Венский конгресс23.07.2016
Всемирные научные конгрессы (например, нынешний конгресс Международной ассоциации сравнительной литературы в Вене), как и большие грантовые конкурсы, интересны возможностью увидеть, «что сегодня носят» — какие темы и идеи считаются модными, интересными и проходными в нынешнем научном мире. Только на грантовом конкурсе это видно лишь экспертам и членам жюри, а на конгрессе — всем участникам.
Вот, например, в теории литературы вошло в моду понятие «погружения в вымысел» (fictional immersion, immersion fictionnelle). Его изобрели много лет назад европейские ученые, экспортировали в Америку, а теперь реимпортируют назад в Европу как новое слово в теории литературного текста (а равно фильма, компьютерной игры и т.д.), позволяющее моделировать опыт потребителя культуры. Читатель/зритель «временно приостанавливает свою недоверчивость» (Кольридж), позволяет себе увлечься фабулой, переживает ее как реальные события с реальными персонажами; такое погружение неравномерно, в тексте выделяются более «иммерсивные» и менее «иммерсивные» зоны — среди последних, например, рамочные эпизоды, когда мы еще не или уже не помещаем себя внутрь него. Получается модель текстуальной динамики, вроде бы выгодно отличающаяся от статичных семиотических описаний прошлого (ныне изрядно забытых).
Одна беда: установить конкретное «погружение» очень сложно — читателя ведь так просто не расспросишь, нужны статистические обследования с поправкой на wishful thinking респондентов, а это уже другая профессия, практическая социология, которая литературоведам незнакома и скучна. Поэтому участники секции о «погружении», привычные к анализу текста, хитрили — пытались выводить факт «погружения» из него самого: искали в романах «иммерсивные» эпизоды, где в чей-то чужой вымысел погружается один из персонажей (например, его соблазняют, может быть даже обманывают); или где мотив «погружения» вообще встречается в буквальном, а не переносном смысле (герои купаются в море…). Предполагается, что читатель не упустит случая подражать симпатичному герою и сам куда-нибудь сладостно погрузится — не в морские волны, так в художественный мир. Для этого приходится, правда, отвлекаться от целостного текста, изымать из него кое-какие эпизоды, отдельные (вообще-то сомнительные) свидетельства персонажей, переживших увлеченность, завороженность и так далее. Или еще пытаются усилить идею «приостановления недоверчивости» и заявляют, что в литературе имеет место настоящая вера в происходящее, каковая опять-таки может дублироваться верой кого-то из персонажей, чьи чувства уже поддаются документации. Однако веру доказать еще труднее, чем эстетическое «погружение»: а вдруг это тоже лишь условность, игра, семиотический эффект реальности?
Когда-то структурализм в поисках научной строгости сосредоточился на объективной данности текста; потом рецептивная эстетика раскритиковала его за недооценку читательского опыта (некоторые структуралисты и сами были готовы вести эту критику), и вот теперь структуры текста уже отвергнуты, исследователи любят читателя как своего ближнего, зато о его отношениях с текстом могут только гадать или рассуждать вообще. Одно из двух: либо живая истина, либо научная доказательность.
Бадью о фашизме3.08.2016
Снова вспоминается мысль, которую высказывал Ален Бадью в своей последней книжке, пытаясь осмыслить современный терроризм: человек сначала становится экстремистом («фашистом», по терминологии Бадью), а потом уже находит для своего оправдания исламистскую идеологию, как раньше находил коммунистическую или еще какую-нибудь. Тут важно правильно понимать термин «фашизм»: Бадью имеет в виду не вообще «супостата» и «негодяя», а конкретно тип ресентиментного сознания, когда люди, переживающие собственную социально-историческую ничтожность в современной цивилизации (отдельный вопрос — насколько она справедлива), пытаются мстить за нее всей этой цивилизации. Социопаты, которые добиваются, чтобы общество признало их хотя бы в качестве врагов.
Собственно, вокруг этого и развертывается нынешняя «война с мировым терроризмом»: она не столько за власть (террористы не претендуют на реальную власть) и даже не столько за жизнь и безопасность конкретных людей, сколько за имя, за флаг, за то, кого назначат или не назначат абсолютным врагом и негодяем. Террористы, сегодня прежде всего исламские, хотят для себя этого титула мирового зла, а массовое сознание делает уступки их претензиям, исподволь подставляет на место конкретных социально-психологических «фашистов» — абстрактных фашистов-супостатов; скверным симптомом является уже прижившийся внутренне противоречивый термин «война с терроризмом», потому что с терроризмом не воюют, те, с кем можно воевать, — это уже не «террористы». Так устроено военное сознание: война начинается, когда враг назван врагом, когда в его побуждениях уже не нужно больше разбираться и в его сообщники можно зачислять всех, кто окажется с ним рядом (в данном случае — всех мусульман). И здесь большая опасность для современного мира: террористы пытаются спровоцировать его на войну — в пределе на мировую войну, у них даже есть для этого удобная идеология джихада, — и неизвестно, хватит ли ему мудрости не поддаться.
