— Глазищи твои бессовестные! Когда ты влез между Семеном и Клашкой, мы молчали. Мы изо рта пар не выпускали. Думали, ты решил жить с Клавдей по-людски. А теперь вон как повернулось дело! Чего ты рожу-то свою воротишь? Боишься в глаза людям смотреть?
Горластая Полина яростно махала руками, платок сполз на плечи. Женщины окружили Лоскутова, а он растерянно топтался, не зная, как улизнуть.
— Тю, что вы, сдурели? Чего глотки дерете на всю глухомань? Что это за постановка вопроса — совать нос в семейные дела?
— Ишь ты, волчьи глаза морозу не боятся!
— Проходимец ты!
— Да чего мужики-то смотрят! Дать ему по шее, чтобы комом летел аж до самой тещи!
— А там еще теща добавит, чтобы прямым сообщением вылетел за Байкал!
Ребята из общежития стояли в сторонке, и Арсалан счастливым голосом приговаривал, приседая и хлопая по коленям:
— Ай, хорошо критикуют! Лучше всякого собрания! Прижали хвост!
— Попрошу не преграждать путь. Разговор исчерпан. Больно зубастые стали, — огрызнулся Лоскутов, пробрался через толпу и решительно зашагал в лес.
— Эй, медведь, однако, задерет! — пронзительно крикнул Арсалан и, вложив два пальца в рот, переливчато засвистел.
— Нищему пожар не страшен. Надел суму — перешел в другую деревню, — проговорил старик Лапшов. Он возвращался с охоты: на плече висело ружье, на поясе — утка.
Семен слушал эти крики задумчиво. И Лоскутов и Клаша были ему сейчас безразличны. Другое волновало его. Он чувствовал, как в душе росла теплота к этим женщинам, к этим трактористам, шоферам, сучкорубам. И опять, как тогда от березы и тишины, от звезд и костров, в душу входили покой и сила. И как-то слились для него в одно и эти люди, и та ночь на грузовике, и песня Алеши Сарафанникова, и охотник с вислоухой собакой. Семен стоял и смотрел на всех доверчиво.
— Ну вот, — сказал Лапшов. — Дрянь-то, она ведь и по чистой реке плывет. А ты, парень, всех под одну гребенку. Гуси и те не в одно перо родятся.
Двое ночью
Алексей Алексеевич выскочил в темные сени и прижал руку к груди. Светилось золотое сердечко замочной скважины, доносился тоненький голос шестилетней Олюшки. Она пела для гостей:
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мира и вина.
«Глупые, глупые, чему обучили ребенка», — рассердился Алексей Алексеевич.
Непогода заглушила детский голосок.
О дощатые стены стукал какой-то мусор, песок, хлопали ветви. Пахло из кадки солеными огурцами.
Дверь распахнулась, и в сени хлынули свет, шум, хохот, а когда она закрылась, все оборвалось, мгновенно стихло.
В темноте, шелестя и смутно белея платьем, к Алексею Алексеевичу бросилась Соня. Она ласково обхватила его за шею полными руками, горячо зашептала:
— Подожди, папа, я еще хочу попрощаться с тобой!
Ее поцелуй пах духами и вином.
Соня никогда не стеснялась ласки. Уже двадцатилетней, она могла сесть на колени к отцу. Сказав «доброе утро» или «спокойной ночи», она целовала его.
— Тебе хорошо было сегодня? — встревоженно шепнула Соня.
— Хорошо, а как же? — шепнул и он.
— А почему ты грустный? Я ведь все, все вижу, хоть и темно. Я словно кошка.
— Нет, нет, что ты, Сонюшка, нет, — его рука утонула в пышных волосах дочери.
— Ты любишь меня? Ты не разлюбил?
— Конечно же, конечно же люблю!
— И я тебя очень, очень… А я, дуреха, совсем пьяная! Ой, какая я пьяная!
Алексей Алексеевич, не видя в темноте, представил румяное лицо дочери. Доверчивые серые глаза и рука его, гладившая мягкие волосы Сони, мелко задрожала.
— Не надо, папа! Успокойся! Не надо! — заволновалась Соня. — Я знаю, я знаю — тебе будет скучно жить одному. Не скрывай! Но мы же каждый день можем встречаться. А как только захочешь — сразу переедешь к нам. Ведь я по-прежнему твоя дочь. Ведь я ничего плохого не делаю. Правда? Иначе же я не могу!
Алексей Алексеевич поспешил выйти на улицу. Ветер сразу же вцепился в полы пальто, в брюки, тащил их.
Алексей Алексеевич покусывал пляшущие губы.
А в сенях в темноте плакала Соня. Ей казалось, что она обманула отца, обидела его.
Оба стремительные, порывистые, горячие, они так были схожи, что без слов понимали и чувствовали друг друга.
Так одиноко и горько Алексею Алексеевичу было только в тот день, когда умерла его жена. Он тогда остался с Соней.
После этого они прожили вдвоем душа в душу семь лет.
По утрам вместе занимались физзарядкой, вместе готовили обед, а вечером вместе катались на катке в одинаковых черных костюмах, в одинаковых белых шапочках.
Но вот сегодня, в последнюю перед снегом ледяную ночь, Алексей Алексеевич остался один.
И все никак не мог он смириться с тем, что его дочь, частицу его жизни, вдруг забрал чужой человек. И даже фамилию ей переменил.
