роги кажется, будто это орава детей, свесившись через забор, высматривает, кто идет по дороге.
Под вечер начали с прясла снимать сухой горох. Я сбрасывал, а дед носил в сарай. Во время этой операции деду под рубаху забралась полевая мышь. Ну и натерпелся страху старый, пока не содрал с плеч рубаху.
7 октября
Письмо от Лю. Пишет, чтобы скорей приезжал в Вильно,— меня вызывает начальник Временного управления И. Климов. Нужно собирать манатки да ехать… Днем с Кириллом Коробейником и другими хлопцами ходили прочесывать лес, но никого не обнаружили. Постреляли из трофейного оружия и вернулись домой.
В Дуброве встретил Захарку. Рассказал он мне, как однажды поругался со сватковским попом во время исповеди, за которую ему нечем было заплатить.
— Я тебе,— пригрозил Захарка,— еще все окна повыбиваю, коли ты донесешь про мои грехи кому на земле или на небе.
И поп испугался. Без денег отпустил грехи.
10 октября
Утром в переполненном поезде, что подолгу останавливался на всех станциях и переездах, я приехал в Вильно. У Лю был для меня пригласительный билет на литературный вечер. В нем было написано:
«Уважаемый товарищ! Приглашаем Вас на литературный вечер с участием белорусских поэтов — орденоносцев Петруся Бровки и Петра Глебки.
Вечер состоится 10/Х в 5 часов вечера по местному времени в зале театра «Лютня».
Отдел культуры и просвещения Временного управления г. Вильно».
Времени до вечера еще оставалось много, и мы с Лю пошли бродить по городу. Вышли на Легионную, Погулянку, Завальную. Улицы, как никогда, были заполнены народом. Видимо, в городе было много беженцев из Центральной Польши, очутившихся в этом виленском мешке и теперь не знавших, куда податься. Многие старались перебраться в Литву, а из Литвы — на запад.
У театра «Лютня» висел огромный плакат с именами участников литературного вечера. Среди них было и мое имя. Мимо площади Ожешко, в направлении Зеленого моста, со страшным грохотом шли танки, катились на своих обручах громадные цистерны, их тащили могучие тракторы. Все смотрели на эту невиданную технику. Одни — с удивлением и восхищением, другие — растерянно: столько лет санационная пропаганда распространяла слухи, что Красная Армия вооружена старыми винтовками, фанерными танками и тому подобное… Потом пошел бесконечный поток грузовых машин, надолго перегородивший улицу Мицкевича и остановивший на ней все движение.
Вечер, как и нужно было ожидать, затянулся — много было выступающих. Кажется, это был первый такой большой интернациональный вечер в Вильно. Я выступал одним из последних. Читал фрагменты из «Нарочи» и новое стихотворение «Здравствуйте, товарищи!» После окончания вечера познакомился с Бровкой, Глебкой, Кучаром, Лебедевым. Они пригласили дядю Рыгора и нас с Любой на ужин в ресторан «Штраль». Вечер оставил хорошее впечатление. Особенно понравилась мне поэма Бровки «Про горы и степь», которую он прочел с ораторским пафосом.
Возвращаясь на Буковую улицу, мы с Лю всю дорогу говорили об этом необыкновенном вечере, о новых друзьях, о наших планах. Лю собиралась пойти работать учительницей, я — в редакцию газеты «Виленская правда», куда меня уже приглашал главный редактор Офенгейм.
Планы, планы! Завтра нам нужно быть у Климова, по вызову которого я и приехал в Вильно.
11 октября
Сегодня был в редакции газеты «Виленская правда», разместившейся в громадном здании бывшего «Курьера виленского». Редактор познакомил меня с некоторым работниками редакции. Их количество показалось мне астрономическим. До этого я работал в небольших наших газетах, где весь штат состоял из двух-трех добровольцев; они были и творческими и административным работниками и писали, и вычитывали, и рассылали свою газету. А в этом комбинате с несколькими десятками комнат можно было затеряться. Правда, на редакторском столе стояла целая батарея телефонов и даже был звонок, с его помощью редактор вызывал секретаршу и давал ей неимоверное количество различных поручений. Только тут я понял, что при таком размахе редактора и это количество людей может оказаться недостаточным.
Перелистывая подшивку «Виленской правды», я неожиданно наткнулся на свое стихотворение «Послушайте, весна идет». В нем кто-то дописал бессмысленную четвертую строфу, у меня ее не было. Неужели это сделал тот Быковский, которому я когда-то в Мяделе подарил свой сборник?
Во Временном управлении нас с Лю очень сердечно встретил Иван Фролович Климов. У Ивана Фроловича на столе лежали мои сборники стихов, говорил он со мной как с давно знакомым ему человеком. После этой встречи мы шли с Лю по Вильно — первый раз! — такие окрыленные и счастливые. Хотелось поделиться нашей радостью с друзьями, но где их сейчас найдешь! Все работают, все перебрались на другие квартиры. И все же надо попробовать отыскать Кастуся, Бурсевича, Каросаса, Путрамента и других.
Вечером пошли с Лю в кино «Гелиос». В толпе я увидел лукишкинского стражника Стшелецкого; он сразу куда-то исчез,— может, заметил меня. Кого только тут не встретишь, в этом городе!
