Чувствуя, что больше не в силах мыть, Кривенок сделал перерыв. Вспомнив о речке, хитро покосился на Кубаря. Нашел в сарае ящичек, положил в него сено, а на сено яйцо и поставил в тень под черемухой.
— Садись, Кубарь, высиживай цыпленка!
Кубарь заволновался и торопливо сел на ящик.
— Ну вот, сиди, а я по делам сбегаю. Вставать ни-ни, а то фига выйдет.
Кривенок убежал на речку, а Кубарь, чувствуя себя счастливейшим человеком, затих, ожидая, когда запищит цыпленок.
Высоко самолет взбирался на облако, точно муха на кусок сахару, и рокот моторов походил на кошачье мурлыканье. Кубарь следил за ним. Прошло уже много времени, но под Кубарем все было тихо. Он устал сидеть без движения. Наконец не вытерпел, заглянул в ящик: яйцо лежало по-прежнему.
Прибежав, Кривенок сначала принялся хохотать, а потом спросил:
— Вставал?
— Ага.
— Эх ты, простофиля! Все испортил. Играй, а завтра снова сядешь.
Расстроенный Кубарь поковылял в огород.
За мытье кухни Кривенок принимался с величайшей неохотой. Возился с ней до вечера.
Вечером Кривенок очень затосковал о маме с папой. Вздохнув, посмотрел на их фотографии, пожалел, что не вымыл пол во второй комнате — все-таки маме было бы легче. Пусто и скучно в доме.
— Кубарь, давай маме письмо писать? — предложил Кривенок непривычно ласковым голосом.
— И папе тоже, — добавил Кубарь и без лишних слов притащил тетрадку, чернильницу, а ручку не нашел. Вместо нее привязали к карандашу перышко.
Кривенку хотелось написать вполне взрослое письмо.
«Во-первых, все в порядке, — писал он, вспоминая выражения отца, — во-вторых, здоровы, в-третьих, я варю обеды, в-четвертых, я вымыл пол, а Кубарь хотел идти в комнаты с грязными ногами, но я пообещал ему намять бока, и он вытер их!»
— Ты это воскличительный знак поставил? — осведомился Кубарь.
«В-четвертых… в-пятых…» — писал Кривенок. Так он дошел до одиннадцатого пункта.
Вспомнил Кривенок мамино выражение: «Не треплите себе зря нервы» — и вписал его. Особенно ему понравилось: «По крайней мере, у нас все красота!» И Кубарю это понравилось. Он даже сказал:
— По крайней мере, можем ложиться спать!
Во сне Кубарь опять увидел кошку на заборе. Кривенку же приснилась мама. Проснувшись, он почувствовал себя таким одиноким, словно расстался с ней на веки вечные. «Выстираю ее платье, — решил он, — и свою рубаху, и рубахи Кубарю выстираю. Приедет, а у нас все чисто».
Кривенок хозяйничал на кухне уже уверенно: сварил манную кашу, вскипятил чай. И все он гордился, как это у него ловко получается.
— Сегодня будем стирать, — объявил он Кубарю. Тот вздохнул: вымыл Вася полы — и не пускает теперь в комнаты, а рубахи выстирает — будешь ходить голый. Скажет, что он, Кубарь, не умеет беречь белье, а стирать, мол, нелегко. Даже мама так не придиралась.
Кривенок вынес во двор две табуретки, поставил на них корыто и залил белье холодной водой. Он потянулся за куском мыла, но вспомнил, что мама всегда стирала в горячей воде. В досаде почесал голову, вылил холодную воду и занялся кипячением.
Вместо фартука Кривенок повязал живот рубахой, стянув рукава на спине большим узлом. Мылил он так старательно, что мыло все время выскальзывало, падало на землю. Песчинки въелись в него, и оно стало шершавым, как наждачная бумага. Над корытом поднялась большая шапка шипящей пены.
Кривенок быстро изнемог, спина заболела, как будто по ней кто-то с размаху стукнул палкой, весь он облился и заляпался пеной.
— Не настираешься на тебя. Говорят, не пачкайся, так тебе хоть в лоб, хоть по лбу, толк один, — ворчал Кривенок на брата, который бегал в одних трусах.
— И трусы вот еще сниму, если не будешь беречь, — пообещал Кривенок, махнул рукой, задел выстиранное белье, и оно шлепнулось с табуретки на землю. Он стоял и чуть не плакал. Даже Кубарь понял, что лучше всего молча отойти. Кривенок мрачно швырял в корыто рубахи, облепленные землей. Все пришлось повторить сначала. А это оказалось потруднее, чем в первый раз.
Развесив рубахи и платье на веревке, протянутой через двор, Кривенок, охая, держась за поясницу, опустился на крыльцо и не сводил глаз с белья. Ладони стали розовыми, сморщенными, а между пальцами побелело. Устал. Но все же почему так удивительно приятно и весело смотреть на дело своих рук?
На забор с улицы взобрался Шурик, а за ним Быча. Оба в майках-безрукавках, в трусах и в тюбетейках.
— Эй вы, лодыри! Идите сюда! — весело крикнул Кривенок. — Трусы по заборам рвете? Больше вам делать нечего?
В тоне Кривенка чувствовалось превосходство. Приятели спрыгнули во двор.
— Брось ты возиться с этой чепухой! — беспечно проговорил Быча. — Идем с ночевкой в лес?
— Рыбачить, костер всю ночь жечь, купаться! — восторженно рисовал Шурик.
Кривенку уже порядком надоело хозяйство, и глаза его загорелись.
— А черви есть?
