— Иван Тимофеевич, это не от меня зависит! — взмолился Корзинкин.
— Как это не от тебя?! Ты всему голова. Я все надежды на тебя возлагал! Значит, напрасно возлагал?
— Все дело в хормейстере, — торопливо и волнуясь, начинает объяснять Корзинкин. — Когда был Селиванов — хор процветал. А Селиванов уволился, и все покатилось под уклон. Селиванов же был заслуженный артист республики, а новый руководитель — молоденькая, неопытная…
— А почему ты достойную замену не обеспечил?
— Ну, где ее взять?
— А это пусть у тебя голова болит. Ты в оперный театр ходил? Искал там руководителя? Ты в музкомедию толкался? Ты соизволил прогуляться в консерваторию? А то, я вижу, совсем уж засиделся. Ноги-то у тебя хоть двигаются? Или уж совсем омертвели за ненадобностью? В миллионном городе, где столько театров, и вдруг не найти руководителя хора! Это же курам на смех!
— Везде я был, везде искал, — совсем подавленный, слабо возражает Корзинкин.
— Значит, плохо искал. А с Народным театром что делается!
Корзинкин тяжело вздыхает и беспомощно разводит руками.
— Островского, понимаешь, ставили! Горький и Шекспир были ему под силу. А теперь что? Какой-то паршивый водевиль едва одолели. И то, поди, несчастные, надорвались. Небось в других Домах культуры хихикают над нами!
— Иван Тимофеевич! Ну, опять же дело в руководителе, — в отчаянии восклицает Корзинкин. — Попов уехал, пришел новый. Режиссер он слабый да еще попивает…
— Гнать его! Чтоб духу его не было! Если ты за этот год не поднимешь мне самодеятельность на должную высоту… смотри не обижайся потом… Мы тебя растили, воспитывали, выдвигали, а ты что выкинул? — скорбит директор. — Пожалуй, я вот что сделаю: переведу-ка тебя в кладовщики. Чтобы ты заведовал не культурой, а всякими там железяками… металлоломом. Иди, пожалуйста, пока я не начал ругаться… Представляю себе, как на других заводах потирают от радости руки да над нами потешаются. Быть тебе кладовщиком!
Иван Тимофеевич не раз угрожал Корзинкину, но угрозы почему-то так и оставались угрозами. Когда Корзинкин вышел из кабинета, Галя безмолвно, одним лицом, спросила: «Ну, как дела?» Корзинкин только сморщился и приложил к щеке руку, будто у него вырвали зуб.
Прием кончился… Нехорошо как-то стало на душе у Ивана Тимофеевича. Будто бы сам себе надоел или сам от себя устал. Или голова уже пресытилась всеми этими хозяйственными делами…
Иван Тимофеевич нажимает кнопку на столе. Дверь бесшумно открывается, две белых руки раздвигают бархатные портьеры, и входит секретарша. На ней вязаная, с короткими рукавами, плотно облегающая вишневая кофточка. Галя довольно рослая, у нее легкая, летучая походка. Иван Тимофеевич смотрит на ее лицо, на карие глаза, которые за величину и спокойную задумчивость хочется назвать очами. У секретарши две черных толстых косы. Из-за того что теперь никто кос не носит, они кажутся неожиданными и оригинальными.
Галя, легонько цокая каблучками, подходит к столу, принеся с собой невнятный запах не то весенней травы, не то молоденького сенца. «Духи такие, что ли, придумали?» — Ивану Тимофеевичу делается почему-то грустно. Он сам удивляется этому, необычному для него, чувству, но посмеяться над ним совсем не хочется.
— Дайте мне протокол последнего производственного совещания.
А сам думает: «На кого она похожа?.. А ведь на кого-то похожа… На дочку?» Сквозь ресницы он смотрит вслед секретарше.
Галя приносит папку.
— Привыкли к работе? — спрашивает он как можно приветливее.
— Почти. Только еще не запомнила всех инженеров, начальников…
— Ну, это невелика беда. Запомните… Вам не трудно?
— Да нет, вообще-то…
Голос у Гали чистый, серьезный, и вся она умная, серьезная. И опять в душе прокатывается что-то тревожное, смутное, как шум в вершинах сосен. «Странно, но она все-таки на кого-то похожа…»
— Хорошо, — он разворачивает папку. — Спасибо.
Галя уходит. «Ты как мальчишка!» — мысленно ворчит Иван Тимофеевич.
Легкий запах свежей травы, оставшийся после секретарши, внезапно сгустился, стал сильнее, перед глазами Ивана Тимофеевича зазеленело, запестрело. Он вспомнил поляну в березняке. И тут перед ним возникла Зина… Зиночка Ромбовская… Студентка. Такие же очи, как у Гали, такие же косы, такая же походка… Он тогда учился в Томске, в технологическом, а она — в пединституте…
В открытое окно доносятся приглушенные звуки завода: треск электросварки, гулкие удары молотка по котлу, рокот станков и моторов. Иван Тимофеевич снова вызывает Галю и просит никого не пускать:
— Я ушел. Поняли?
Он пристально глядит на Галю.
— У вас нет родственников по фамилии Ромбовские?
— Нет. А что? — слегка удивляется Галя.
— Вы очень похожи на одного человека. А впрочем, это так… пустяки…
Галя уходит.
Иван Тимофеевич в открытое окно видит плывущие кучевые облака. Он думает, что уже давно не был в лесу, у костра, на реке. Вспомнилось: мрак под кедрами такой, что он не видит лица рядом сидящей. А это Зина. И какая же чернота и теплынь под этими раскидистыми, дремучими кедрами. Так же черны и теплы ее волосы.
