Жизнь трудная, запутанная. Легко ли устроить ее? Бывают непоправимые положения. Так все непоправимо у нее. И Антонина Степановна тоскливо вздыхает.
— Да вы не сердитесь, золотко, — принялась оправдываться старая женщина в клетчатом пальто, — я ведь роюсь не от каприза, а нога у сына ранена, так я выбираю туфли пошире…
— Нет, нет, я ничего, — ответила Антонина Степановна, — пожалуйста, выбирайте!
— А я вот эти возьму! — крикнула девушка с мальчишеской челкой.
— Бери, бери, детка, — смеялась Антонина Степановна, — когда же и пофорсить, как не сейчас! Молодая, невеста. Танцуй себе. Хорошо это.
Ну почему у нее нет детей? Пускай трудно, зато это жизнь. В доме смех, крик.
Сбоку пробиралась соседка, за ней другая, шептали:
— Тоня, выпиши нам!
Антонина Степановна хмурилась. Она терпеть не могла, когда лезли вот так.
— Становитесь в очередь. Стоят же люди, а вы чем лучше их?
И возмущенные соседки еще раз убеждались, что у этой гордячки невыносимый характер.
— Не выписывайте этому гражданину!
— Он без очереди!
— Вы куда лезете! Безобразие!
Было душно, от шума разболелась голова. Антонина Степановна побледнела и вытерла платком лоб.
Вплотную к прилавку стояли, должно быть, брат и сестра, рыжие, красивые, похожие друг на друга. Они взволновались:
— Вам плохо? Что с вами?
— Нет, это так… ничего… — заставила себя улыбнуться Антонина Степановна, но улыбка получилась жалкая.
— Душно. Может быть, вам лимонаду принести?
— Нет, что вы, спасибо, — с благодарностью в глазах проговорила она, — вам какие туфли?
Только вот им она и нужна. К ней тянулись десятки рук.
— Немножко потише, товарищи, — попросила Антонина Степановна.
И все стихли, увидев на ее улыбающемся лице тоскливые глаза…
«Ну, слава богу, теперь многие на лето обеспечены обувью», — подумала Антонина Степановна, выходя из универмага. Ноги гудели. Проваливаясь в раскисшем снегу, дошла до сквера. Следы сразу же заливала вода. Пахло талым снегом. Вдали, на красной полосе заката, черные березы, низко кланяясь, простирали по ветру, как по воде, гибкие ветви и становились однобокими, горбатыми.
Внезапно Антонина Степановна увидела в боковой аллее Симу. Та сидела на скамейке ссутулившись, и плечи ее вздрагивали. Антонина Степановна остановилась нерешительно, а потом тихо подошла. Сима плакала неутешно, по-детски.
— Что с вами, Симочка? — подсела она.
Сима вздрогнула, повернулась и вдруг обхватила Антонину Степановну за плечи и уткнулась ей в грудь. Вязаная алая шапочка скатилась по спине на скамью, косы свесились почти до лужицы.
— Ну, успокойтесь, расскажите, что случилось?
Такого голоса у Антонины Степановны Сима еще не слыхала.
Вытирая нос и лицо прозрачным платочком, она рассказала историю, древнюю, как мир. Два года дружила с одним студентом, Юрием, любила его, первый раз любила. Они хотели пожениться, когда он окончит техникум. И вот он окончил и уехал на работу в Канск. Договорились, что все устроит с квартирой, а весной Сима приедет к нему. Она всегда любила его, ждала, а что часто ходила на танцы, так это просто так. И покупателям иногда грубила, и Антонине Степановне дерзила — тоже так… Не хотела совсем, не со зла, а так, неизвестно почему. И с Гречихиным пошутила нехорошо, глупо. А он, он очень хорошо отзывался об Антонине Степановне, очень даже хорошо, все расспрашивал. И вот узнает она, Сима, через подруг, что месяц назад Юрий женился в Канске. И так тяжело, так горько стало! Не хочется жить. Теперь уж вся жизнь ее испорчена. А она, Антонина Степановна, добрая. Это Сима поняла только сейчас. Никогда больше не будет между ними недоразумений. Они будут работать дружно, потому что теперь для нее, Симы, ничего нет, кроме работы.
Антонина Степановна слушала и в душе улыбалась.
Пустые скамейки стояли вокруг фонтана. В чаше его мокрый снег с окурками. На краю голая купальщица, по колени в снегу, присела, завела руки назад, готовясь нырнуть. На голове ее, на плечах таяла ледяная корка из остатков снега, на подбородке висела большая сосулька. Шумели березы, а за ними шумел город, а за городом шумела тайга.
Антонина Степановна ласково и молча гладила по голове Симу и думала о том, что эта Симочка счастливая. У нее же бесценная молодость. У нее все еще впереди. У нее весна жизни — тревожная, шумная, горячая. А у нее, у Антонины Степановны, уже ненастная осень.
С легкой завистью она прижалась к Симе, словно греясь около нее.
Они поднялись. Сима всхлипывала все тише, и как-то становилось на душе у нее теплее — не то от рук Антонины Степановны, не то оттого, что выплакалась.
Стемнело. Зеленая звезда над сквером шевелила усиками. Смутно виднелись шедшие темные фигуры — маленькая, сутулая и высокая, стройная.
Надины яблони
Когда Андрей Петрович и Верочка пришли с кладбища, комната показалась им холодной и пустой.
