— Твой-то Василий тоже родился при колхозах?
— Э! Не равняй… Я своего с малых лет не баловала и приучала не к книжкам, а к делу. Мой Василий жизню знает не хуже нас, пожилых… А вот ты побалакай с той грамотейкой. — И опять со вздохом: — Ох, боюсь я за Васю. Еще, не дай бог, разбалуется, бросит хозяйство. Он как-то намекал… Не могу, говорит, мамо, так жить… Скроюсь, каже, куда-нибудь от позора… Эх, казала Василю — не женись на Анюте, не калечь свою жизню. Вдовушка Клава, та, что на свадьбе у него свашкой была, и то лучше… Не послушал мать. Это хорошо, что я такая двужильная — тянусь на два двора. А ежели б меня не было? Как ему, бедняжке, выкручиваться? Это же погибель всему хозяйству. Сам он целыми днями за рулем, а дома всякая живность…
На станицу ложился летний, пахнущий дождем и степью, вечер. По улице пылило стадо. Корова рыжей масти короткими рогами слегка приподняла калитку и отворила ее. Видно, делала это она не первый раз. Следом за ней во двор вошел телок. Ольга взяла подойницу и ушла к корове. Подоила, вернулась в хату, налила в кувшин парного с розовой пеной молока и собралась уходить.
— Это вам с Васей, — сказала она, ставя кувшин на полочку. — Перед сном попьете. Остаток заберу, провею на сепараторе, а то к утру скиснет… Ну, побегу! Дома меня тоже корова ждет. Хоть разорвись! Вот так и мечусь как угорелая… Завтракать приходи до меня. Нажарю яичницы.
Василий вернулся, когда стемнело. Был он молчалив, грустен. Выпил кружку молока, закурил, сидя за столом. Затем походил по двору, убрал ведра, загнал в закут гусей, пересчитал их. Привязал корову, приласкал пса… Вернулся в хату, побрился.
— Ложись отдыхать, — сказал он, смочив лицо одеколоном. — Кровать свободная…
— А ты куда собираешься?
— К Анюте. — Шумно всосал воздух, встал, выпрямился. — Тянет, понимаешь… Не могу без нее. Пока за рулем — терпимо, не так она лезет в голову. А как останусь без дела, придет вечер — тоска грызет, свет не мил… Пойду! Может, в последний разок…
Вернулся Василий часа через два. Я еще не спал. Присел ко мне, сказал:
— И ты любишь перед сном читать? Читай! У нас свет хороший. Анюта, бывало, тоже читала. — Наклонился, понизил голос: — Хотел спросить… Как думаешь, осенью будет новый набор на целину?
— Что тебе вдруг пришло в голову?
— К черту эту житуху! Смоюсь из Усть-Невинской… Пропадай все пропадом! Не могу!
— Да был ли ты у Анюты?
— А то как же! Повидались…
— Говорили?
— Было дело.
— Что ж ты ей сказал?
— У меня разговор один… Просил вернуться.
— А она?
— Заладила свое: «Не тяни меня в кабалу. У меня, — говорит, — скоро экзамены…» — Нервно рассмеялся. — У нее экзамены, а у меня хозяйство гибнет… Вот тут и помири нас… Плелся до дому и раздумывал: кто тут прав, а кто виноват?
— И кто ж?
— Никто! Прикинешь с одной стороны — жить, как живут в городе, вольготнее. Отработал свое — и свободен. Отдыхай, книжку читай, подымай свою культурность. Домой придешь, и не надо тебе думать, а как там корова, птица, накормлены ли, напоены… С другой стороны примеряешь — как же обходиться без домашности? Хоть трудодень у нас и дорогой, а все ж таки без своего непривычно. И мы не горожане. Сидим на земле и землей должны пользоваться… Вот загвоздка! — И после длительного молчания: — Дядя, Анюта тебя уважает, я знаю. Потолкуй с ней, уравновесь ее. Уговори вернуться. Я согласен, чтобы она не работала на ферме. Пусть живет дома — за хозяйством смотрит и к экзаменам готовится.
Я пообещал Василию завтра же поговорить с Анютой.
Возле серых, стоявших в ряд башен гудел трактор и надрывно стонала силосорезка. Из дугообразной, высоко поднятой трубы поднимался зеленый фонтан. В кучах — свежая кукуруза. Между сочными листьями торчали недозрелые початки с нежными русыми чубчиками. В прожорливую пасть силосорезки кукурузу подавал Никита Кондраков. Увидев меня, он попросил какого-то парня подменить его, уступил ему место и подошел. Штаны на нем, рубашка испачканы зеленью, как у маляра.
— Василий был у меня! — громко сказал Никита, силясь заглушить железную песню машин. — И хвалился, что ты взялся их помирить!.. Не советую влезать в это дело!
— Почему?
— Разбитый горшок не склеишь… И я одобряю Анюту. Своей дорогой пошла, молодчина! А Василий живет чужим умом, прислушивается, что ему жужжит на ухо мать. Ты спроси у него, на кой черт ему обрастать хозяйством! Сам шофер, жинка грамотная, не баба, а золото… Берег бы не хозяйство, а Анюту…
— Я обещал Василию поговорить.
— Ну, раз обещал, то иди… Спрос не бьет в нос. Ищи Анюту на тырле. Знаешь, где у нас тырло?
Тырлом, или тырлищем, в верховьях Кубани называют место водопоя и отдыха скота в жару. На берегу Кубани таких стоянок много. Тырлище вблизи Усть-Невинской было просторное, размером с добрую городскую площадь. С одной стороны курчавился лесок, с другой — шумел мелкий перекат. В этом месте Кубань разлилась и обмелела. В пору зноя, спасаясь от мух и оводов, коровы уходят почти на середину реки. Стоят смирно, помахивая мокрыми метелками хвостов и обдавая спины брызгами.
