Через год он попал в Кишинев на совещание, созванное министерством.
Первый день оказался свободным. Он был жарким и душным. Иван Тимофеевич с удовольствием бродил по шумным зеленым улицам южного города, который на каждом углу предлагал груды пахучих яблок, черно-синего винограда и слегка припахивал молодым винцом. Неожиданно он вспомнил, что где-то в Кишиневе живет его Зина. Вот, может быть, он сейчас проходит мимо ее дома среди акаций, возможно, сейчас до нее всего лишь несколько шагов. И ему так захотелось встретиться с ней! Вспоминая ее облик, ее косы и летучую походку, ее рослую фигуру и голос, он бродил по тенистым скверам со знойно полыхающими на клумбах индийскими каннами и вглядывался в лица молодых женщин.
И вдруг вспомнил, что ему уже пятьдесят, значит, и ей тоже пятьдесят. «Ведь в ее памяти я остался молодым, как и она в моей памяти, — смущенно подумал он. — Мы помним друг друга такими, каких уже нет на свете. Ты что это, старикан? Ведь встреча с ней сейчас была бы самым печальным, что можно только придумать». И он, озираясь по сторонам, завернул в кафе. Среди деревьев под синей пластмассовой крышей на столбах стояли столики. За ними сидело несколько человек. Из-за синей крыши здесь сгустился голубой сумрак, и лица у всех были голубыми.
Иван Тимофеевич сел за пустой столик, заказал бутылку «Фетяски». За соседним столиком парень, коричневый от загара, ел виноград и читал какую-то маленькую книжку.
Иван Тимофеевич и не заметил, как наползли тучи, померкло пылающее солнце. Он очнулся, когда грянула великолепнейшая южная гроза. Ливень затрещал по синей прозрачной крыше. С нее потекло, и кафе как бы задернулось со всех сторон струистыми занавесками. Бушевали вершины высоких деревьев, а внизу, вокруг кафе, душная чаща была странно недвижной. Только трепетали от дождя листья. Особенно мотало высокие пирамидальные тополя. На фоне черного неба их летающие вершины внезапно, как бы вспыхивая, становились белыми: ветер поворачивал листья серебряной изнанкой.
За низенькими решетчатыми перильцами дождь разбивался о листья, и водяная пыль сыпалась на лицо Ивана Тимофеевича. Но это ему было приятно, и он не отодвигался.
Парень то и дело, не отрываясь от книжки, нащупывал виноградную гроздь, отрывал ягоду и совал ее в рот. Иван Тимофеевич прищурился и разглядел стихотворение в книжке, даже смог прочитать:
Все, что было, — живет.
Только то, что еще не родилось,
Можно мертвым назвать,
Мне сиянье былого открылось.
Парень перелистнул страничку, и Иван Тимофеевич разглядел начальную строку:
О, откройте мне дверь, я стучусь в нее, плача…
Эти неясные строки неведомого поэта встревожили, дохнули какой-то иной, непонятной ему жизнью. Он как бы услышал звучание иного мира, в котором, пожалуй, и не бывал. И дождь, и гудящая синяя крыша, и занавесь! из струй, и образ Зины — все это было тоже из того мира.
Иван Тимофеевич мысленно повторил слова томящей мольбы: «О, откройте мне дверь, я стучусь в нее, плача». Он не мог понять, что с ним происходит. Ему почему-то хотелось все повторять и повторять эти слова. «Вот это, наверное, и есть то, что любители стихов называют колдовством поэзии», — подумал он.
Иван Тимофеевич очнулся от воспоминаний. Мимо окна пролетел белый голубь. «Когда-то и я держал голубей, — подумал он. — И в неведомую страну собирался бежать, где в джунглях кричат цветные попугаи». Далеко на стадионе идет игра в футбол. С трибун порой обрушивается могучий рев и прокатывается чуть ли не над всем городом. «Вот и футбол тоже любил гонять», — усмехается он и звонит. Бесшумно, будто из воздуха, возникает Галя.
— Сегодня же фестиваль! — говорит он громко и весело. — А как вы… Что делаете?
— Я буду петь.
— Ну, тогда идите домой пораньше.
— Спасибо.
Голуби воркуют и воркуют.
— Где это они живут?
— А над вашим окном.
— Смотрите-ка! А я и не замечал. Я ведь когда-то держал голубей.
Иван Тимофеевич смеется. Секретарша недоверчиво улыбается.
— Да-а, и я был мальчишкой… Завзятым голубятником… Ну, счастливо выступить!
Через час Иван Тимофеевич выходит из заводоуправления. Стоит сентябрь. Солнечно. Тепло, но не жарко. На проспекте, на всех больших и людных улицах у магазинов, ларьков и просто под раскидистыми ярко-рыжими березами — столы с весами и горы арбузов и дынь, штабеля низеньких щелястых ящиков со сливами, помидорами, яблоками, виноградом.
А позади продавщиц навалены груды уже пустых ящиков, испятнанных фруктовым соком, прилипшими шкурками. Вокруг таких столиков толпятся люди. Сибирские улицы пахнут югом… Как в Кишиневе… Магазины спешат распродать эти нежные, южные дары природы. Они для Сибири необычны, и поэтому так празднично на душе. Дней через десять исчезнет с сибирских улиц эта благодать юга…
Ветер треплет седые волосы Ивана Тимофеевича. Он вспоминает свое детство и город тех дней, когда он приезжал сюда из деревни с отцом. Деревянные избенки, дощатые, ломаные тротуары, огромные лужи, драки у пивных, частные лавки, ломовые возчики, барахолка с шулерами, керосиновые фонари на воротах. Черт возьми, даже не верится, что все это было! Как будто все это из дурного сна.
