Люди, топая, переговариваясь, волоча мешки и чемоданы, спрятались в каюты под палубой, а они, чтобы все видеть, остались на палубе, открытой со всех сторон. Только над головой был брезентовый палубный тент.
Дашенька стала дрожать от ветра, и ей очень захотелось домой, к маме. Она почувствовала себя такой несчастной, бездомной, что заплакала.
— Устала? Эх ты, путешественница, — ласково проговорил отец, расстилая спальник на скамейке.
Дашенька забралась в него, папа застегнул мешок до самого ее подбородка. Голову охватывал ватный колпак. И опять Дашеньке стало уютно и весело, она совсем проснулась, задрыгала ногами в мешке.
— Разгулялась? — спросил отец. — А ты посмотри на реку. Ты еще не видела Обь ночью. — Говоря это, он вспомнил, что и он-то все это видел давным-давно.
Они уже отчалили. Несмотря на глухую ночь, Обь жила: большими и малыми созвездиями проплывали пароходы, катера, баржи-самоходки. Реяли, прыгали над водой огоньки бакенов, а на берегах и островах пылали рыбачьи костры.
Дашенька смотрела по сторонам, всему дивилась, и Вьюкову глаза ее казались взрослыми.
Когда проплывали мимо небольшого городка, с берега запахло сосновыми бревнами, от маслозавода — подсолнечным жмыхом, от пекарни — горячим хлебом.
— Вкусно пахнет, — сказала Дашенька.
А потом река опустела. Берега утонули во тьме. Только слышалось, как бурлила вода под винтом.
Дашеньке стало жутко от этой тьмы, от клокотанья за бортом. Она свернулась калачиком в тепле ватного мешка. Вьюков закутался в плащ, поднял воротник, натянул до бровей кепку, сунул руки в рукава и замер.
«Я ли не старался для дома? — начал он в мыслях укорять Люсю. — Рылся, точно крот, устраивал гнездо. Самый вкусный кусок оставлял тебе с Дашенькой. А сам ломал хребет, надрывался, работая, аж шея скрипела. И что получил?»
Но тут же упреки оборвались. Рядом с вольной ночной Обью эти мысли показались нудными, жалкими.
Ветхий пароходишко пыхтел против могучего течения, упрямо пробиваясь к далекой пристани. Иногда он, приветствуя встречных собратьев, рявкал неожиданно зычно и молодо. Гулкое эхо раскатывалось далеко по воде, по невидимым плесам, островам и протокам…
— Проснись! Проснись, пёса, — тихонько говорил Вьюков.
Когда Дашеньке было года четыре, она однажды встала на четвереньки и закричала: «Я — пёса! Гав-гав!»
Дашенька открыла глаза и улыбнулась, и Вьюков улыбнулся ей. И оба они обрадовались друг другу, словно не виделись сто лет.
— Смотри, над Обью розовый туман. Это он от зари розовый, — сказал, волнуясь, Вьюков. — Скоро приплывем. — И он расстегнул спальный мешок. Из него дохнуло теплом, запахом детского тела…
Когда ветхий «Храбрец», отваливая от маленькой пристани, молодо и звучно загудел, Дашенька помахала ему рукой.
Они сделали привал на отлогом, почти вровень с водой, песчаном берегу.
А есть высоченные берега, словно стены! Не любила их Дашенька. Возле них вода ходит кругом. Там, поди, и дна нет. Упадешь, и проглотит эта глыбь! Бр-р-р! В ней только водяным жить. А на этом гладком берегу валяйся, прыгай, песок его чистый-чистый! И белый. Тянется его полоска между водой и тальниками. В тальниках тоже песок. Наверное, весной их заливает вода.
А сейчас тальники чернеют в розовом тумане. Сейчас не вода, а туман залил их.
Плещет вода на песок, вдоль ее кромки бегут друг за другом три скворца. Они оставляют дорожку-веревочку из следов-крестиков. Вот за ними еще побежали скворцы и еще. Что-то клюют на ходу. А! Вода, конечно, вместе с пеной и веточками выбрасывает жуков, разных букашек и всякие зернышки, семена.
Дашенька сказала папе о скворцах. «Ты смотри-ка, а я и не заметил их», — подумал он.
Пока Вьюков разводил костер, Дашенька разделась. Дно было песчаное, плотное, а вода теплая-теплая. Легкий туман развеялся. От взошедшего солнца по воде побежали ослепительные блики. Надо бы в такое утро носиться что есть духу, вопить от восторга, но Дашенька только улыбалась, стоя по пояс в воде, шлепала по ней алыми ладошками, смотрела на другой песчано-тальниковый берег и без слов напевала сочиненную ею песенку. Стояла такая тоненькая, гибкая, словно прутик!
Дашенька зачерпнула из Оби ковшичком из ладоней, бросила горсть капель в лицо: умылась. Потом присела — из воды торчала только пушистая темная голова.
Вьюков не вытерпел, сдернул с себя одежду и ринулся в Обь, взметнув клубы брызг. Он услыхал веселый крик Дашеньки. Скворцы, бегавшие вдоль пенной кромки, испугались, взлетели…
Пили чай, когда раздвинулись тальники и появился сухонький старик в синей спортивной куртке и в лыжных брюках. На голове у него была ветхая, с обвисшими полями шляпа, на спине — рюкзак, а в руке длинный таловый прут с ободранной кожицей. На конце скользкого белого прута болталась кисть из листьев. Старик постоял, хлопая по ноге прутом и глядя на Дашеньку с Вьюковым.
Подошел к ним, легкий на ногу, ловкий, пружинистый.
— Мир вашему костру. Не гаснуть ему вовеки!
— Спасибо. С нами чай пить. — Вьюков поднялся, пожал незнакомцу маленькую, но твердую, как из дерева, руку.