Чуть-чуть светлея, выделяется озеро. Далеко на берегу пылают малюсенькие костерки рыбаков… И шепот, и смех… И конечно же целовались вовсю. Куда от этого денешься? Молодые были!
А как все началось? Не забыл ведь до сих пор… Частенько он сиживал с учебником в знаменитой университетской роще и как-то заприметил проходившую мимо студентку с длинными косами. Его сначала удивила ее походка — летучая, легкая. Просто необыкновенная была походка у девчонки. Вот уж никогда он не думал, что походка может быть одно загляденье. Да еще эти косы, модные в то время, пестрое платьице и лицо цыганочки. И вдруг она после двух-трех безмолвных встреч показалась Ивану единственной среди студенческой толпы. Да чего там, во всем городе такой не было! Что ты будешь делать! Вот взяла и выделилась девчонка из многих тысяч, и вышла как бы на авансцену. Не из робких он был, Иван Кравцов. Как-то подсел к ней на скамейку. (Она тоже приходила в рощу с учебниками.) Подсел да и высказал ей все с восхищением.
— А я знаю тебя, — сказала она весело. — Ты часто выступаешь на студенческих вечерах. На баяне играешь.
Дня через два на концерте, после выступления Ивана, какая-то девчушка юркнула за кулисы, сунула ему три вишневых георгина и удрала. К цветам была прикреплена записка: «Приходи завтра в читальню после обеда». Вот так и начались их встречи…
Однажды Зина прибежала к нему в слезах. Физрук института пригласил ее на день рождения, сказав, что будет студенческая компания. Привел ее в какую-то совсем пустую комнату. Зина испугалась, когда он закрыл дверь на ключ. Он грубо схватил ее, прижал к себе. Она вырвалась, крикнула: «Откройте!» В руках ее оказался стул. Физрук бросился к ней. Тогда она размахнулась стулом и выбила стекла в окне. Наглец испугался и сунул ключ в замок. Зина вышибла стекла во втором окне. Физрук поспешно распахнул дверь…
— И ведь уже не молодой, — возмущалась Зина.
Услышав этот рассказ, Кравцов даже побледнел от бешенства. Дня через два он поймал этого физрука в роще и одним ударом сбил его с ног. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Зина не увела его, Ивана.
Этот случай еще больше сблизил их. Но поскупилась судьба: немного отпустила им встреч. Она скоро преподнесла разлуку, да еще какую!..
Из памяти, видно, никогда не сотрется Томский аэроклуб… Большое сумрачное фойе полно парней с котомками. Среди них и он, Иван Кравцов. Война. И все они мобилизованы. Матери, отцы, жены, сестры толпятся при входе в клуб. А его провожает только Зина. Родители далеко — в деревне. Иван и Зина вышли из клуба, сели на камень у забора да так и просидели целый день, прижавшись друг к другу. Только под вечер раздалась команда строиться.
— Больше я тебя не увижу, чует мое сердце, — шептала плачущая Зина. — Нет-нет! Ты не погибнешь, а просто годы и расстояния разведут нас. Я это знаю, чувствую.
И она уткнулась в его грудь, и косы ее висели чуть не до земли.
Скоро его отправили на фронт. Началась трудная жизнь. Бои, раны, госпитали… Нет, он не забыл ее, он часто вспоминал ее как самое светлое, что у него было. Но он не мучился, не тосковал. Он просто радовался, что она есть на свете, что приходят ее письма. Однажды из госпиталя он попал не в свою часть, и переписка оборвалась. Зина не знала новый номер его полевой почты. Он долго не писал ей — шли бои, а когда наконец написал, Зинины соседи сообщили, что она вместе с родителями уехала куда-то в Молдавию. Так они и потеряли друг друга.
Кончилась война. Иван Кравцов вернулся в Сибирь, закончил институт, женился, много работал, стал, наконец, директором завода. И вот однажды он нашел у себя на столе письмо. Вскрыл конверт, и лицо его посветлело, как бы затеплилось: письмо было от Зины.
«Я случайно все узнала о тебе от наших томских знакомых, — писала она. — Я рада за тебя, как друг промелькнувших студенческих лет, тяжелых, но таких дорогих сердцу; поздравляю тебя, — ты во главе большого дела, имя твое произносят с уважением! Вспоминаю твою убогую комнатушку в Томске, куда я приходила. И мы с тобой готовились к занятиям. Читали вслух „Трех мушкетеров“, хохотали, валяли дурака. Ты играл мне на баяне… Летом мы купались в Томи, а зимой бродили на лыжах по чистейшим сугробам. И нам было хорошо. Нам казалось, что так будет вечно…
Милый, я плачу… Я вспоминаю свои слова, сказанные у дверей аэроклуба: „Мы больше никогда не увидимся“. Я чувствовала тогда, что мы уже никогда не встретимся. Грустно. Я не забыла и никогда не смогу забыть то чувство, которое прошло через всю мою молодость. Прости мою сентиментальность. И будь здоров».
Он сидел за своим столом взволнованный. Молодость, студенческие годы — все припомнилось. И еще он понял, что мимо его жизни прошла большая любовь, но понял он это слишком поздно.
Она не сообщила ему свой адрес, только написала на конверте «Кишинев» и какую-то фамилию. Он не смог разобрать ее. Ну, ясно же, у нее теперь другая фамилия. Он выкурил над ее письмом несколько папирос, а потом устыдился всего этого и сунул письмо в стол… Куда-то оно затерялось…