с другом, — слышал одно и то же признание: «нет ощущения, что скоро Новый год». Я, конечно, понимаю, что у каждого на то свои причины — кого гнетут дела, кого болезни и т. д. И все же обычно люди хотя бы на время забывают это ради праздника — на то он и существует. Если в этом году иначе, значит, какая-то общая сила, осознанная или нет, тревожит и отбивает вкус у зимнего поворота времени, пусть даже праздничные увеселения и идут своим чередом. Время движется, но его движение не радует. Опять-таки понятно, что переживают и объясняют это все по-разному, но общая равнодействующая получается такой. Интересно, много ли в стране людей, которые всерьез ждут чего-то хорошего в будущем году?
Присоединяться к этому хору — маловысокохудожественно. Радоваться, может, и нечему, зато это повод не преувеличивать свои собственные проблемы. Которые тоже, конечно, есть.
Ситуация привычная; между прочим, о ней дважды сказано в песнях Окуджавы — по-разному в ранней и в поздней. Первый раз:
Хватило бы улыбки,
Когда под ребра бьют, —
и второй раз:
Нам не стоит этой темени бояться,
Но счастливыми не будем притворяться.
Мне всегда больше нравилась вторая формулировка.
Лом и прием25.12.2015
На прошлой неделе, проезжая станцию Домодедово, увидел на каком-то строении большую вывеску: «ПРИЕМ ЛОМА».
Сразу вспомнился стишок, из которого обычно цитируют только первую строку:
Против лома нет приема,
Если нет другого лома.
Против лома есть прием —
Против лома нужен лом!
С тех пор думаю о нечаянном интертекстуальном смысле этой вывески.
То ли родительный падеж в ней субъективный и у лома объявился собственный прием — то есть ему мало своей натуральной убойной силы, он еще и какие-то финты выделывает.
То ли, наоборот, родительный падеж все-таки объективный и лом здесь принимают и складируют; а при необходимости, пожалуй, можно и самому им разжиться, то есть, как сказано у безымянного стихотворца, завести себе прием против лома — альтернативный лом, противолом.
На моем месте поэт Лев Рубинштейн, наверно, придумал бы для этой скромной надписи какое-нибудь более изощренное истолкование. Но я не Рубинштейн и даже не поэт, а потому просто переписываю ее на своем собственном заборе.
И пусть, кто умеет, интерпретирует лучше.
Цеховая солидарность30.12.2015
Оживленная дискуссия вокруг разоблаченной Диссернетом фальшивой филологической диссертации из РУДН (хорошо, что откликнулось так много народу, — эту информацию надо распространять в профессиональной среде) напомнила мне случай, когда я сам едва не стал жертвой/сообщником плагиата. Несколько лет назад, когда я немного преподавал в МГУ, студентка подсунула мне дипломную работу, последняя глава которой копировала чужую статью. Я, каюсь, сам не заметил подлога (первые главы, читанные мною раньше, были хоть и не бог весть какого качества, но написаны самостоятельно) — заметила сотрудница кафедры, занимавшаяся проверкой; спасибо ей за то, что уберегла меня от еще худшего стыда… Пришлось в последний момент, чуть ли не накануне защиты диплома, со скандалом прогнать студентку вон — плагиат является дисквалифицирующим обстоятельством, и она обманула мое доверие, — хотя потом ее все-таки выпустили без меня, замяв скандал. Это я рассказываю к тому, что при массовом распространении и безнаказанности такого рода коррупции ее невольным соучастником может оказаться любой преподаватель, опасность запачкаться грозит всем. Поэтому нужна взаимная поддержка — как меня выручила коллега с кафедры и как мы должны поступать все вместе, обращая внимание на подобные случаи и держа их в коллективной памяти. Между прочим, та студентка приехала из Севастополя, тогда еще не отнятого у Украины, и как русская патриотка очень стыдилась своего украинского гражданства — упоминала о нем буквально сквозь зубы. Обмануть преподавателей и подделать аттестационную работу ей стыдно не было. Сегодня в этом видится что-то символическое.
Бродячая словесность29.01.2016
Филология и зарубежные путешествия — два родственных занятия. Не только потому, что за границей каждый человек практически и порой болезненно сталкивается с филологической проблемой множественности языков и трудности понимания между ними. Но еще и потому, что работа филолога — прослеживать историю слов и текстов, а они постоянно перемещаются по свету: заимствуются, пересылаются в письмах и рукописях, переводятся и перевираются, публикуются в тамиздатах, оседают в чужестранных словарях, архивах, библиотеках и головах. Слова и тексты — прирожденные мигранты, и изучающий их филолог тоже уподобляется им, даже если физически сидит на месте. А если он сам пускается в путь, то естественно, по профессиональному навыку, ощущает себя не то чтобы гражданином мира, которому всюду равно и едино, а скорее именно мировым мигрантом — почти текстом, письмом, которое помнит свой путь, зафиксированный в штемпелях на конверте и на визах в паспорте. Испытывает ностальгию не по одной, а сразу по нескольким странам; с любопытством ловит в речи и печати аборигенов слова, мыслительные ходы, грамматические ошибки из чужих языков; переживает за друзей и коллег, живущих не у него на родине и не там, куда он попал сегодня, а в какой-то третьей стране.
