К сожалению, это все легко сказать и пожелать — а как конкретно, какими действиями осуществить? Вот элементарный пример: недалеко от моего дома находится улица Героев Панфиловцев. Что с ней делать? Панфиловцы действительно существовали, среди них и правда были герои, и если переименовывать улицу, то вроде бы получится неуважение к их памяти. Но ясно же, что улицу назвали еще и в честь того конкретного — мы теперь знаем, вымышленного — подвига: как же изъять из символики названия этот злокачественный элемент, как хирургически вырезать его, не тронув остального?
Можно, конечно, издать книгу (толстую!) под названием «Пропагандистские легенды» — с тщательным их изложением, учеными комментариями и т.д., — но, боюсь, архивного спокойствия за этим не воспоследует. Скорее, наоборот, патриотическая общественность в очередной раз взорвется возмущением: опять ворошат прошлое, переписывают историю, оскорбляют нашу память! ничего святого у них не осталось…
С другой стороны, объявить мифы советской истории (военные и не только) частью «литературы» тоже не очень-то получится. Рассказ о панфиловцах — еще сравнительно невинный, но ведь вместе с ним в «архив» неизбежно попадут и такие нарративы, как, скажем, «Краткий курс истории ВКП (б)», погромные статьи в тогдашних газетах, протоколы судов над «врагами народа»… Вымысла в них не меньше, а то и больше — но все-таки не литературного, а какого-то другого, из того разряда, который в советском же уголовном кодексе назывался «заведомо ложными измышлениями».
Я не знаю общего решения этой проблемы, хотя думать о ней необходимо. Иногда — парадоксальная диалектика, — чтобы миф можно было сдать в архив, его надо творчески переработать. Выше уже заходила речь о фильме Клинта Иствуда «Флаги наших отцов». Если бы и у нас режиссер (писатель, поэт) такого же класса так же честно и тактично пересмотрел заново, с современной точки зрения, старый героический миф, — это пожалуй, было бы действенным средством, чтобы оставить его позади, преодолеть силой искусства. Один любимый мною теоретик писал, что мифы можно критиковать, а можно переигрывать (как бы выбивать клин клином): следует иметь в виду оба решения.
И еще об исторической памяти23.07.2015
Войны вокруг исторической памяти, в которых мы волей-неволей участвуем, приводят к мысли, что в искусстве или литературе больше нельзя «просто» повествовать о событиях прошлого. Любая, даже самая добросовестная попытка напрямую изобразить was ist eigentlich gewesen станет выглядеть повторением тех или иных мифов, более или менее яркой бутафорией. Изображая прошлое, нужно обязательно показывать не только события, но и — может быть, даже в первую очередь — сам процесс их мифологизации, то есть образование исторической памяти о них. Все время напоминать, что в истории участвуют не только цари, герои, злодеи, «простой народ» и т.д., но еще и такие специфические персонажи, как певцы-сказители, клеветники, пиарщики, телерепортеры, читатели газет и тому подобная публика — производители и распространители идеологических смыслов. Переносить центр тяжести с происшедшего на то, что следовало за ним, на то, как оно усваивалось и откладывалось в коллективной памяти. Собственно, именно так — не в качестве исторического зрелища, которое можно безответственно потреблять, а в качестве актуального, дошедшего до нас сплетения правды и выдумки, которое требуется тяжело распутывать, — в такой форме оно и может давать нам какое-то важное знание и моральный пример (положительный или отрицательный).
Показывать не то, как все было, а то, как оно запоминалось и забывалось, — трудное дело, это должна быть новая форма исторического повествования, которая пока мало утвердилась в искусстве. В кино, например, с нею сближаются некоторые фильмы Анджея Вайды — «Человек из мрамора», посвященный расследованию пропагандистского мифа социалистической эпохи, и «Катынь», где историческое преступление само по себе показано кратко, главное же — история подавления памяти о нем и попыток этому сопротивляться. Сходную задачу решает и другой польский фильм — «Ида» Павла Павликовского, история выяснения и переработки исторической травмы; правда, и в ней, и в «Катыни» показано хранение и восстановление памяти, а не ее искажение и мифологизация. А вот, скажем, «Шрам» Фатиха Акина построен уже не так: здесь тоже половина фильма рассказывает о «том, что было после» (геноцида армян), но не о складывании или же уничтожении коллективной памяти, а об индивидуальном преодолении травмы: уцелевший в катастрофе пытается по всему свету разыскивать своих детей. Замысел гуманный и смелый (первый фильм о геноциде, снятый турецким режиссером, пусть и в Германии), но все-таки судьба отдельного человека не связана с общей судьбой людей, которым следовало бы помнить о случившемся — а они (мы), конечно, чаще всего склонны забывать или просто не знать.
