ста 30-х годов («58-я статья»!), то они косвенно свидетельствуют в пользу юридического факультета.
Первыми своими поэтическими сборниками В. Шершеневич числил эго-футуристические «Экстравагантные флаконы» и «Романтическую пудру» (оба 1913 года)[18]. Однако это не совсем так. До этого увидели свет две книжки Шершеневича: «Весенние проталинки» (1911) и «Carmina» (1913); вторая – на веленевой бумаге, с «изящными» иллюстрациями в духе «преодолеваемого Бердслея». В этих сборниках (главным образом во втором) юный поэт обнаружил хорошую осведомленность в поэтических достижениях старших современников, как символистов (Блок, Бальмонт, Брюсов), так и идущих им на смену акмеистов (Кузмин, Гумилев), – и горячее желание найти «свое». Этим все, пожалуй, и ограничилось. Сборник «Carmina» получил неожиданно высокую оценку в рецензии такого проницательного критика, как Н. Гумилев: «Прекрасное впечатление производит книга Вадима Шершеневича. Выработанный стих… непритязательный, но выверенный стиль, интересные построения заставляют радоваться его стихам. Он умеет повернуть строфу, не попадая под ее власть. Изысканные рифмы у него не перевешивают строки»[19]. Но согласимся, что рецензент был поставлен в затруднительное положение, обнаружа в рецензируемом сборнике следующее стихотворение:
О, как дерзаю я, смущенный,
Вам посвятить обломки строф,
Небрежный труд, но освещенный
Созвездьем букв «a Goumileff».
С распущенными парусами
Перевезли в своей ладье
Вы под чужими небесами
Великолепного Готье…
В теплицах же моих не снимут
С растений иноземных плод:
Их погубил не русский климат,
А неумелый садовод.
Скорее всего, прямодушный Гумилев не ощутил едва заметный привкус дегтя в этом на первый взгляд весьма медоточивом посвящении: «великолепным»-то назван Теофиль Готье! А Николаю Гумилеву отведена достаточно скромная роль добросовестного «перевозчика». Подтверждение тому – довольно резкие высказывания В. Шершеневича о поэзии Гумилева в дальнейшем. Правда, тон их меняется после расстрела Н. Гумилева (1921). И в статье для берлинской газеты «Накануне» (начало 1924 года) Шершеневич пишет: «За годы революции русская поэзия понесла много потерь. Нет Блока, нет лучшего мастера наших дней Н. Гумилева, этого прекрасного Ромео 20-го века»[20]. Нельзя не отметить и следующее. В одном из лучших, поздних стихотворений Гумилева «Сумасшедший трамвай», где мэтр акмеизма нарушает абсолютно все каноны своей школы, – ощутима печать «взвихренной» имажинистской поэтики…
Возвращаясь к сборнику «Carmina», обнаружим, что «дерзит» в этой книге юный Шершеневич и А. Блоку (см. стихотворение «Властелину» и примечания к нему). Да и в самом названии сборника заключен определенный «подвох». Сладкозвучная «Carmina» – не есть ли она на самом деле лишь начало латинского выражения «Carmina nullo canam», что означает: «Стихов слагать не буду»?
Критик В. Львов-Рогачевский назвал стихи первых двух сборников Шершеневича «пародиями», – в уничижительном значении этого слова, как бы «жалкими пародиями на…». Впрочем, даже если в этом и есть доля истины, то за юностью лет (а маститые исследователи, как правило, забывают, что «их авторы» зачастую годятся им в сыновья, если не прямо во внуки) грех этот не столь велик. А Вадиму Шершеневичу в 1913 году исполнилось 20. Что же до произнесенного Львовым-Рогачевским «бранного» слова, то как раз в этом году, коварно изменив блоковской «Прекрасной Даме» с «Дамой Новой» (стихотворение «Solo») и встав под фильдекосовое знамя эго-футуризма, Вадим Шершеневич пишет мастерскую ерническую пародию на традиционно «высокий» мотив «кинжала» (стихотворение «Русскому языку»). А пародийность, осознанная, но не всегда очевидная (особенно – для современного читателя), и, увы, не всегда удачная, – становится важной составляющей поэтики Шершеневича. Да и эго-футуризма в целом. Абсолютно верно почувствовал это в свое время Н. Гумилев, писавший о будущем «Короле поэтов», а пока вожде нового направления Игоре Северянине: «за всеми „новаторскими“ мнениями Игоря Северянина слышен твердый голос Козьмы Пруткова, но … для людей газеты Козьма Прутков нисколько не комичен…»[21]. (Гумилев резко делит «читающую публику» на «людей газеты» и «людей книги».) Сказанное о Северянине во многом верным остается применительно и к Вадиму Шершеневичу – эго-футуристу.
В отличие от подчеркнуто серьезного (особняком стоит А. Белый – автор гениального «Петербурга») символизма и крайне редко позволявшего себе ироничную усмешку (вопреки своему же призыву «следовать традиции Рабле») акмеизма, русский футуризм в обеих своих – «кубо» и «эго» – ипостасях занимался реабилитацией категории комического в «серьезной» поэзии. Другое дело, что юмор этот был достаточно своеобразен и не только соединялся с глумлением над «благонамеренным» читателем, но зачастую эпатажем этим и ограничивался.
