Анна очень удивлена таким голосом.
— Не надышишься. Цветов, деревьев, — соглашается она.
— Пройдемся. Покажу тебе все.
Анна краснеет, одергивает линялую фуфайку. «Работает, работает, а я и не подумал справить ей хоть пару хороших платьев», — досадует Ефим, а сам охотно объясняет:
— Это вот дерево гингко. Вишь, какое мудреное название. Все деревья теперь, Нюра, не такие, как прежде. Ученые говорят, что они… Ну, как бы тебе объяснить? Переродились, что ли… Совсем изменились. А вот это самое гингко какой вид имело еще до появления человека на земле, таким сохранилось и до наших дней.
Анна идет рядом и слушает с интересом.
— Парк занимает ни много ни мало, а двести гектаров… Такого, пожалуй, по всей стране не сыщешь.
Походили с часок. Анна собралась домой.
— Не боишься одна?
— Ничего, добегу.
— Ты не возись больше с дровами, я вот приду утром и наколю.
Анна быстро уходит. И долго еще бледные вспышки далеких молний выхватывают из темноты ее фигуру. Ефим думает о том, что хорошо сделал, приласкав жену, и хорошо, что промолчал с Варварой.
— Я вас! Держи их! Лови! Стреляты буду! — орет Биба, свистит в свисток и топает на месте, изображая бег. Какая-то парочка шарахается от ели. — Хи-хи-хи, — трясется Биба, и в голове его тарахтит. Любит он подкрадываться к парочкам, подсматривать за ними и пугать.
— Зачем ты их? — сердится Ефим.
— А чого воны тут ползають?
— Пускай гуляют. Ничего ты не понимаешь, трухлявый пень. А ведь они… Да ведь это… А! Чего с тобой толковать, гингко. — Ефим надергивает Бибе на нос шапку и уходит.
Варвара уезжала в колхоз.
Уже кончились августовские звездопады, пришел сентябрь. Часто небо сеет зерна дождинок. Парк пустой. Он шумит, шепчет в темноте, словно деревья тревожно совещаются, как быть дальше — подошла осень. Клумбы разграблены ею. Застучат скоро молотки, заколотят киоски, летнюю эстраду. И площадку для танцев заколотят. В «раковине» ветер гоняет бумажки. Пора промазывать и проклеивать окна, пора заделать щель в дверях. Но Ефиму не хочется этим заниматься. Тоска, тревога давят сердце.
Вспоминает Ефим знакомых, и все не такие, как он. Варвара стала садоводом, сосед Филимон, кустарь-сапожник, ушел на обувную фабрику закройщиком, а через год его имя стало известно стране: открыл какой-то способ закройки. Столкнулся Ефим недавно в парке с дружком детства Петром Елезовым. До Петра тоже рукой не достанешь: курсы окончил, трактористом стал. И только Ефим не живет, а небо коптит. Кроликами на базаре торгует.
Странное стало твориться с ним. С какой стороны ни глянет на себя, все морщится.
Ефим бредет среди парка. Одичавшая белая кошка шмыгает в чащу. Кусты бьются на земле, как подстреленные черные птицы.
Ефим потирает грудь, а в голове встревоженные мысли: «Живешь вроде этого Бибы. Болтаешься у всех в ногах. Зачем ты такой нужен Варваре?» Ефим поднимает воротник дождевика. Заходит в летний буфет — крыша на столбиках без стен. Стулья уже увезли. Столы сложены друг на друга ножками вверх. Болтается от ветра на шнуре пустой патрон: лампочку выкрутили. Пахнет размокшими винными пробками из корзины. Ефим снимает стол, садится на него и строго размышляет о своей жизни.
Из-за кустов появляется Варвара в пальто, в теплой шали. Ефим, соскочив со стола, торопливо протягивает руку.
— Полуночничаешь? — улыбается она. — Небось скучно одному-то?
Да ведь как сказать, конечно, несладко, — говорит взволнованно Ефим и, отвернув шуршащую полу дождевика, лезет за папиросами. — Уезжаешь, значит… И парк наш закрывается… — Голос его звучит глухо, отрывисто.
Они оба задумчиво молчат. Ефим теребит на дождевике большую пуговицу.
— Да-а… Неладно как-то вылепилась моя жизнь, — наконец нарушает он молчание, — видно, перекраивать ее нужно. Не на месте сердце.
Варвара, как бы изучая, всматривается в его лицо. Между ее бровями ложится морщинка. Варвара тихонько прикасается к его локтю.
Толстые пальцы Ефима крепко сжимают пуговицу. Ему кажется, что он сквозь брезент рукава ощущает тепло ее ладони.
— Учиться бы тебе, Ефим Михайлович, — осторожно советует Варвара, — учиться, а?
— Ну, куда уж мне… Годы не те… — усмехается недоверчиво Ефим.
— А что годы? — уже горячо возражает Варвара. — Шел бы вон на курсы садоводов. Нынче открывает Косячков. Хорошее дело, право!
— Смешно, поди… Не молодой ведь… — неуверенно и задумчиво говорит Ефим.
— Да и не стар еще, — улыбается Варвара и убирает руку.
Ефим опускает свою, не заметив, что пуговица осталась у него в кулаке. Он медленно крутит ус и думает. Потом, выронив пуговицу, трет жесткими ладонями лицо и бережно говорит:
— Спасибо тебе… за все… Уезжаешь, выходит.
Он жалобно смотрит Варваре в глаза.
Холодный ветер заламывает сырые черные ветви, со свистом стегает по воздуху.