Верочка, семнадцатилетняя, худенькая, не снимая пальто, из которого успела вырасти, опустилась на кровать. Андрей Петрович медленно стянул с себя синий плащ, повесил у дверей на гвоздь.
Андрею Петровичу сорок шесть лет. Он уже лысый, и только на затылке остались светлые волосы. На измятом, бледном лице посверкивают очки. К морщинистому лицу никак не подходит еще по-молодому стройная фигура.
Он судорожно потер щеки: не верилось, что навеки ушла Надя, жена.
Андрей Петрович осмотрел комнату и поднял с пола пестрый поясок Нади, бережно повесил на спинку стула. На проволочных плечиках в углу висят ее платья. На вешалке — коричневое пальто, от него еще пахнет духами. На столе лежит голубая расческа, тетрадка с последней ролью из комедии «Свадьба с приданым» и катушка черных ниток с воткнутой иголкой. Как будто вышла хозяйка за хлебом в магазин и вот-вот вернется, примется стряхивать с шапочки дождинки, весело скажет:
— Ну, заждались? Сейчас разогрею, будем обедать. Опять очередь в магазине!
Андрей Петрович глянул на ссутулившуюся Верочку, — она смотрела в пол, ничего не видя, — сел рядом, обнял. Верочка прижалась, закрыла глаза, а он, как маленькую, качал ее, убаюкивал.
— Разденься, — шепнул он.
Верочка не ответила.
Андрей Петрович расстегнул пуговицы на ее пальто. Она с усилием поднялась, и он снял пальто. Верочка опять опустилась на кровать, сбросила сырые туфли, испачканные кладбищенской глиной, и легла. Андрей Петрович укрыл ее, сел рядом. Измученная Верочка сразу уснула.
Темнело. Летели птицы на юг. Грустно было слышать их тревожные крики в темном небе, их посвисты, зовы, шум крыльев. Холодный ветер с гор зацепил под окном за куст газету, яростно трепал, и она, треща, облепила полуголые сучья.
Андрей Петрович тихо поднялся, закурил старую трубку и принялся ходить, не зажигая света. Он ходил и вспоминал Надю.
Вышла она замуж рано. Вскоре у нее родилась Верочка. Муж ее, Милованов, оказался человеком сухим, ревнивым. Он требовал, чтобы Надя бросила сцену и сидела дома. Ему, инженеру, было непонятно, почему театр занимал главное место в ее жизни.
Надя была зеленоглазая, с жесткими прямыми волосами, которые приходилось всегда завивать. У нее была фигура спортсменки.
Встречаясь с Надей, Андрей Петрович начинал неудержимо улыбаться и поправлять галстук и очки. Ей было двадцать пять лет, а ему тридцать шесть. Он приносил ей за кулисы цветы и ничего не говорил.
Однажды в яркий майский полдень Надя встретила его в парке меж серебристых елей. Андрей Петрович был мрачен: в газете разругали его за последнюю роль. Смеясь, Надя сказала:
— Есть такие чудаки: неувязка по работе — им жизнь отвратительна, не хватает зарплаты — жизнь ни к черту, подметку оторвал — на белый свет глаза бы не смотрели. Жизнь коротка, а они бормочут: «Боже, как тянется время!», «Прямо не знаю, как убить время!», «Ну, слава богу, прошел день». Кощунство, Андрюша! Ведь всего лишь неделю назад кончилась война. Ну, что значит твое огорчение рядом с этим? Мир, цветы, птицы!
Андрей Петрович ласково улыбался.
— Большая ты любительница жизни!
— Грешна. Люблю.
— Кого?
Он серьезно и нерешительно смотрел на нее. Она взяла его за борт пиджака.
— Ты, Андрюша, прежде чем поцеловать женщину, начнешь, наверное, уныло решать мировую проблему: «Поцелуй и вселенная», «Поцелуй и его последствия».
Он поправил очки и смущенно полез за трубкой. Тогда она сама зажала его голову в крепкие ладони и поцеловала. А он стоял, разведя руки и держа в одной трубку, а в другой спички.
— Неужели я нужен тебе? — изумился он.
Зеленые ящерицы шмыгали в траве и грелись на белых камнях. Ели разморились под солнцем. На паутины между их лапами нацеплялись капли смолы. Паутины провисали, как янтарные, липкие бусы. В гуще ветвей пискнула, точно мышонок, птаха, по клумбе пламя лилось — красные цветы клонились под ветром. Толстая девочка в голубых трусиках пробежала за бабочкой. Облака были по пояс белым горам.
И все это подарила ему Надя.
Они брели среди лип и груш, густо набитых теплой листвой. Он молчал, она пела «Сулико». Ленточкой с головы привязала к палке отвязавшийся кленок. Молоденький воробышек сорвался с каштана, порхал в траве. Надя поймала, попоила изо рта, подбросила на верхние ветви…
Милованов не дал развода… Андрей Петрович не смог зарегистрироваться с Надей и удочерить Верочку. У нее осталась в метриках фамилия отца. Скоро Милованов переехал в Грозный, где, как он сказал знакомым, «для человека лучше материальная база». Андрей Петрович запомнил восковое, холодное лицо с горбатым носом и ненавидящими глазами.
…Верочка застонала во сне, Андрей Петрович вздрогнул, включил свет и подошел к ней.
Так стали они жить вдвоем.
С утра Верочка уходила в школу, Андрей Петрович — на репетицию, потом встречались и шли в столовую. Вечерами Андрей Петрович был занят в спектаклях, а Верочка, боясь пустой комнаты, сидела у хозяйки и готовила уроки.