Путник снял рюкзак, шляпу, опустился возле костра в клубы дыма. У него были седые волосы и густейшие черные брови.
— Путешествуешь? — спросил он у Дашеньки, бережно проведя по ее голове ладонью. Она была такой шершавой, что шелковые волоски цеплялись за нее.
Одно это движение сразу же расположило Вьюкова к подошедшему.
— Мы к бабушке в Петушки, — доверчиво сообщила Дашенька.
— Я тоже… в Петушки. Только мои Петушки далеко. Я вот к ним все иду, иду и никак не могу дойти. Тебя как звать?
— Дашенькой.
— Славное имя. А я — дед-скороход. — Путник засмеялся раскатисто.
Засмеялась и Дашенька.
— Тебе сколько лет?
— Шесть.
— О, совсем уже барышня!
Увидев скворцов, Дашенька схватила ломтик хлеба и побежала кормить их.
Вьюков уставился в лицо незнакомца. Определенно он где-то видел это веселое, лукавое лицо с густейшими бровями. Видел, видел! Да вчера же он, Вьюков, разглядывал это лицо в газете! Неужели это известный Карпов?!
Когда ему исполнилось шестьдесят, он, бобыль, повернул ключ в двери своей комнатенки и пошел пешком по стране. И вот шагает по ней уже пять лет.
Хотел он пройти двадцать тысяч километров, но в дороге его застала весть о полете Гагарина, сделавшего космический виток вокруг Земли, и тогда Карпов решил тоже совершить свой виток: прошагать сорок тысяч километров.
Прочитав о нем, Вьюков подивился — каких только нет на свете чудаков! Зачем этому Карпову понадобилось на старости лет скитаться по всей стране? Что за причуды? Что это ему даст? Лучше разводил бы сад и попивал в нем чаек. Глядишь, и прожил бы лишних два-три года. А так только попусту обувь треплет. Наверное, решил прославиться!
— А я вас знаю, — сказал Вьюков.
— Ну-ну! Читали? — добродушно откликнулся Карпов, наливая из чайника в эмалированную кружку. — Паршивая штука — пенсия. Уйдут некоторые на пенсию, как будто из жизни уйдут, сразу одряхлеют. А я решил: «Нет уж, дудки! Я еще потопчу земной шар!» И вот — иду. Да-а, уже брякнуло мне шестьдесят пять! Хотя нужно считать не сколько ты прожил, а сколько еще осталось жить, не сколько сделал, а сколько еще должен сделать. Я ведь бухгалтер, финансист. Люблю цифры. — Карпов поставил на песок кружку, вытащил из кармана на груди записную зеленую книжку с карандашом, затолканным в петельку. Карандаш в красной рубашке был привязан к истрепанному блокноту длинным тоненьким шнурком.
Карпов развернул блокнот, отставил его от себя на всю длину руки и, щурясь, стал смотреть на колонки цифр, водя по ним карандашом.
— Как-то я подсчитал, что человек за свою жизнь шесть раз обходит земной шар. Делая по двадцать пять тысяч шагов в день, человек за семьдесят лет проходит астрономическое расстояние в пятьсот миллионов шагов. Вот, пятьсот! — И он, помусолив во рту жало карандаша, два раза жирно подчеркнул цифру. — Ну, а я решил еще один виток добавить к этому.
И он поставил плюс и цифру 40000 км.
Вьюков ловил каждое слово старика, точно хотел понять что-то очень важное для себя. Он стал обстоятельно, со свойственной ему дотошностью, выспрашивать у небывалого пешехода о встречах, о местах, где он побывал, о том, что видел. От одних названий только крупных городов у Вьюнова закружилась голова: Москва, Ленинград, Таллин, Рига, Вильнюс, Минск, Киев, Тбилиси, Ереван, Баку, Ашхабад, Ташкент, Фрунзе, Алма-Ата… Перечислял и перечислял старик, глядя в книжечку, где был записан весь его маршрут. Он шел по железной дороге, из республики в республику.
— Побывал я и у Белого моря — в Архангельске. Уж очень интересно узнать: что на земле творится, как люди живут, какие реки журчат, как там в пустынях, в тайге, на берегах морей? Заболел я вроде! Спать не могу. Душа переворачивается, как только подумаешь, сколько времени уходит на сон. Из Архангельска пошел я в Киров, Пермь, Свердловск, Саратов. Оттуда подался в Среднюю Азию. Через Семипалатинск прибежал я на Алтай к целинникам. За спиной у меня уже… — карандашик на шнурке пополз по листку, — уже двадцать восемь тысяч девятьсот одиннадцать километров. Вот, — он показал Вьюкову цифру. — В вашем городе у дежурного по станции я сделал, — карандашик опять побежал по страничке, уткнулся в цифру, — я сделал свою две тысячи пятьсот девяносто пятую отметку в пути. — Цифры он произносил четко, с особым удовольствием.
Вся книжка была заполнена колонками цифр. Эти колонки походили на стихи с короткими строчками. Видно было, что все у старика рассчитано и весь путь, все замыслы и мечты выражены цифрами. Пожалуй, и силы свои, и возможности сердца он тоже рассчитал и отразил в этих колонках-стихах.
— А сейчас вот навострил лыжи к Тихому океану. — Карпов сунул в петельку карандаш в красной рубашке, захлопнул блокнот. — Побываю на Камчатке, на Сахалине, а после махну в Иркутск. Там и закончу свой «виток». Можно до вечера перечислять города, где я побывал, но не в количестве дело. Важно — что я увидел! Какие чудеса природы! Каких людей! Какие творения человеческих рук! Я ведь встречался со многими знаменитыми людьми: с учеными, с писателями, со строителями.