Осина обмакивала ветви в розовую от заката воду. Гибкие тальники изогнулись дугой к позванивающим струям и походили на множество удилищ, воткнутых по берегу рыбаками. Печально куковала в глубине леса кукушка. На сучке посвистывала желна, крутила красной головкой. Вокруг теснились величавые сопки в дебрях леса. В неведомых падях и распадках светлыми голосами разговаривали прозрачные, как воздух, ручьи, бегом неслись в речку. Пахло горевшими еловыми лапами. Тревожно носился над розовыми омутами кулик. Нежно распевала пеночка.
Ребята сталкивали друг друга в воду, плавали наперегонки, ныряли с деревьев. А то просто сидели над водой в гуще листвы и ветвей. Ныли и тоненько визжали тучи комаров. Руки и шеи были в лепешках, а ноги в шишках. Ребята то и дело хлопали себя по ногам, по лбу — от расплющенных комаров оставались красные кляксы.
— Змея! — закричал Шурик, показывая на груду камней, между которыми проросли синие, белые цветы.
Шурик нырнул в речку, за ним повалился толстяк Быча.
У Кривенка сверкнули глаза, он сунул руку в цветы. Через миг поднял ее над головой: в воздухе извивалась змея. Кривенок держал ее за шейку. Змея открыла пасть, яростно зашипела и, высунув жало, стригла им из стороны в сторону. Туловище ее обвилось вокруг руки. Кривенок хохотал, приплясывал, поддергивал трусы:
— Ох ты, черт, сильная!
— Ловко ты ее, — восхитился Шурик, выбираясь на берег, — а я вот не смогу, боюсь.
— Боишься? Хо-хо, ерунда! Подумаешь, большое дело! А я вот нисколько не боюсь! — хвастался Быча, подходя к Кривенку.
— Врешь! — усмехнулся тот.
— Вот еще! Сам врешь!
Кривенок подмигнул Шурику и вдруг сунул змею к носу Бычи, тот шарахнулся и упал на песок, потом, пыхтя и отдуваясь, вскочил и побежал. Кривенок за ним.
— Брось! Не балуйся! На грех и из пальца выстрелишь! — вопил Быча.
— Не боишься?
— Все равно не боюсь!
— Не боишься?
— Хоть лопни — не боюсь!
— Будешь врать? — догнал Кривенок.
Быча глянул с ужасом на извивающуюся змею и бухнулся в речку.
— То-то, — грозил Кривенок, а Шурик смеялся.
— А что, думаешь, испугался? И ни капельки! — орал Быча, уплывая на островок.
— Хвастун! — звонко кричал Шурик, худенький и гибкий, как лоза.
Кубарь сидел у шалаша под елью, вяло тыкал веткой в костер, не подходил к ребятам. И хоть костер горел жарко, Кубарь мелко дрожал, мерз. Ему все было неинтересно и хотелось к маме.
— Вася, пойдем домой, — попросил он жалобно.
— Сам увязался, а теперь канючишь, — рассердился Кривенок. — И киснет, и киснет!
— Голова болит, холодно, — поежился Кубарь.
— Ерунда, пройдет! Девчонка ты, что ли? Идем в шалаш, поспишь там. Хочешь есть?
— Нет, — печально шепнул Кубарь.
Кривенку стало жаль брата, и он заботливо уложил его в шалаше на еловые ветви, застланные мешком, и укутал одеялом. Кубарь трясся и хныкал тоненьким голоском.
«Заболел, что ли?» — встревожился Кривенок.
Стемнело. Распалили большой костер. Вкусно пахло дымком, ухой и печеной картошкой. Лес утонул в черной пучине ночи. Костер шумел, озаряя косматые ели, шалаш. В круг света высовывались большие ветви с недвижной листвой. На них плясали красные пятна. Иногда в свет врывалась птица, шарахалась в сторону.
Кубарь отказался от ухи, и затих, должно быть, уснул.
Кривенок потрогал его пылающий лоб и прошептал:
— Плохо дело.
У всех было неважно на душе.
— Хоть искупаемтесь, что ли! — воскликнул недовольный Быча.
Едва разделись, комары облепили, пищали, жалили. Напротив было три островка, заросших дикими яблонями и шиповником.
Кривенок подплыл к одному острову. Обрывистый берег густо свесил веревки корней. Вода, чмокая, сосала обвисшие, лохматые ветви, сердито бурлила, трепала их. Кривенок ухватился за ветвь. Ноги ощущали какие-то скользкие корни, стебли, траву. Стало жутко во мраке, в черной бурлящей воде. Казалось, вот-вот кто-то схватит цепкими холодными руками.
Кривенок оглянулся: на берегу пылал костер, освещая шалаш, ведро и пышную ель. От костра в черную воду падал огненный столб.
Бычу и Шурика течение отнесло ниже. Их голоса доносились из протоки между островами. Потом голоса затихли. И вдруг в тишине раздался жуткий, глухой крик: «А-а-а» — и опять затихло. И вновь: «А-а-а» — и смолкло. Словно кто-то захлебывался.
Кривенку стало страшно, он выпустил ветвь и быстро поплыл к костру. Но сильное течение понесло его прямо к непонятному крику. Кривенок отгребался что есть мочи.
— Васька-а! Шу-урик то-нет! — неожиданно закричал Быча совсем недалеко, в протоке. — Скоре-ей! — крик уже переходил в вопль.
Кривенок испуганно поплыл в протоку. Руки его торопливо шлепали по воде.
Он вспомнил, как утонул его дружок Вовка. Кривенку тогда было восемь лет. Потрясенный, он заглянул в дверь Вовкиной квартиры и, крикнув матери: «Вот Вовкины трусы, а он утонул», — бросил сверток, убежал и спрятался на чердаке. Ему казалось, что это он виноват.