В первую же пятилетку обывательский деревянный городишко смахнули под самый корень. И вот теперь на берегах Оби шумит и работает неуемный современный городище. Вон по его улицам и проспектам катят и катят вереницы машин. Это надо же! Прямо на глазах одного поколения все так перевернулось. Немало и его, Ивана, труда вложено в этот город. Работы было под завязку и для головы, и для рук. Но зато теперь на город любо-дорого посмотреть.
А осень-то нынче какая буйная да взъерошенная! Дурит, все засыпает листьями. Даже в форточки их швыряет. Угомону ей нет! Ишь ты, как треплет деревья, как бьется и трещит каждый листок — чует зиму.
Иван Тимофеевич проходил мимо оперного театра, когда услышал над головой странный грохот. Он посмотрел вверх. В синеве над куполом высоченного театра бился огромный красный флаг… Грохочущий флаг…
И чего только Иван Тимофеевич не приметил на улицах в этот день! Ведь приходилось все ездить на машине. Все торопился. В заботах и оглядеться некогда было. А сейчас он вдруг почувствовал себя студентом. С чего бы это? День у него выдался какой-то необычный. И вспоминается всякое разное… Давно уже ему не было так славно на земле…
Дом культуры завод отгрохал что надо. С могучими колоннами, настоящий дворец. Иван Тимофеевич не спеша проходит по натертому до блеска паркету.
Обширные фойе, гостиная с телевизором, с картинами заводских художников, бархатные шторы, гардины, длиннейшие ковровые дорожки, марши белых, под мрамор, лестниц, комнаты для занятий всяких кружков, библиотека, читальня, заводской музей. Тут рабочему есть чем заняться…
Корзинкин едва не налетел на Ивана Тимофеевича, но успел скрыться в комнате фотокружка. Уж лучше сегодня не попадаться начальству на глаза…
В зале шел концерт. Недавно был областной смотр художественной самодеятельности, а сегодня заключительный вечер, выступают лучшие из лучших. Иван Тимофеевич помрачнел, вспомнив о провале своих артистов.
Войдя в ложу, он увидел секретаря горкома партии, председателя горсовета, директоров заводов, генерала Свищева со знаменитыми усами морковного цвета, крепкого, большущего Курганова — начальника пароходства… Все это солидные, седые люди, жизнь которых через край полна работой. Это наложило на них отпечаток деловитости, строгости, а то и сухости. Иван Тимофеевич поздоровался со всеми и сел у барьера, обтянутого синим бархатом.
Праздничный нарядный зал переполнен. Живет своей шумной жизнью сцена: там пляшут, поют. Один молоденький слесарек так виртуозно свистел соловьем, что его заставили повторить этот номер.
Иван Тимофеевич опять нахмурился, не видя на сцене своих артистов. «Не-ет, загоню я его в кладовщики», — Иван Тимофеевич даже засопел от ярости. Но тут на сцену вышла Галя. Черные косы, черное платьице, низкий голос делали ее похожей на цыганку. И запела она цыганское: «Я ехала домой; полночная луна…»
Иван Тимофеевич, отмякнув, ласково улыбается ей и все кивает и кивает, как бы говоря: «Пой, пой… Я слышу свое молодое, отзвеневшее!» И, слушая, он закрывает глаза…
После концерта все задержались — на улице шумел дождь. Пережидая его, собрались в голубой гостиной. В углу лежал чей-то раскрытый черный зонт, с него натекла лужица. Все расселись на низеньких красных креслах у низеньких треугольных столиков на трех ножках. Курили, переговаривались, смеялись.
— Что-то, брат, нынче твои артисты в тени остались, — проговорил Курганов.
У Ивана Тимофеевича дернулись жесткие усы, точно его иглой ткнули.
— Да тут, понимаешь, неувязка получилась, — небрежно ответил он. — Хорошие руководители уехали, а новых найти целая проблема! Корзинкин у меня с ног сбился. Парня чуть инфаркт не хватил.
И тут выручил председатель горсовета. Он прервал этот неприятный для Ивана Тимофеевича разговор: стал рассказывать об одном ученом, которому удалось искусственно вызвать инфаркт у медведя.
— Целый год он добивался этого. Нервировал медведя, пугал, даже водкой поил. Все какие-то опыты ставил. И наконец все-таки ухлопал Топтыгина. А потом неделю бегал по институту сам не свой от счастья!
Посмеялись немного и принялись толковать о делах, о том, что от дождей полег хлеб и уборка нынче крайне тяжелая. Лица у всех снова стали озабоченными, деловыми.
Иван Тимофеевич отошел к окну. До него доносились обрывки разговоров:
— …Звонит мне первый секретарь: «Разбейся, а дай в срок…» Тогда я прямо в обком: «Николай Ильич, выручай: так, мол, и так…»
— Вызывают меня в райком и говорят: «Поезжай в колхоз председателем». А я говорю первому: «Ты чего это, мол…» — гудит голос Курганова. Иван Тимофеевич вспоминает, что этот могучий старик четыре года председательствовал в колхозе и наладил там работу.