— Счастливо тебе, — шепчет Варвара и быстро уходит.
Ефим долго смотрит ей вслед. И знает он, что больше никогда не увидит Варвару.
Он идет в другую сторону. Ему не хватает воздуха. Распахивает дождевик, глубоко дышит, подставляя лицо под реденький дождик.
Сырая, непроглядная ночь, и бушующий черный парк, и моросящее небо — все полно Варварой и поэтому на всю жизнь дорого.
Ефим в распахнутом дождевике, с палкой идет, как путник, снаряженный в далекую дорогу.
Крылышко
Крылышко сквозь сон слышит незнакомый, хриплый голос:
— Что тебе нужно? Что ты мучаешь меня?
Как же попала в темную комнату чужая тетя? Когда Крылышко ложилась спать, за столом сидели только мама и папа. А теперь нехороший голос приглушенно выкрикивает:
— Уйду! Уйду!
Крылышко поднимается, но волосы зацепились за пуговицу наволочки. Крылышко отрывает волоски и садится. Свет не горит. В окна смотрят луна и таинственные белые деревья. Луна освещает половину маминой кровати, другая половина — в темноте; около стоит папа, он в одних трусах. Голова его лохматая, точно в меховой шапке. Мама сидит на кровати, поджав ноги. Длинные волосы засыпали ее лицо, плечи.
— Последний раз говорю! Подумай о семье! — просит папа.
Мама рыдает и мечется. Когда попадает в свет луны, она кажется пухлой, светлой, большой. Когда попадает в темноту, становится тонкой и маленькой.
— Отстань! Отстань! — Мама хватает с подоконника тарелку. Тарелка пролетает над головой папы и разбивается в кухне о ружье на стене.
Мама вскрикивает то пронзительным, детским голосом, то хриплым, густым.
Крылышку кажется, что на кровати мечутся две женщины.
— Истеричка! Эгоистка! — и голос папы тоже чужой, гремящий.
— Ты хочешь, чтобы я только на тебя и дышала! Ты меня даже к стулу ревнуешь! — Мама бросает подушку.
— Папа! — кричит Крылышко. — Зажги свет! Мне страшно!
Папа проходит мимо, шлепая босыми ногами и тяжело дыша. Мама уткнулась в постель.
Крылышко закрывает голову одеялом и дрожит. Вот-вот сейчас кто-то страшный схватит ее, утащит…
Утром мама, глядя в зеркало, старается запудрить красные от слез веки. Крылышко смотрит пытливо на ее сердитое лицо и ходит вокруг. Хочет что-то сказать, но не решается.
Крылышком папа зовет Катюшу за то, что она легкая, стремительная и не бегает, а летает, едва касаясь земли. А может быть, в это «Крылышко» он вкладывает что-нибудь другое, известное только ему? Кто знает? По крайней мере, когда он говорит Катюше «Крылышко», она понимает многое, о чем другие не догадываются. Катюша не умеет объяснить это словами, она просто улыбается ему по-особенному.
— Мама, посмотри, какая смешная картинка! — весело говорит Крылышко, а сама смотрит серьезно.
— Не мешай, — мама даже не взглянула на книгу.
Крылышко опять молча перепархивает из угла в угол. Голубое платьице вьется за ней. Крылышку очень обидно видеть у мамы заплаканные глаза, она старается не смотреть на них. Она опять весело выкрикивает:
— Смотри, смотри, какая бабочка влетела в окно!
Мама не отвечает. Пудра клубится облачком около ее лица, сыплется на белое платье.
Мама тоненькая, хорошенькая, как лучшая Крылышкина кукла. У мамы золотые волосы. Сейчас лучи солнца проходят сквозь них, и каждая прядка полна света. Такие же волосы и у Крылышка. Чуть-чуть подуй на них, и они все невесомо взлетят, как паутинки. И глаза у обеих голубые с золотыми искорками, одинаковые.
Крылышко смотрит украдкой на папу. Он стоит у окна и вертит ножницы. Он в парусиновых брюках, в синей майке-безрукавке. Его спина и голые руки коричневые от загара, в твердых мускулах.
Крылышку понятно, что ему совсем неинтересно вертеть ножницы. Он даже не замечает их.
Она снова говорит бодро:
— Мама, пойдем сегодня в кино. Все трое.
— Отвяжись. Прицепилась, — сердится мама и уходит на работу, где она весь день будет стучать на машинке.
Крылышко грустно смотрит вслед. В дверях солнце обдает тоненькую маму, и белое платье становится прозрачным. Даже ноги просвечивают сквозь него.
Папа бросает на подоконник ножницы. Они жалобно звенят.
Он садится к столу и думает о чем-то.
Папа добрый. Он красивее, сильнее всех. К нему можно залезть на колени и даже на плечи. Он большой, лохматый. На лбу у него морщинки, тоненькие, как ниточки. Крылышко любит сжимать их в гармошку.
Крылышко очень гордится папой. Он учит школьников физкультуре, он воевал, а еще он такой пловец, что большущий бассейн переплывает сто раз подряд. Мальчишки стоят и считают хором. Когда же папа бросается с высоченной вышки, все ахают. Если папа пляшет, гости хохочут и не могут усидеть на месте. Когда же он поет, все затихают, а женщины плачут, И только мама смотрит по сторонам скучными глазами.
Вечерами папа берет Крылышко на руки, долго-долго ходит по белому саду. Она болтает ногами, весело кричит и так вдавливает лицо в его горячую грудь, что нос ее расплющивается.