Можно сказать, что пушкинский ироничный же «завет» – «поэзия должна быть глуповата» – эго-футурист Шершеневич исполнял ревностно и всерьез. Читая стихи Шершеневича этого периода (1913–1915 гг., да и позже), всегда следует ожидать подвоха: а вдруг это сказано-написано только «ради смеха», именно затем, чтобы ты, читая, подумал: «Ну и идиот же этот Шершеневич!» – к вящему удовольствию последнего.
Впрочем, своеобразного совершенства в этой области достигли, пожалуй, не футуристы, но такие петербургские поэты, как член «Цеха поэтов» Сергей Нельдихен[22] («поэт-дурак», как представлял его публике Гумилев, Нельдихена любивший), Александр Тиняков[23] и – позднее – члены ОБЭРИУ.
Один из многочисленных псевдонимов Шершеневича той поры, «Георгий Гаер» (иногда «Г. Гаер»), весьма «говорящ». И уж не с этого ли «англизированного» «гаера» Есенин впоследствии калькировал своего знаменитого «хулигана»? Обратим внимание и на литературную группировку петроградских поэтов начала 20-х годов, именовавшую себя «Аббатство гаеров». Входил в нее, между прочим, и юный Константин Ваганов[24]. Не удержимся, чтобы не припомнить слова Константина Леонтьева: «наша серебряная утварь, наши иконы, наши мозаики, создание нашего Византизма, суть до сих пор почти единственное спасение нашего эстетического самолюбия на выставках, с которых пришлось бы нам без этого Византизма бежать, закрывши лицо руками»[25]. Безусловно, Леонтьев прав. Но не забудем, что речь-то у него идет о «выставках», то есть своеобразном «внешнем рынке». Что же до «рынка внутреннего», то на этой «выставке» в ходу иные «картины». И «Василий Федоров» «хорошо идет» лишь при условии, что он «из Парижа и Лондона».
Кстати, еще о псевдонимах. И. Масанову Шершеневич сообщал следующее: «Мои главные псевдонимы. Венич („Голос Москвы“) и В. Гальский („Утро России“ и „Раннее утро“) – корреспонденции с фронта во время войны. Дормидонт Буян и Георгий Гаер – литературные по всем альманахам и журналам футуристического периода. Пингвин и Аббат-Фанферлюш – по театральным журналам („Театральная Москва“, „Зрелища“, „Киногазета“ и др.). Случайно – Векша, В. Ш., Хрисанф (совместно с Львом Заком) и М. Россиянский (с ним же) – по „Мезонину поэзии…“»[26]. В «Великолепном очевидце», однако, о Льве Заке пишется несколько иное: «Это он был Хрисанф…» И чуть дальше: «[он] боролся под фамилией Михаила Россиянского с беспредметностью неологизмов Крученых»[27].
С начала 10-х годов у В. Шершеневича складываются дружеские отношения со сводным братом известного философа С. Франка, талантливым художником, поэтом и филологом-любителем Львом Васильевичем Заком[28], вскоре эмигрировавшим. В 1913 году в недрах созданного ими сообща крохотного издательства «Мезонин поэзии», в приватных беседах Льва Зака и Вадима Шершеневича и в их «открытых письмах» друг другу (см. «Перчатка кубо-футуристам» М. Россиянского и «Открытое письмо М. М. Россиянскому» Шершеневича) вызревает, еще как бы внутриутробно, теория отечественного имажинизма, к которой В. Шершеневич обратится несколько лет спустя.
В это же время Шершеневич переводит и активно пропагандирует в России творчество вождя итальянских будетлян Ф. Т. Маринетти[29], а во время пребывания последнего в Москве состоит при нем в качестве гида-переводчика, пишет статьи о футуризме[30].
В период непродолжительного сближения «Гилей» (группа кубо-футуристов: братья Бурлюки, Маяковский, Крученых, Лившиц, Хлебников) с эго-футуристами у Шершеневича завязываются личные отношения с Маяковским. Заметим, что поэтика «раннего» (до 1917) Маяковского решительным образом повлияла на практику «левого крыла» (Шершеневич, Мариенгоф) имажинизма, что бы ни говорил об этом сам имажинизм в лице своих представителей. Впрочем, ничего зазорного в этом влиянии нет. И говорим о нем не в упрек, но скорей в похвалу. Вместе с тем, сопрягая эти имена (Маяковский и Шершеневич), корректней было бы, наверное, говорить и о каком-то, конечно «неравнообъемном», но – взаимовлиянии.
В это время (начало 1914) Вадим Шершеневич, очевидно (сам он это отрицал), редактирует второе издание футуристического сборника «Дохлая луна», что приводит его к острому конфликту с Б. Лившицем и осложняет дальнейшие отношения с кубо-футуристами. Добавим, что конфликт этот освещен Лившицем в книге «Полутораглазый стрелец», на наш взгляд, не слишком объективно (см. прим. к с. 102).