Получилось так, что у него, Алексея Алексеевича Макушина, никогда будто и не было дочери. И не носил он ее на руках, и не катался он с ней на катке.
И еще сделалось горько потому, что он, когда-то красивый, молодой, мечтавший о блистательной жизни, в эту ночь, когда шумела свадьба дочери, внезапно понял, что нет уже молодости, нет красоты и что ни одна мечта не исполнилась и что все пронеслось мгновенно.
Еще школьником мечтал он стать архитектором. По фотографиям и рисункам изучал неповторимые соборы и дворцы Италии, Греции, Франции.
Но, видно, мало одного института. Так и не удалось Алексею Алексеевичу создать хотя бы одно здание, которое бы удивило людей. Должно быть, не хватало таланта. Все получались скучные, унылые коробки.
Последняя ноябрьская ночь наводила жуть. Из кромешной тьмы дул резкий, леденящий ветер. Это из полей доносилось дыхание вплотную подошедшей зимы. Свистели голые безгнездые березы. В черных, будто погибших, обгорелых скверах и садах было пустынно. Ветки обледенели, и корка, ломаясь от качания, потрескивала.
Ветки были похожи то на оленьи рога, то на лапы птиц, которые наследили в воздухе.
Толстый слой афиш, налепленных друг на друга, наполовину отвалился сверху, трещал и хлопал о забор.
Каблуки стучали по застывшей земле.
В каменно-твердых колеях белела мука от размолотых колесами льдинок. Ветер выдувал ее, сек по ботинкам. Узенький месяц сверкал, точно оскаленные зубы.
Алексей Алексеевич, сухонький, небольшой, бежал по улице.
Руки его окоченели.
Что-то древнее, дикое чудилось ему в этой ледяной полночи. Словно вечная тьма, захлестнув землю, погасила солнце, жизнь.
Всего лишь три дня назад Алексей Алексеевич провожал в последний путь соседа по квартире Петю Юматова.
Он первый год работал инженером на стройке пятиэтажного дома. Случилось нелепое: Петя сорвался с лесов.
Алексей Алексеевич шел за гробом, держа под руку мать Пети Надежду Сергеевну. Ветер трепал ее седые, кудрявые, по-мужски подстриженные волосы. Надежда Сергеевна смотрела поверх гроба, который несли строители. По алому небу над кладбищем плыли синие тучи. Крупная, полная, она шла твердо, величаво, думая свою длинную, горькую думу. И только когда между голыми пятнистыми березами стали засыпать сына, лицо ее облилось слезами. Она жадно хватала воздух и все никак не могла ни передохнуть, ни крикнуть.
…Алексеи Алексеевич сегодня все утро думал: приглашать на свадьбу Надежду Сергеевну или не приглашать?
Соня училась у нее в 9 и 10-м классах. Да и жили соседями уже давно. Двери выходили в один коридор. Не пригласить Надежду Сергеевну нельзя, и в то же время, как ей сидеть на свадьбе через два дня после похорон?
Алексей Алексеевич мучился весь день и наконец все же пошел к соседке. Поговорив о том о сем, он осторожно спросил, тронув ее за руку:
— А вы, может, пойдете со мной к Соне на свадьбу? А? Пойдемте? Посидим… вспомним наше время…
Надежда Сергеевна пригладила седые кудряшки, хрустнула пальцами.
— Если, конечно, можете, — торопливо добавил Алексей Алексеевич.
— Спасибо. Я уж дома… Куда мне…
Она сняла с руки золотые часы:
— Передайте мой подарок Сонюшке. Счастья бы ей побольше и… долгой жизни…
А сейчас, подходя к дому, Алексей Алексеевич подумал, что все-таки нужно было уговорить Надежду Сергеевну. Ей, конечно, стало бы легче среди людей.
Надежда Сергеевна еще не спала. Дверь ее комнаты была открыта, и в темный теплый коридор падала полоса света. На стене мурлыкал черный счетчик. На коврике у дверей спал Петин пудель. Лохматая морда его походила на огромную махровую астру. Нос торчал сердечком цветка.
Надежда Сергеевна силой заставляла себя проверять тетради. Ей казалось — еще минута, еще только один маленький поворот колка, и в душе ее лопнет до предела натянутая струнка, и тогда она вскочит, закричит, упадет. Такой безысходной тоски, обжигающей все существо, она еще не испытывала.
Да как же такое могло случиться с Петей? Как же так могло случиться, чтобы к старости остаться ей без единого родного человека? А сколько милых, дорогих людей всегда окружало ее! Она росла в Москве, в большой дружной семье. Тишина царила только в кабинете отца — известного профессора химии, а в остальных комнатах шумела молодежь, звучали смех и музыка. У профессора было два сына и две дочери, да еще приходили к ним друзья и подруги.
Когда Наденьке отметили десять лет со дня ее рожденья, грянула революция.
С того дня прошло сорок лет. Время выкосило всю семью профессора. От первого взмаха косы упала мать Надежды Сергеевны, потом сестра — художница Римма, за ними отец. Во время войны с фашистами погибли оба брата. А в самом Берлине за день до конца войны убили мужа, хирурга, в госпитале. И вот теперь Петя…
Как сейчас жить ей, если все в прошлом, если память наполнена только дорогими призраками? А ведь ей уже пятьдесят, в эти годы трудно жить одними воспоминаниями.
Не выдержала Надежда Сергеевна, тяжело поднялась, дубовый резной стул загремел, опрокинулся.