Вблизи стада — рессорный шарабан в одноконной упряжке. Гривастого старого коня палило солнце, нещадно жалили мухи. Бедняга усердно кланялся, трепал гриву, бил копытом, хлестал жестким хвостом оглобли… Анюта и Клава, в одинаковых косынках и в белых халатах, только что подоили коров и с дойницами подошли к шарабану. Сиденье круглое, сплетенное из хвороста, как гнездо. В шарабане тускло белели бидоны.
— Или у вас дневная дойка? — спросил я. — Так почему только две доярки?
— Не угадал, товарищ! — ответила Клава. — Обеденную дойку позабыли, как ее и звать… Это мы с Анютой ради научности в жару страдаем. Каждый день доим и записываем, доим и записываем — для наглядности. Анюта, какие коровы больше дают молока — двухразовые или трехразовые?
— Помолчи, Клава. — Анюта сняла халат и положила его на бидоны. — Или все должны знать?
— А что? — обиделась Клава. — Твой секрет? Да?
— Мой или чужой — неважно, — сухо ответила Анюта. — В гости к нам, дядя Андрей?
— И по делу и в гости… Ночевал у Василия.
— Знаю. — Анюта обратилась к подруге. — Клава, садись в шарабан и вези молоко. Да поторопись, а то жарко…
— Вот небось нажаловался племянничек, — не утерпела Клава. — Проклинал жену, ругал… Да и как же ее не проклинать? Сапоги ему не снимает, собственность его невзлюбила и на плечах свою голову имеет…
— Ну, помолчи, Клавдия!
— А чего молчать? Пусть знает дядя, какой у него родственник. Сам по уши зарылся в кубле и молодую жену туда тащит.
— Клавдия!
— Ну хорошо, молчу…
Она с укоризной посмотрела на Анюту, сняла халат и, подхватив рукой подол юбки, легко взобралась в гнездо. Стегнула кнутом и погремела по каменистой дороге… Мы с Анютой пошли по берегу к станице.
Нужный разговор никак не завязывался. Я не знал, как мне попроще изложить просьбу Василия, и, чтобы не молчать, спросил Анюту, как она живет, как растет ее дочурка. Анюта с видимым желанием рассказывала о ферме, о своей учебе, показала тетрадь с записями трехразовой дойки.
— Для моего экзамена пригодится… К концу ноября у нас будет точная картина.
И после этих слов глаза ее вдруг наполнились слезами. Наклонила голову, спросила:
— Что вам говорил обо мне Василий? Ругал?
— Ему, Анюта, нелегко без тебя.
— А мне? — Слезы потекли по щекам; не мигая, она смотрела в знойную даль. — От одной его матери не знаю, куда бы сбежать. Чего только она обо мне не говорит… Вся станица знает, что невестка у Кондраковых и дура и вообще ненормальная. Дом, хозяйство бросила. От райской жизни убежала! Эх, ничего не понять вашей сестре. Ну и пусть, она уже старая. А вот Василий ничего не понимает — это горько. Придумал какую-то радость и носится с ней… Более двух лет я терпела, хотела понять эту его радость и не смогла… Чужая она мне!
— Но Василий-то не чужой? Он-то тебя любит? И вчера мне говорил…
— Плохая у него, дядя, любовь.
— У вас ребенок… Подумала ты об этом?
— А что тут думать? Ему не я нужна, а работница при доме. — Анюта уголком косынки вытерла глаза, мокрые щеки, робко улыбнулась. — Говорите — любит? Знаете что, дядя? Идемте к Василию! Да прямо сейчас! Поговорим вместе… Может, он хоть вас послушается?
Василий подметал двор и нас не ждал. Он и обрадовался и смутился: не мог понять, что случилось. Бросил метлу, поспешно подбежал к калитке. Пригласил в хату, раскрыл ставни. Постель не убрана, стекла на окнах серы от пыли, на столе засиженная мухами немытая посуда.
— Вот, Анюта, — сказал Василий — сама в наглядности убедилась, какой без тебя тут непорядок.
— Вижу… Грязно живешь, Вася.
— Живу? — болезненно усмехнулся. — Не живу, а мучаюсь.
— Хочешь не мучиться?
— Зачем этот вопрос?
— Я пришла поговорить…
— Опять разговоры? — удивился Василий. — Разговоры не помогут.
— Почему? — спросил я. — Может, и помогут…
— Агитировать меня пришли?
— Не ершись, Вася, — ласково сказала Анюта. — Давай спокойно обсудим, как нам жить бы по-хорошему…
— Вот-вот — по-хорошему! А как по-хорошему? Как? Молчишь? А я знаю… Хочешь, чтобы я лишился всего, что нажил. Это «по-хорошему»? Не-ет, я не дурак! Я не хочу быть посмешищем в станице… Лишиться хозяйства? Это надо сперва потерять голову!
— Вася, ну зачем нам вся эта домашняя обуза?
— Обуза? — Василий зло усмехнулся. — Знать, не одумалась? Не поумнела?
— Да рассуди, Вася, — с любовью глядя на мужа, говорила Анюта. — Зарабатываем мы хорошо, на жизнь хватит с лихвой — И обратилась ко мне: — В прошлом году, дядя, вдвоем у нас было около полутора тысяч трудодней. Одних денег получили почти пятнадцать тысяч. Да еще зерно, овощи. Мы и приоделись, и обулись. Радиолу купили, шифоньер, книги… И еще…
— А молока где брать? — перебил Василий. — У соседа просить?
— Ну сколько его нужно? Кувшин или два? Купим на ферме, оно дешевое. И мяса в колхозе купим. Деньги у нас есть. Вот окончу институт и буду зарабатывать еще больше. Проживем, Вася!