Учтивость как разговорчивость27.07.2015
Посылал письмо французскому коллеге с изложением проблемы, возникшей в ходе совместной работы. Проблема непростая, и излагать пришлось длинно. Получаю короткий ответ — «решай сам, полагаюсь на тебя», — а за ним длинный, не имеющий отношения к делу и даже не особенно интересный для меня рассказ о собственных занятиях коллеги. Такое многословие — не от болтливости и тем более не от нарциссизма, а из учтивости. Ответить на большое письмо в двух словах значило бы не проявить должного внимания к адресату; это было бы примерно то, что мы называем «отпиской», — не потому, что человек снимает с себя ответственность (проблема была такова, что я в ней действительно компетентнее), а потому, что спешит отделаться от собеседника. Ответ должен быть сравнимым с вопросом по объему, по затраченному автором времени.
И вот еще близкое наблюдение: у Ролана Барта есть любопытное определение деликатности. Быть деликатным — значит все время сопровождать свои действия словами и знаками («позвольте-ка я сделаю то-то и то-то…»), настойчиво дублировать природу культурой, облекать грубо-физические желания и движения пеленой смыслов. Не забывать семиотизировать и социализировать себя. Напротив, грубость, в конечном счете, бессловесна — она умеет говорить разве что «а ну отвали».
Винительный предлог5.08.2015
Филология, как и история, — рискованная наука, ее проблемы легко политизируются и становятся оружием в современных конфликтах. Сегодня так случилось с невинным, казалось бы, вопросом о предлогах при слове «Украина» в винительном и предложном падежах. Одни утверждают, что «на Украину» и «на Украине» — оскорбительные великодержавные выражения, а следует говорить «в Украину» и «в Украине»; другие возражают, что в украинском языке, может быть, и так, а в русском правила другие и ничего менять не нужно.
Ссылка на «правила русского языка» выглядит не совсем очевидной, потому что перед нами вроде бы скорее исключение, чем правило. «Украина» — кажется, единственное название континентального государства, употребляемое по-русски с предлогом «на» (так говорится еще о нескольких островных государствах — «на Кубе», «на Мальте», — но они не в счет, потому что Украина-то не остров). Вспомним, однако, что мы, русские, даже о своей собственной стране говорим с разными предлогами: «в России», но «на Руси». Та же двойственность с некоторыми названиями регионов, российских и украинских: «в Смоленской области» — но «на Смоленщине», «в Ставропольском крае» — но «на Ставрополье», «в Черниговской области» — но «на Черниговщине», «в Тамбовской губернии» — но «на Тамбовщине». То есть современные государственно-административные названия требуют предлога «в», а старинные и неофициальные (многие из которых еще и заканчиваются на «-ина») — предлога «на». Относя «Украину» ко второй категории, мы признаем древность и поэтическую окрашенность этого слова: ничего оскорбительного, наоборот, особый знак уважения.
И все-таки участники споров о языке не зря тревожатся. Они чутко улавливают болезненную проблему, только, как бывает с физической болью, неверно определяют ее источник. Проблема скрыта не в предлогах, а рядом с ними — в образном значении самого слова «Украина». Оно очевидно родственно слову «окраина», хотя тут тоже нет ничего худого: многие люди и целые страны (Англия…) живут «с краю», и никто не обижается. В любом случае замена предлога ничего не изменит: если мы будем говорить «в окраине» вместо «на окраине», то смысл останется точно таким же, только выражение сделается менее грамотным. Однако в случае с Украиной имеется в виду не какая-то городская окраина, а окраина целого мира — не хочется называть его «русским миром», слишком уж это сегодня нехорошее, скомпрометированное понятие. Необычный предлог указывает именно на мировой масштаб картины — на то, в каком важном и ответственном ряду грамматически родственных слов стоит данное название: мы говорим «на родине», «на чужбине»… и «на Украине».
Вот она, настоящая чувствительная точка, которую редко обсуждают в спорах о языке. Для русского языкового сознания, в его воображаемой географии Украина — уже не родина, но еще не совсем чужбина, она на краю между ними. А это при желании можно истолковать так: Украина — не самостоятельная страна, но промежуточная пограничная («крайняя») зона, и на границе вполне естественно воевать, защищая «родину» от супостатов с «чужбины». Это очень опасный и очень сильный миф — его возможность заложена в устройстве самого языка, — и сегодня он эксплуатируется в идеологии российского империализма для оправдания военной интервенции.
Что с ним делать? Еще раз: политкорректная замена предлогов ничего не даст, слово «Украина» с любым предлогом будет значить то, что оно значит. Чтобы искоренить миф, пришлось бы разве что радикально переименовать страну… Однако мифы вообще незачем искоренять — их нужно осознавать, выводить на свет разума, чтобы они не толкали нас под руку из темной глубины бессознательного. А осознав, их можно и переосмыслить — наш язык гибок и позволяет это делать. Для русской культуры важно и ценно, что понятию «родина» противостоит не только абстрактная и неведомая «чужбина», но и близкая, хорошо знакомая «Украина»: «свое иное», как выражаются философы. Нельзя только видеть в ней территорию для самовольного хозяйничанья — пусть это будет, например, зеркало для познания нас самих. Или даже кое в чем пример для подражания. И, конечно, в любом случае равный нам сосед и партнер, который вправе по-своему смотреть на вещи, в том числе и на себя самого.