— Что это у вас за разгром? — вместо приветствия спросил Николай.
Спорившие резко повернулись на голос. Отец — Сергей Вавилович — ошалело откинулся на спинку стула, обветренные толстые губы его задрожали, светлые ресницы захлопали, и он глухо, прерывисто проговорил:
— Вот, сынок… Уходит от нас мать…
Несмотря на крупную, грузную фигуру, он казался совсем беспомощным.
Мать — Клара Евгеньевна — страдальчески сморщилась. Жаркая, до испарины, краска обдала ее лицо. Таня увидела, что она сидела, сняв белые туфли. Они, наверное, жали. Ноги судорожно тыкались в туфли. Наконец Клара Евгеньевна обулась и, быстро подойдя к сыну, обняла его, поцеловала несколько раз и тяжело прошептала:
— Почему ты не предупредил телеграммой?
— Как же ты это… — начал было Николай, но мать остановила его:
— Потом, потом…
Николай выдвинул перед собой Таню и пробормотал:
— Вот… познакомьтесь — Таня Инютина… Моя… — Николай замялся и ничего больше не сказал.
Все некоторое время молчали, не зная, что делать и как себя вести. В этой тишине только раздавалось тихое мяуканье где-то закрытой кошки.
Клара Евгеньевна как-то заметалась на месте, хватаясь то за плечо сына, то за Танины плечи. А Сергей Вавилович так и сидел, безвольный, раздавленный. Он облокотился о стол, сжал голову руками, чтобы, должно быть, не видеть весь белый свет. Николай смотрел на него изумленно.
А Тане было стыдно и хотелось убежать, словно это она совершила что-то плохое. Ее присутствие сделало все происходящее еще более ужасным. И это ее мучило. Не замечая, она перекладывала и перекладывала с руки на руку свой шуршащий красный пыльник.
Первой пришла в себя Клара Евгеньевна.
— Милые вы мои, милые вы мои, — горячо зашептала она, обняв их сразу обоих. — Как я рада, что вы приехали! Ничего, ничего… Не обращайте на нас внимание. Мы тут сами… Идите сюда. Коля, веди гостью в свою комнату, — и она повлекла их в раскрытую дверь.
Комната, должно быть, сохранялась в прежнем виде, ожидая хозяина. Здесь было чисто. Стояла застланная кровать, письменный стол, на стене висел ковер, другую стену занимали полки с книгами. Окно размахнулось чуть не во всю стену; такие окна зовут «итальянскими».
— Пока отдыхайте, а я… А мы сейчас…
И она вышла, плотно прикрыв за собою дверь.
Таня села посреди комнаты на свой чемодан, облокотилась, на колени, подперла лицо ладонями. Сидела будто на вокзале.
— Фу, как нехорошо! — выдохнула она. — Им и так… А тут мы еще.
Щелкнув зажигалкой, Николай закурил, шумно выпустил дым, быстро подошел к окну, не задержавшись возле него, метнулся к дверям, обескураженно поскреб в затылке.
— Ну, выкинули номер старики! Убили! Это надо же! — воскликнул он.
В комнате, где еще недавно шел дележ, стояла мертвая тишина. Николай сел на пол у Таниных ног, как садятся на траву, обхватил руками колени.
— А ведь они любили друг друга… По крайней мере, так мне казалось, — заговорил он в недоумении и, словно пьяный, непонимающе огляделся вокруг.
Таня, успокаивая, прошлась рукой по его жестким кудлатым волосам.
— Сколько же ей лет? — задумчиво опросила она.
— Сорок, кажется… Пора бы уж и… А тут вон что… Ладно! — Он поднялся с пола. — Ты посиди здесь, а я пойду разведаю обстановку. — Уже у дверей он пробормотал: — Ну и ну, выкинули фокус…
Таня подошла к окну, смотрела через огороды на близкий лес. Доносилось печальное кукованье. «Зачем мы сюда приехали!» — затосковала она. Над головой противно ныли комары.
Таня с недоверием осмотрела комнату, прошлась по ней и почувствовала себя здесь чужой и ненужной. Она звонко хлопнула в воздухе ладонями, убила комара, еще раз хлопнула. И вдруг ей отчаянно захотелось домой, где все было таким привычным, родным, еще хранящим тепло отца.
Николай долго не возвращался. В соседней комнате слышались шаги, голоса, какие-то стуки: вот что-то упало, а вот вроде бы тарелки и вилки забрякали.
Наконец Николай пришел. Его возбужденное лицо было в испарине.
— Заждалась? — спросил он, улыбаясь и раскатывая засученные рукава. — Ты уж извини за всю эту заваруху. Мне так неловко перед тобой… Нежданно-негаданно влетели в эту тяжелую историю.
Они присели на кровать.
— Уходит она к какому-то инженеру. Батя обрисовал мне его так: небольшого роста, болезненный, сравнительно молодой и красивый. Но, слушай, самое главное: жена его утонула, и остались у него на руках два мальчонки. Это что же такое происходит?! Это уж какая-то достоевщина! Из жалости, что ли, она взваливает на себя чужих детей?
— Вполне возможно, — сказала Таня, но тут же задумчиво добавила: — Хотя едва ли — только из жалости…
Она смотрела в окно, а за ним уже стояла белая нарымская ночь. При ее свете вполне можно было читать. Таня и не знала, что здесь бывают такие призрачные, белые ночи. Горела далекая, бледная и бесконечно печальная заря. Из близкой тайги долетало щемящее сердце кукованье. Должно быть, кукушка принимала эту ночь за день.