Фигура полемической фикции10.08.2016
В литературном повествовании бывают знаки фикциональности, то есть вымышленности, — например, внутренние монологи персонажей. Когда нам дословно сообщают, что думали про себя другие люди, это сигнал, что перед нами художественный вымысел.
В современной полемике, особенно политической, тоже бывают подобные знаки; часто они даже употребляются наивно, то есть сами полемисты не имели в виду выдавать себя и открыто заявлять о фикциональности своей речи. Таковы, например, специфические уничижительные выражения при пересказе идей оппонента, особенно не конкретного, а коллективно-обобщенного оппонента. Когда полемист говорит или пишет, что некие несимпатичные ему люди «яростно», «неистово», «с пеной у рта» о чем-нибудь «кричат», «размахивают лозунгами» и т. п. (этот словарик легко дополнить) — то такие оценочные термины следует правильно понимать. Вместо того чтобы соглашаться или возмущаться, искать аргументов «за» или «против», лучше сразу уяснить: сам полемист точно такого нигде не читал и не слышал, подтверждать свой пересказ цитатами и ссылками не собирается. Он все это выдумал — в своих нехудожественных полемических целях.
Спортивная честь27.08.2016
Спортсменов чтут как героев, за них болеют как за чемпионов — буквально «заступников», «поборников» — своей страны. Они отстаивают ее честь, и их самих удостаивают высоких почестей, их победами гордятся. Ради этих побед они совершают подвиги, недоступные обычным людям, превозмогают слабость и боль, нередко рискуют здоровьем. Однако честь можно не только заслужить и защитить, но и потерять. И не поражением в добросовестной борьбе — в нем как раз нет позора, важна не победа, а участие, — но нарушением правил борьбы, применением запрещенных приемов или средств. Тогда, если спортсмены выступают как команда, бесчестие падает на всю команду (а косвенно и на доверившихся ей болельщиков), которая может быть вся наказана за проступок немногих. Бессмысленно протестовать против такой «коллективной ответственности»: ее не должно быть для простых граждан, например в уголовном суде, но спортсмены-то именно что не простые граждане — они герои, добивающиеся для себя высшей чести, а потому и ответственность на них лежит тоже особая, повышенная, героическая: один за всех и все за одного.
То же самое, когда, превозмогая слабость, боль и увечья, состязаются спортсмены с ограниченными возможностями. Их цель — не абсолютные рекорды, а честь как таковая. Их усилия означают: мы не можем физически соперничать с победителями «больших» соревнований, но морально мы не уступаем им, мы такие же герои, как они. Тогда, если кто-то из них бесчестно нарушает правила, он точно так же роняет честь всех остальных. Возмущаться суровостью их коллективного наказания, требовать им поблажек по «гуманитарным соображениям» (дескать, люди больные, им и так тяжело приходится в жизни) — значит не признавать их благородного честолюбия, унижать их спортивную гордость: и провинившихся, и невиновных, и даже их соперников, которые вообще не в ответе за чужие грехи. Это значит говорить им всем: ваши соревнования — понарошку, ваши награды — игрушечные, вашими правилами всегда можно пренебречь, а сами вы никакие не герои, а простые калеки (жестокое слово, но при таких рассуждениях выходит именно оно).
Так обстоит дело не только в спорте. Каждый житель страны не обязан быть героем, у него может быть своя частная, без высоких притязаний жизнь. Но, сознавая себя гражданином и патриотом, он до какой-то степени разделяет героическую этику, национальная честь сливается для него с личной. Частное лицо не отвечает по долгам государства, не отвечает даже за его преступления, но гражданин и патриот именно что не совсем частное лицо. Он добровольно берет на себя частицу ответственности за свою страну, гордится ее успехами и стыдится ее неудач, словно своих собственных. Если же его страна (государство) ведет себя лживо, подло и вероломно по отношению к другим, то это бесчестье падает и на него, даже если он сам никак не участвовал в таких действиях. Он не может оправдывать их всякими низкими, негероическими соображениями: говорить, например, что «так делают все» и что «мы защищаем наши интересы». Может, кто другой так и делает — но нас-то кто заставлял? А интересы, выгода не могут стоять выше чести, и спорт опять-таки очень хорошо это показывает. Спортивных побед добиваются не для «защиты интересов», и если бы спортсмены — даже самые профессиональные — состязались исключительно ради выгоды, за них никто не стал бы болеть. Спорт наглядно, специальными зрелищными средствами напоминает нам, что героическая честь (индивидуальная или коллективная) абсолютна и не знает смягчающих обстоятельств: она или есть или нет, ее можно либо сберечь, часто ценой жертв, либо утратить, погнавшись за какой-нибудь преходящей выгодой. Такова же и национальная честь, честь родины и честь патриота.