уть в гору старый и скрипучий, переполненный людьми вагон, к конке подпрягли еще пару лошадей. Город тогда показался мне тихим, спокойным. Чем-то даже он напоминал оставленный нами Тихвинский переулок в Москве.
Вторая встреча с Минском — снова осенью 1932 года —была менее приятной: спасаясь от преследования полиции, я очутился в Минске и просидел две недели в тюрьме, пока не выяснили, кто я.
В громадной общей камере я встретился тогда с комсомольцами из Новогрудчины. Среди группы уголовников, спекулянтов, перебежчиков они обнаружили двух сыщиков дефензивы, что пытали их в околотке. Потом нас, комсомольцев, перевели в лучшую камеру, дали газеты, журналы. Но в общей камере мы так завшивели, что некогда было и читать — все время уходило на борьбу с этой нечистью. А сегодня — третья встреча с Минском, городом, который после Москвы был тем революционным центром, к которому вели все наши западнобелорусские дороги; с городом, который мы часто вспоминали в наших воззваниях и произведениях, а враги с бешеной злобой склоняли во всех обвинительных актах и приговорах суда: «ориентация на Минск», «контакты с Минском», «переписка с Минском», «слушали радиопередачи из Минска»…
Отдыхать не хотелось. Пошел один знакомиться со столицей. Как-то очень быстро вышел на главную — Советскую — улицу и пошел в сторону Свислочи. Помнил, что главную улицу где-то возле электростанции пересекает река. Слился с толпой. Наверно, тут были и люди, с которыми мне суждено будет вскоре познакомиться, а может — подружиться…
Было заметно, что Минск переполнен военными. Видимо, близость границы наложила свой суровый отпечаток на облик столицы Белоруссии. Неожиданно на одном из зданий заметил вывеску: «Дом писателя». Из дверей вышла какая-то шумная компания. Интересно, что это за люди? Я постоял с минуту на углу улицы. Не умещаясь на тротуарах, растекаясь до самых трамвайных рельсов, по ней непрерывно плыл вечерний людской поток. Начал моросить мелкий дождь. Время было возвращаться в гостиницу.
6 ноября
После завтрака пришла к нам очень симпатичная представительница областного отдела народного образования и ознакомила нас с программой нашего пребывания в Минске. Программа такая, что не знаю, удастся ли ее осуществить, столько в ней встреч, экскурсий, вечеров…
8 ноября
Как и следовало ожидать, у меня не только не было времени написать хоть что-нибудь для газеты, но и просто сделать какие бы то ни было записи. С утра до поздней ночи ездил по колхозам, заводам. За обедом встретил Анищика,— он успел побывать в Доме писателя и познакомиться с М. Лыньковым, Кузьмой Чорным. Видел Якуба Коласа, и тот подарил ему — с автографом — свой сборник. Анищик уговаривал и меня пойти с ним в Дом писателя, но я отказался — не хотелось отрываться от своей группы, да и не совсем удобно было лезть туда, куда тебя не приглашали.
Под впечатлением праздничного парада и многотысячной демонстрации минчан я начал стихотворение «На площади Ленина».
9 ноября
Вернулись из Москвы делегаты Народного собрания. Встретился с Притыцким, В. Царуком, Ф. Пестраком. Со всеми ими впервые встретился в Минске, хотя не раз перекрещивались наши дороги в Западной Белоруссии. Просидели почти всю ночь, вспоминая прожитые нелегкие годы, общих друзей и знакомых. Среди делегатов встретил и Михася Машару. Из Москвы он приехал бодрый, окрыленный. Выпили мы с ним у меня в номере бутылку шампанского. И эту ночь не пришлось отдохнуть.
11 ноября
Познакомился с Янкой Купалой, Якубом Коласом, Змитраком Бядулей, Михасем Лыньковым… Колас и мне подарил с автографом свою повесть «Трясина».
Разве только уже в Вилейке запишу впечатления от этой взволновавшей меня встречи. Снова едем куда-то выступать…
18 ноября
«Красная смена» дала большую подборку стихотворений поэтов Западной Белоруссии и фотографии Иверса, Нины Тарас и мою. Выступили на днях в Минском пединституте: Пестрак, Машара, Тарас, Гелер, Иверс, Моргентой и я. Не могу привыкнуть к беспрерывным литературным вечерам в громаднейших аудиториях и особенно к приемам, речам и тостам. Чувствую свою отсталость и нетренированность — потому что ни пить не умею, ни речей застольных говорить не умею и совсем не ориентируюсь в рангах, иерархии. А это, кажется, нужно учитывать.
В гостиницу «Беларусь» возвращаемся поздно, и я сплю так, что даже сны мне не снятся.
Что-то начинает тянуть домой. Было бы лето, завалился бы на сеновал, полный гнезд, целительного щебета ласточек, звона ос, тихого шуршания полевых мышей, и отдохнул бы от всей суеты. А сено у нас — особенно то, что из Барсуков,— какими только не пахнет травами, цветами, побегами. Просыпаешься пьяный от запахов. Смотришь и не сразу узнаешь свой чердак заваленный березовыми плашками для сохи, звеньями для колес, запасными деревянными осями, полозьями и какими-то досками, которые дед не дает пускать в расход потому, что они могут понадобиться ему на гроб. Через незабитую щель виден треугольник неба. По движению облаков угадываешь, с какой стороны дует ветер.