Таня замерла, напряженно потянулась к окну. За решетчатой оградкой стоял невысокий человек в белом плаще с поднятым воротником. Сначала он смотрел в сторону крыльца, а потом медленно пошел по тротуару перед домом.
— Пожалуй, он, — прошептал Николай. — Она должна была сегодня переехать к нему… Наверное, сам не свой, не понимает, что случилось.
Таня вздрогнула. И опять ей стало тревожно и одиноко от этой бледной зари, точно она попала куда-то на край света.
— А может быть, просто прохожий… Пойдем, нас ждут. Переодеваться будешь?
Тане почему-то не захотелось распаковывать чемодан, да она и не почувствовала желания показаться родителям Николая как можно лучше и красивей.
— А это платье очень измятое? — спросила она.
Николай, осматривая, обошел ее, заботливо поправил воротничок, смахнул что-то с плеча.
— Во всех ты, душенька, нарядах хороша. Пойдем!
А в соседней комнате все уже было по-другому. Закуски и графинчики с вином украшали стол, накрытый жесткой от крахмала лиловой скатертью. Чемоданы, разобранная кровать и разные узлы, куда-то исчезли. В пустоватой чистой комнате припахивало духами и краской от блистающего свежевыкрашенного пола.
— Присаживайтесь, Танюша, — приветливо встретила ее Клара Евгеньевна. Она была уже в другом, нарядно-пестром платье.
И Сергей Вавилович, надевший голубоватую нейлоновую сорочку с галстуком, тоже выглядел празднично.
Все начали преувеличенно весело и шумно рассаживаться, делая вид, что в этом доме все хорошо, все в порядке. Николай даже включил транзистор, повесил его на спинку стула, и внизу, у ног, заголосил, завизжал, загромыхал джаз.
Сергей Вавилович разлил желтое вино в стопки — стеклянные бочоночки, тяжелые от толстущих, для устойчивости, донцев.
— Ну, молодежь, за ваш приезд, за ваше счастье!
Таню опять удивила «лохматость» и глухость его голоса. Казалось, его уже за порогом не услышишь: где раздается голос, там и падают слова, у них нет звучности.
Таня пригубила из «бочонка». Николай положил ей в тарелку рыбу:
— Стерлядочка! Горячего копчения.
Она попробовала кусочек в кожистой крепкой шкурке и улыбнулась Сергею Вавиловичу:
— Вкусно!
Ей хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее.
— Кушайте на здоровье, — ответил Сергей Вавилович, не прикасаясь к закуске.
— Мы всю дорогу мечтали о божественной стерлядке, а особенно об этой вот вязиге! — весело воскликнул Николай, вытягивая из рыбины резиново-податливую веревочку хряща. Полупрозрачная веревочка оборвалась и скрутилась как пружинка.
— Ты в детстве всегда отбирал их у нас, — совсем беззаботно засмеялась Клара Евгеньевна. — Очень он любил помогать мне. Однажды забежал на кухню и увидел на столе масло. Ткнул пальцем — сырое. Ну как же не помочь матери? И потащил масло сушить на солнце. Когда я хватилась, уже во все крыльцо на газете растеклась желтая лужа, ручейки масла ползли по ступенькам.
Все засмеялись и с облегчением начали вспоминать детство Николая.
— Как-то купил я ему пирожное, — заговорил Сергей Вавилович. — Он и спрашивает: «А чего это на нем?» — «Крем». — «Это которым сапоги чистят?»
Громче всех хохотал Николай: уж очень ему хотелось, чтобы всем в этот вечер было хорошо.
Пришлось и Тане рассказывать о своем детстве. Цеплялись то за одно, то за другое, лишь бы не молчать, лишь бы не пустить за стол тень случившегося. И сначала это удавалось, но потом все чаще и чаще в притворное оживление стало вползать смятенное молчание.
И вдруг Тане все в жизни показалось ложным, неустойчивым: не знаешь, что с тобой случится через час и каким обернется для тебя самый близкий человек.
А из-под стула Николая звучала итальянская песня. Она была такая томная, что нельзя было понять, кто поет: то ли женщина с низким, то ли мужчина с высоким голосом.
— Ну, а что же ты играешь в театре? — с преувеличенным интересом допрашивала сына Клара Евгеньевна.
— Да играть пришлось немало. Кассио играл в «Отелло», Олега Кошевого в «Молодой гвардии»…
— Ишь ты! Это солидно. Героическая тема. Ну, а еще? — прямо сгорал от любопытства Сергей Вавилович.
«Вот за театр уцепились», — подумала Таня. Она смотрела на белую ночь в окне, и все вспоминалось ей тяжелое, нехорошее. Она вспомнила, как внезапно, на ходу умер отец, припомнились старость и одиночество матери; полезли в голову разные измены и разводы. Вот и теперь она, Таня, сидит среди развалин семьи и притворяется веселой, ничего не замечающей.
Николай беспокойно посматривал на нее и тут же лихорадочно смеялся, шутил. Он заметил, что отец, никогда не пивший, вдруг хватил целый стакан разведенного спирта. Мать иногда тревожно поглядывала на него.
— Танюша! — громко обратился к Тане Сергей Вавилович. — А вы, как бы это сказать… У вас какое творческое лицо?
Однажды попалось ему в статье вроде бы такое же выражение. Губы его улыбались, а глаза были мутными, тоскливыми.