Интернет и глобализация сулят нам вовсе упразднить различие между родиной и чужбиной, а для филолога оно только усложняется: для него разные чужбины по-разному родные, они перекликаются издали (между собой, не только с родиной), у них у каждой своя история, которой он не наследник, а исследователь: ищет ее следы, тянущиеся из страны в страну, — слова, которыми мы говорим, тексты, которые мы читаем, слушаем, поем.
Россия есть Россия5.02.2016
Что национальная идея России есть патриотизм — это никакая не идея, а пустая тавтология, и от породивших ее государственных мозгов ничего лучшего и не ожидалось (они уже много лет с нею возятся). Это значит «наша идея в том, чтобы быть нами»: А равно А, Родина в лице своих патриотов любит сама себя. Торжество Того же самого, как выражаются философы, отказ от всякого отличия.
Между тем вообще-то национальная идея — именно о несходстве. Она бывает только у некоторых наций, которые уже в силу этого не такие как все. Нередко она возникает в ходе революций (во Франции, Америке), когда нация обновляется и осознает себя иной, чем прежде. В любом случае это то, чем нация отличает себя от других, а патриотизм для такого отличия не годится: какой же народ не патриотичен? И такая идея не может быть направлена на сам народ как данность — она должна его превосходить, указывать ему идеал, миссию, проект, долг.
Это вообще основная проблема, от которой зависят любые амбициозные политические идеи: следует ли стране, нации руководствоваться одними лишь своими «интересами» или же высшим долгом (перед собственным будущим, перед другими народами, перед человечеством)? Есть патриотический долг гражданина перед своей страной, но у нее самой тоже есть долг — в том числе и по отношению к своим гражданам, с которыми она далеко не всегда поступает как должно. Соответственно и долг патриота — не слепо принимать свою страну, какая она ни есть, right or wrong, но разуметь и разделять ее истинный долг. И не только гордиться и торжествовать, когда она ему следует, но и стыдиться и протестовать, когда она от него отступает ради шкурного «национального интереса».
Государственным мозгам такие сложности невнятны, в качестве национальной идеи они могут самое большее сочинить какую-нибудь тоталитарную утопию, чаще же всего просто топчутся в тавтологиях: «движение Наши» («мы движемся к нам»), «партия Единая Россия» («мы объединились ради единства»). Казенный патриотизм — это абстрактный, бессодержательный патриотизм, он всегда так убог именно потому, что патриотизма-то в нем меньше всего.
Редактура8.02.2016
В профессиональной редакторской среде есть такая забава, на мой взгляд странная и нездоровая: коллекционировать и пересказывать друг другу смешные описки и опечатки. Внешне невинная, эта игра на самом деле служит цеховым самоутверждением, дает иллюзорное чувство господства над чужим словом и мыслью, возможность задешево посмеяться над ними.
Редактор натаскан искать ошибки. В тексте — а значит, и в человеке, его написавшем, — он видит прежде всего слабости, и это вредно для его собственного морального состояния. Словно лакей, для которого его господин сводится к своим бытовым грешкам, он незаметно усваивает себе своеобразное высокомерие снизу, с позиции не умудренного и понимающего читателя, философа или критика, а мелочного буквоеда, который в любом тексте найдет к чему придраться. Для него даже самый талантливый пишущий человек — это прежде всего генератор ошибок: такая особенность профессионального зрения.
Учитель, священник, психиатр, даже следователь и гаишник тоже все время имеют дело с ошибками, а то и с пороками людей, но они все-таки общаются с самим человеком, вступают с ним в ответственные отношения. А редактор — технократ, для него живой автор заслонен мертвым текстом, общение же с ним (в принципе лестное, но порой и не лишенное садизма: автора приятно бывает поставить на место, потыкать носом в его собственные ляпсусы) служит лишь необязательным призом за утомительную работу.
Редактора ни в коем случае нельзя назначать руководителем — он все будет знать лучше своих подчиненных (они же ошибаются!), и это плохо кончится для всех. В любом случае ему нужна поддерживающая терапия, профилактика от мизантропической мегаломании: заниматься чем-нибудь рискованным, где легко наделать ошибок и тем восстановить здравое представление о себе. Например, самому писать какие-нибудь сложные тексты.