«А вдруг Ладка дома?! Могла же она убежать домой? — Эта мысль так и опахнула жаром, вернула силы. — Я бегаю, старая дура, а она давно уже дома, грызет мою туфлю, носится по комнатам, болтая ушами!»
Ольга Анатольевна тяжело взбежала по лестнице на третий этаж, распахнула дверь, ввалилась в нее и выкрикнула, испугав Милочку:
— Лада… прибежала?! Дома… Лада?!
— Нет ее, — ответила Мила, еще ничего не понимая.
— Потерялась Лада! Украли, доченька, нашу Ладу, — едва выговорила Ольга Анатольевна.
Круглое, нежное до прозрачности личико Милы залилось жарким румянцем, пухлые губы, легко очерченные, надломленные в середине бровки и даже два толстых хвостика волос, перехваченных лиловыми ленточками, мелко-мелко задрожали, и из чуть раскосых узких глаз покатились слезы. Милочка тут же оделась и побежала на улицу. Она звала и кричала между домами, и вместе с ней бегали мальчишки и девчонки.
А Ольга Анатольевна взяла у соседки машинку и, даже не сняв дошку и шапочку, села печатать объявления о пропаже собаки. Она сообщала ее приметы, свой адрес и телефон. Ольга Анатольевна путалась, делала ошибки, порой забывала, что нужно печатать, и заглядывала в уже готовые листочки.
Расстроенная Милочка, не поев, ушла в школу, а Ольга Анатольевна все печатала, неумело тыкая одним пальцем, подолгу отыскивая нужную букву. Наконец она отпечатала сто объявлений, взяла клей в пузырьке с соской и вышла из дома.
День был сумеречный, припахивающий мылом, полный снежных вихрей.
Ольга Анатольевна приклеивала полоски бумаги к заборам, к стенам домов, к дверям столовых и магазинов. Когда магазинные двери распахивались, из них густо несло теплом и запахом маринованной селедки. Ветер комкал и трепал листочки в руке Ольги Анатольевны.
Клей на морозе перестал вытекать через маленькую дырочку, и тогда она в отчаянии откусила копчик соски. Теперь из нее лилось слишком обильно, и ветер шлепал бумажными полосками по ее руке, приклеивал их к пальцам. Липкие, испачканные клеем руки покраснели, мерзли, пальцы едва гнулись.
Ольга Анатольевна села в трамвай и поехала к базару. И в трамвае она рассказывала о случившемся, и все сочувствовали ей и утешали:
— Ничего, может, еще найдется!
— У моего соседа два месяца пропадал пес, а потом заявился!
Ольге Анатольевне казалось, что все переживают вместе с ней. Наклеив несколько объявлений на зеленом заборе вокруг базара, она села в автобус и поехала почему-то к вокзалу. И в автобусе она тоже рассказывала:
— Какая была собака! Если бы вы видели! И у кого только поднялась рука… — говорила она уже просто и устало; обычная для нее несколько театральная темпераментность исчезла.
Говорливость и чрезмерная общительность были свойством Ольги Анатольевны. Даже в трамваях, в автобусах, на базаре и в магазинах затевала она с людьми разговоры, шутила и громко смеялась, как с добрыми знакомыми. И все люди казались ей душевными и славными.
Расклеив объявления, она еще раз обошла ближайшие кварталы и притащилась домой уже к вечеру совсем измученная…
Пришел муж. Когда-то кудрявый, а теперь полысевший, когда-то спортивно-поджарый, а теперь благодушно-полный, он почти на все смотрел с иронической усмешкой, но эта ирония была мягкая, ласковая, не обидная. Просто он был чужд всяких там глубоких переживаний и ко всему относился шутливо, однако умел понять другого и не обидеть его.
Узнав от жены о том, что случилось, он осторожно стал успокаивать ее, стараясь дать почувствовать, что не так уж велико горе и не стоит так убиваться.
Прибежала Милочка и, едва переступив порог, закричала:
— Нашлась Лада?
Пообедали кое-как сыром да колбасой: Ольга Анатольевна ничего не приготовила. Но Владимиру Сергеевичу и Милочке к этому было не привыкать. При безалаберности хозяйки частенько не оказывалось к обеду то хлеба, то соли, зато рядом со щами на столе мог красоваться торт.
— Наша маман в своем репертуаре, — иронически замечал Владимир Сергеевич. Подобные несуразности жены его веселили.
У нее часто портились забытые в шкафу продукты, а из кухни иногда тянуло гарью и синим дымком: это сбегало забытое молоко или уплывали щи, а то превращалось в уголь жаркое или сухари в духовке…
Ольга Анатольевна прилегла на кровать в своей диковинно-свекольной комнате, укрылась дошкой и лежала, будто успокоившись, только лицо ее горело, да вся она мелко дрожала от озноба — перемерзла за день.
Было уже восемь вечера, когда тишину квартиры пронизал внезапный звонок. Ольга Анатольевна отшвырнула дошку, бросилась к телефону.
— Это у вас пропала собака? — спросил низкий, бархатный голос.
— Да! Да! — закричала Ольга Анатольевна, и перед глазами ее заклубилась какая-то серая копоть.
— Спаниель?
— Да! Да!
— Серый с черными пятнами?
— Да! Да!
— Так вот, волею судеб, ваша собака у меня. Вот она лежит у ног. Ну, подай голос хозяйке! Погавкай! Лень? — по-доброму засмеялся говоривший. — Она еще утром увязалась за мной.