В переполненных ресторанах сидят бывшие помещики, правительственные служащие, переодетые в штатское полицейские и военные — пьют день и ночь, словно справляют поминки по былой жизни.
13 октября
Снова был с Лю у Климова. От него узнали о передаче Вильно Литве. Климов приказал выдать мне шестьдесят злотых на переезд в Вилейку, куда он и сам со своими сотрудниками собирался перебраться дней через семь — десять.
Целый день мы готовились с Лю в дорогу. И хоть времени у нас было совсем мало, после обеда мне еще удалось обойти Закрет, побывать даже на Замковой горе, на берегу Вилии, где летом 1936 года мы с Павликом и Герасимом, забравшись на плоты, писали воззвание, начинавшееся словами: «Притыцкий должен жить…»
Признаться, жаль было расставаться с Вильно, с которым у нас связано столько воспоминаний. Но едем мы навстречу новой жизни, и она обещает быть более счастливой, более интересной и содержательной. Заходил к Казику Петрусевичу. Все наши польские друзья тоже собираются переезжать в Вилейку.
Вечером забежал попрощаться с дядей Рыгором. Он мне подарил свой новый сборник «Наши песни». С радостью я узнал, что и он этими днями со всей семьей уедет на восток. Из Вильно сейчас столько выезжает людей, что возле билетных касс и днем и ночью толпа. Вокзал переполнен, началось великое переселение. Все, что веками не проявляло признаков движения, стронулось со своего места.
15 октября
Дни, события проносятся со скоростью кинокадров. Вернулся на свою Пильковщину. Лю до переезда в Вилейку остановилась у моей сестры Веры в Сервачах. В деревне все — кому надо и не надо — строятся, пилят лес. Когда вел с Верхов лошадей, где-то за Плесами пылало зарево далекого пожара. Дед и отец стояли на крыльце и гадали, где и что могло гореть. Говорят, что в сторону Губской пущи стягиваются невыловленные полицейские и осадники, потому что у нас тут все дороги под контролем народной милиции. Видно, это паны и выгнали из пущи и графского леса стадо диких свиней. Свиньи появились в последние дни на наших околицах и роются на картофельном поле.
20 октября
От Путрамента из Докудова пришла открытка. Пишет, что сел за повесть. Что-то в последние годы тянет его на прозу. Уж не думает ли он совсем распрощаться с поэзией? Жалуется, что после Вильно очутился в какой-то сонной атмосфере. Просит сообщить ему, куда я собираюсь податься, и, если обоснуюсь на новом месте, прислать свой адрес.
После полудня подменил на арбе дядю Фаддея. У того сегодня плохое настроение. На каменистом Древосеке треснули новые оглобли. Клянет трудную эту землю на всех известных ему языках. Некоторые немецкие, испанские и особенно чешские слова, привезенные им из бесконечных странствий, привились и в нашем доме. Даже отец мой часто употребляет их в разговоре.
Пришли Сашка Аеаевич и Кирилл Коробейник. Стреляли по шапкам из трофейного, отобранного у узлянских осадников, оружия. Остаться бы нашим шапкам без единой пробоинки, если б не вмешался дядя Фаддей — он так их изрешетил, что они теперь и воронам на гнезда не годятся.
Под вечер собираемся перенести на ток сухую гречку. В этом году она не уродилась. Не взять ее было ни серпом, ни косой. Рвали, как лен.
25 октября
Спустя много лет снова очутился в старой и знакомой Вилейке. Сейчас трудно узнать бывший глухой уездный городок, славившийся своим высоченным костелом и построенной еще при царе тюрьмой.
Когда смотришь на город со стороны луга, его разноцветные одноэтажные домики и заборы напоминают белье, развешанное на веревке, натянутой над переполненным зеленоватой водой корытом Вилии.
Со станции я пошел к Бутару. Я у него когда-то квартировал, а с его сыновьями — Миколаем и Василем — вместе учился в гимназии. Думал, может быть, на какое-то время мне удастся у него остановиться. Но небольшая хатка Бутара была так набита квартирантами, что и носа не было куда сунуть. А у самого старика — беда: сыновья еще не вернулись с войны. Последние письма пришли из Варшавы. Посидели мы с ним, поговорили про самые разные свои дела. День был довольно теплый. На станции, забитой военными эшелонами, гулко перекликались паровозы. Ветер стелил по земле их тяжелый дым, гнал через сады, огороды, в сторону лесопилки, откуда доносились незатихающий визг циркулярок, гул и грохот грузовиков.
Распрощавшись с хозяином, я пошел разыскивать областной отдел народного просвещения и редакцию. Никто из встреченных по дороге вилейчан еще не знал, где они находятся, а я только догадывался, что такого рода учреждения должны быть где-то в центре города. Шел я старыми, знакомыми улицами, которые остались такими же, какими были пятнадцать — десять лет тому назад. Только кое-где над бывшими частными лавками висели новые вывески: «Обувной магазин», «Хлеб», «Книги и школьные принадлежности». Хотел было зайти в чайную перекусить, но народу там было много, и я пошел дальше. Неожиданно в старом парке встретил своих старых друзей Милянцевича и Канонюка. И они приехали сюда из Вильно. Работают в больнице, живут где-то на окраине. Дали мне свой адрес, просили, чтобы вечером зашел к ним.