная вода. На триданавском кладбище, где еще перед первой мировой войной мой отец с дядей Тихоном искали клад, кого-то хоронили. Мы проезжали, когда вкапывали громадный сосновый крест. Среди старых зеленых сосен и почерневших надмогильных плит — белый, с широко расставленными руками — он напоминал какое-то нелепое чудище, с которым еще не свыклась окружающая природа. Домой вернулся под вечер. Над Великим бором долго пламенели облака, словно подожженные далеким пожаром. Из Мохнатки доносился плач: кого-то провожали на войну.
— Кого там могут провожать? — остановившись на крыльце с ведром воды, старалась угадать мама.
Сегодня сидели за вечерним столом молча. Никто даже не поинтересовался, как я сдал овес, с кем ездил, кого видел. Видно, каждый думал о той беде, что все ближе и ближе подступала к нашему дому.
Дед, я уверен, тревожился, что снова, как и в прошлую войну, все сбереженное, нажитое тяжелым трудом может пойти прахом, что земля снова порастет травой и кустарником, а все мы рассеемся по неведомым фронтовым дорогам.
Дядя Фаддей, наверно, жалел, что, столько лет проскитавшись по свету, в такое неспокойное время вернулся домой.
Отец, лучше всех других знавший, чем пахнет война, сидел хмурый и растерянный. Только к концу ужина стал советоваться с дедом, что делать завтра: копать картошку или кончать бороновать рожь в Древосеке.
— Надо было б подковать Лысого, а то совсем сбил копыта. Не на чем будет и в Мядель поехать по соль или спички. А ты, Домка, почему не вечеряешь?
— Успею! — отвечает мама и начинает шептать свои молитвы.
Молитвы у нее нескончаемые. Она молится за каждого из нас, молится за живых и за мертвых, за хату и землю, за всех людей на свете. Такой молитвы я нигде не слышал, как молитва моей мамы…
9 сентября
Мы — певцы народа небольшого, о котором в мире мало кто и слышал, и в то же время мы — певцы народа великого и такого богатого, что он даже не знает всех своих сокровищ, всех своих детей…
…Какой-то сегодня глухой день: ни газет, ни писем, ни известий от друзей — никак не могу наладить свой детекторный приемник. За что бы ни взялся — все, кажется, делаю не то, что нужно. Начал переводить интересное стихотворение Вайнтрауба:
Далонь, эатопленая ў люстры,
Пад мяккім дотыкам адчула
Жывую гіпсавую маску,
Колі яе са дна ўзняла,
Дык вызваліла цемру.
Захованую у чалавеку,
Які схіліўся над самім сабой…
За последние ночи прочел: Г. Маляпарта «Легенда Ленина», Слонимского «Сборник произведений», 3. Ундсет «Алаф — сын Андуна».
12 сентября
Прочел очень глупую повесть Стасько. Тут им зачитывается вся гминная интеллигенция. Кстати, никто, кажется, не задумался еще, почему подобные книги часто пользуются необыкновенной популярностью у читателей.
Ездил в Кривичи за лекарством для мамы, ее снова допекает ревматизм.
Лошадь, притомившаяся после пахоты, медленно тащилась широким и пыльным, изрытым колдобинами Сватковским большаком. Какими высокими выросли когда-то посаженные тут нами, школьниками, березы! Заслушавшись их шумом, я и не заметил, как проехал Озерцы и углубился в бор, не заметил и тучи, вскоре накрывшей густой сеткой дождя и меня, и сосны, и седые курганы. Мне пришлось остановить лошадь и под густым зонтом сосны переждать, пока утихнет дождь. В голову лезли разные фантастические образы, навеянные безмолвием этих курганов, в которых спит далекое прошлое, история нашей земли. Помню, когда учился в Сватках, мы ходили раскапывать эти курганы. В одном нашли кости, заржавевшую секиру, меч, в другом — красивые янтарные бусинки. Сейчас многие курганы распаханы, только в сосняке, перед Городищем, несколько десятков их еще доживает свой век. Среди сосен неожиданно появилась старенькая бабка с лукошком боровиков и так же неожиданно исчезла в гомоне и мраке можжевельника.
Дождь начал затихать, пошел мелкий. Может, эту весть лесным жителям и стал неутомимо выстукивать дятел на придорожной сосне?
В Кривичах возле ресторана встретились местные «политики»:
— Пане, немцы при встрече с нашими «лосями» [41] не знают, куда и бежать…
— А вы слышали? Англичане высадились в Гдыне.
— Наши совсем разбомбили Берлин…
— После затопления «Атении» и Америка не будет молчать…
— Не с теми швабы задрались… Наши в Пруссии...
— Французы прорвали и взяли линию Зигфрида…
Я только позавчера услышал, что Франция и Англия объявили немцам войну. Неужели правда, англичане успели уже высадиться в Гдыне? Ночью прослушал выступление президента города Варшавы Старжинского. Невеселыми были его заключительные слова: «Варшава… будет сражаться…»
14 сентября
Нашел в черновиках старое свое стихотворение «Каждый день тут ищут мою песню», написанное еще в 1930 году. Сперва хотел сжечь его, а потом решил переписать и спрятать, как это делают археологи, наткнувшись при раскопках на какую-нибудь старую ржавую мотыгу или каменный топор.
Снова в наши хутора наведывались полицейские. Один заехал к нам, будто бы напиться воды. Я вынес к колодцу старый медный, сделанный еще из гильзы снаряда ковшик.
Представитель власти поинтересовался, не собираюсь ли я куда выехать.