Звонили из редакции «Полымя». Собираются в одном из номеров напечатать подборку моих стихов. Спрашивали, кого еще из западнобелорусских поэтов я бы посоветовал им напечатать. Вообще, если мы еще немного ориентируемся в советской белорусской литературе, то наши минские товарищи до самого дня освобождения почти ничего не знали и не слышали о многих из нас.
Ни у кого не могу толком узнать: где Михась Василек? Слышал, что он был мобилизован в польскую армию. Хоть бы он не погиб где-нибудь.
19 ноября
Выступал в Вилейке на вечере интеллигенции. Аудитория довольно трудная. Среди присутствующих много было железнодорожников и польских учителей, работавших еще при санационном польском правительстве и получавших значительно большую зарплату, чем теперь. Некоторые наши агитаторы — особенно из восточных районов — не ориентируются в этих делах и удивляются, когда встречаются с подобными фактами. А тут нечему удивляться. В полуфашистской панской Польше, даже при массовой безработице, правительственные служащие, особенно в Западной Украине и Западной Белоруссии, были не только служащими, но и колонизаторами, и полонизаторами (в большинстве это выходцы из Центральной Польши) — надежной опорой санации во всех ее начинаниях.
Вернувшись домой, просмотрел журналы, их собралась целая гора. Люблю журналы читать с конца — с рецензий и критических статей. Мне кажется, что объективности оценки произведений того или другого писателя мешает канонизация некоторых высказываний, которые дозволено только цитировать, но нельзя оспаривать, даже тогда, когда они расходятся с правдой, фактами.
…Интересно, кто из моих бывших учителей живет сейчас в Вилейке? Мне очень хотелось бы повидать учительницу русского языка и литературы Можухину, латиниста Мироновича, учителя польского языка Крошевского и других.
Я еще, как ни странно, не встретил ни одного из своих одноклассников по гимназии. Нужно попытаться разыскать Люсю Волынец, Миколу Гаврилика, а они помогли бы найти и других вилейчан.
20 ноября
В редакцию заходил Путрамент. Сказал, что ему предложили работать вместе с нами в «Вилейской правде», но после Вильно областной центр показался ему такой глушью, что он вряд ли останется тут. Может, лучше ему поехать в Белосток или Львов, где, говорят, собралось много польских писателей. Обедать пошли с ним во вновь открытую возле костела столовку. Вечером условились встретиться у Дембинских.
21 ноября
Мои друзья — Милянцевич и Канонюк — собираются ехать на работу, кажется, в браславскую больницу. Итак, я этими днями могу стать единственным хозяином нашей небольшой комнатенки. С Буровым на редакционном грузовике ездил в Мядель и Пильковщину. В дороге несколько раз портилась машина. Возле деревни Березняки простояли несколько часов в лесу. Холодно. Замерзли. Только в полночь добрались до нашей хаты. Дома все уже спали. Даже не слышали, как мы въехали во двор.
В новой хате было холодно. Пошли греться в старую. Мать растопила печь, начала готовить угощение. За столом Буров сказал, что мы с Лю собираемся пожениться. Мама, стоя у печи, сразу поинтересовалась, будем ли мы венчаться в церкви или по-новому. Отец, как более передовой, обошел юридическую сторону вопроса: «Это, Домка, не самое важное… Ну что ж, если решили жить вместе, живите счастливо…»
Я был очень благодарен своему случайному свату за то, что помог мне в этом деликатном деле, и постарался поскорей перевести разговор на другую тему.
Чтобы окончательно выгнать нашу дорожную простуду, мама подала нам крынку горячего молока и миску с медом. Потом, когда все ушли спать, подошла ко мне, присела на кровать и стала расспрашивать, как мы с Лю думаем жить, не голодаем ли мы, есть ли у Лю какая подушка, потому что, наверно, уезжая из Вильно, она не успела ничего с собой взять.
— Я ей, сынок, пошлю своего тонкого льняного полотна, есть у меня для нее хорошее и суконное, вытканное в двенадцать ниток покрывало… Что бы это мне еще ей послать? А? Ты слышишь?..
22 ноября
Нет спасения от стихов. Целый день я читаю, правлю или отвергаю и пишу авторам письма. Я и не представлял себе, что у нас столько пиитов. Правда, среди них много халтурщиков. Последних интересует: сколько им заплатят за строчку, почему их редко печатают, хотя они написали целые тома стихов, почему «их пролетарской музе не дают ходу». Один из них — Габриэль Парнасский (конечно, псевдоним) из Смаргони, угрожает, что будет писать в ЦК и выше. Самое любопытное, что у каждого графомана есть свои поклонники; они, как и сам автор (а может, даже и по его просьбе), пишут в редакции, да и в другие учреждения, от имени благодарных читателей хвалебные отзывы, рецензии на эти стихи.
Забыл спросить у Путрамента, слышал ли он что-нибудь о Броневском. Неужели ему не удалось уйти из оккупированной Варшавы? Где Л. Пастернак, Шенвальд, Кручковский, Скуза и другие польские революционные писатели?