— О, боже мой! Какое счастье! Спасибо вам, спасибо, что вы ее подобрали, что позвонили! Я прямо не знаю, как и отблагодарить вас! — кричала Ольга Анатольевна, схватившись за трубку обеими руками.
Ликующая Милочка, в синих брючках, в красном свитере, прыгала рядом, смеялась, шептала:
— Адрес, адрес! Фамилию спроси, фамилию!
— А где вы живете?! Где живете?! — кричала Ольга Анатольевна.
— Минуточку, минуточку… — успокаивающе зазвучал ласковый голос. — Дело в том, что ваша собака оказалась невоспитанной, она все-таки хотела куснуть меня и вот — порвала брюки. Теперь вопрос: кто же мне за них заплатит?
— Ой, да что вы! — Ольга Анатольевна замахала рукой. — Сколько вы скажете, столько я и заплачу! Даже и не беспокойтесь!
Милочка прибежала с карандашом, с бумажкой.
— Вы только скажите, куда мне прийти! Я сейчас же приеду! Немедленно! Так… Проспект Дзержинского… — Ольга Анатольевна судорожным жестом показала дочери: «Пиши». — Сорок два? Квартира семнадцать? Кириллов? Ну вот и хорошо. Спасибо вам! Я сегодня весь день так мучилась, бегала, искала. Спасибо вам, тысячу раз спасибо. Вовеки не забуду этого. Я сейчас же, сейчас же еду!
Ольга Анатольевна заметалась, хватая дошку, шапочку, поводок. Мужа, как на грех, не было, он ушел за папиросами, и она бросилась к соседям за деньгами — нужно же оплатить порванные брюки.
— Ой, мамочка, скорее! — кричала Мила. — Ура! Ладка нашлась! — И ее круглое лицо с чуть раскосыми глазами стало красным, как свитер.
Когда Владимир Сергеевич пришел и все узнал от Милы, он с теплотой подумал об этом позвонившем человеке. Хоть Владимир Сергеевич и не видел великой беды в пропаже собаки, ему было жаль жену, как бывает жаль ребенка, потерявшего любимую игрушку.
— Надо было подождать, я бы с ней пошел, — сказал он. — А то ведь темнота. И мороз. А ехать далеко. Мамка, поди, сама не своя?
— Ой, она как заметалась, закричала, забегала!
Владимир Сергеевич ласково усмехнулся. Много было недостатков у жены — и говорливая она, и не хозяйка, и слишком любвеобильна к животным и птицам, и по-актерски чрезмерна в проявлении своих чувств, но все это он прощал ей за душевность и искренность. Она шла к людям доверчиво, с открытой душой, и никогда у нее не было расчета, лицемерия, зла или зависти. Никому и никогда не портил жизнь этот чудаковатый человек.
А как она любит жить!
Случится какое-нибудь горе, поплачет-поплачет и вдруг встряхнется, обеими ладонями смахнет слезы со щек и скажет: «И все-таки хорошо жить! Пусть трудно, пусть по-всякому, но все равно хорошо!»
Она переживала наступление старости и все же подбадривала себя и Владимира Сергеевича: «Да что мы приуныли? Подумаешь — сорок! Да это же самый расцвет. Вот полсотни — это другое дело!» Прошло время, и она опять воскликнула: «Подумаешь — полвека! Это же самая зрелость. Опыт, ум. Вот шестьдесят — это не шутка!»
Владимир Сергеевич уселся у телевизора в яично-желтой комнате, а Милочка в соседней занялась уроками.
Эта желтая комната была загромождена большущей черной ширмой, над которой возвышался пестрый, сказочный терем-теремок, выпиленный из фанеры. Стол был завален грудой кукол, из нее торчали морда медведя, лапы волка, хвост лисы, высовывались лягушка и мышка-норушка. Куклы, всякий реквизит, части декораций валялись и на полу, и на серванте, и даже на телевизоре.
Ольга Анатольевна организовала в Милочкиной школе театр кукол. Вчера здесь шла репетиция, комнату заполняла толпа орущей ребятни, которая восторженно гонялась за Ладой. В коридоре зеленого цвета прямо на полу была навалена гора шапок, пальтишек, портфелей, ранцев, к стене прислонилось множество красных и синих лыж — в этот день Милочкин класс делал вылазку в рощу.
Ловкая Лада шныряла между ранцами, чуя в них бутерброды и конфеты. И уж если ранец был не закрыт, она расправлялась с ними.
Владимир Сергеевич только иронически гмыкал, но не сердился. Он чувствовал, что жена тоскует о театре, и понимал, что эта возня с ребятами как-то утешает ее. А так ли уж долго живет человек и много ли у него радостей? Так зачем же лишать его этих радостей? Да и, пожалуй, без всего этого ералаша, без фантазий жены жизнь его, Владимира Сергеевича, была бы намного скучнее.
На экране телевизора за столом сидел председатель колхоза и рассказывал о заготовке кормов для скота. Особенно умилял Владимира Сергеевича работник телевидения, который вел беседу. Этакий лысый, толстый, низенький дядя! Он явно считал себя знатоком сельского хозяйства и поэтому с глубокомысленным видом задавал председателю наводящие вопросы, иногда поучающе поправлял его и спорил с ним. Он изрекал истины, колхозникам давно известные, а городским людям ненужные…
Прошел час. Наверное, Ольга, сама не своя от радости, уже едет в трамвае с Ладой на поводке и всем рассказывает о случившемся. Владимир Сергеевич иронически изогнул правую лохматую бровь, завозился на стуле, закурил. Он даже не расстроился, когда после беседы о коровьих кормах начали показывать киноочерк о новых методах погрузки труб на железнодорожные платформы…