Как сейчас дети трех-четырех с удивлением спрашивают: мама, а что такое калач? – так через сто лет будут спрашивать: а что такое лошадь? И вот ты объясняешь, что такое корова и кобыла. Я бы сказал, что ты на корову смотришь с исторической точки зрения.
Тебя упрекал как-то один «смешной дуралей», что ты все предметы сравниваешь с кобылой (отсюда даже термин остроумец придумал: кобылофил46).
Был такой плохой писатель Потапенко (когда он пишет стихами, его зовут Бальмонт); есть у него рассказ из поповской жизни, и там один поп говорит: когда часто поешь одну и ту же вещь, голос крепнет.
Нечто аналогичное проделываешь и ты.
С самого начала твоей поэтической деятельности ты намеренно сузил то, о чем ты пишешь. Но это происходит не из жадности, не из неумения, а опять-таки от эстетического желания: доделать.
Увидал предмет, окрестил его иконой образа; отошел, снова берешь тот же предмет и снова его крестишь другой («иной», «новой») иконой. Может быть, на этот раз еще лучше.
Повторяя свои темы, ты только присматриваешься к предметам и явлениям и раз от разу замечаешь то, что не заметил в предыдущий раз и что не заметят дилетантствующие, стремящиеся охватить все новые и новые просторы. Отсюда правильность, убедительность и крепость образов. У тебя меня поражает поразительная любовь к жизни. Ты ее любишь так, как, может быть, не любил ее Пушкин, который был одним из самых больших жизнелюбов.
Редкое умение, Сережа, подойдя к жизни с открытым лбом и зная все ее грехи, грязнотки, протянуть ей руку без перчаток и без позы: вот, мол, я какой – она грязная, а я ей без перчаток.
Откуда же эта любовь к жизни? От ощущения своего тела и физиологического естества мира.
Для того, для кого гроза, заря, трава нечто абстрактное, – в этих явлениях только дух, для тебя – мясистое существо. А ведь как ты там ни финти и каких романтических слов ни подпущай, но если настоящему человеку предложат: жить с толстогрудой бабой (ноги в навозе, волосы в масле) или с самой что ни на есть распрекраснейшей статуэткой, выберешь и полюбишь бабу.
У тебя к миру именно такое отношение: баба!
Хоть и плохая, а люблю, потому что другой нет. И не надо. Плохая, да моя. И люблю, и буду любить, и вас научу любить.
Поэт будущего любит настоящее во имя прошедшего. Таков и ты.
Потому-то весело и бодро гремит барабан твоих образов, труба твоих точных метафор.
Смешно выписывать примеры из тебя. Твои стихи вошли уже и так во все хрестоматии. К тому же ты не так утруждаешь читателей, тщательно перепечатывая из сборника в сборник, из книги в книгу одни и те же стихи, заставляя всех следовать своей манере.
Прочти раз, прочти два, прочти три – и тогда, на третий раз, увидишь то, что не видал в первые два раза. Как ты сам относишься к миру, как ты сам сужаешь свой кругозор во имя качества, так сужаешь ты перед читателями кругозор Есенин (есть такая страна, волосатая верой, лежит она по соседству с Мариенгофией, где страшная экзотика чувств). И, конечно, когда ты пишешь:
То несчастье – родиться поэтом
И своих же стихов не любить, –
ты лжешь, лжешь, как всякий поэт, ибо нелгущий поэт (вроде Брюсова) – писарь, протоколист в штабе событий. Свои стихи ты любишь, недаром так часто обкрадываешь сам себя.
И даже при всем твоем натиске, стремительности, у тебя есть какая-то медлительность в твоем поступательном движении. То, что было тобой сказано, ты непременно повторишь. Да вот тебе маленький пример. Стоило тебе написать «Я и в песнях, как ты, хулиган», как ты немедленно взял этого хулигана и заботливо повернул, чтоб в микроскопе лиризма поподробнее засиять образами «Исповеди хулигана».
А всем этим твоим друзьям: Рогачевским, Разумникам и пр., пр. (имена ты их, Господи, Продовольственный Отдел да Биржа труда веси) – объясни по-товарищески, что вовсе не испортился ты внезапно. Просто развиваешься, крепнешь, и все те черты, которые у тебя намечались в молодости, сейчас стали четче. А что они, эти самые критики, раньше не замечали, так это за счет их умственных способностей и устройства мозгового глазного яблока.
Кстати, многих очень коробит то, что полюбил ты странные слова вроде «задница», с луной что-то нехорошее делаешь, мерина вовлекаешь в содомию! Я не скажу, чтоб и я от этого был в восторге, но смотрю на это очень спокойно.
Во-первых, это временная болезнь. Сейчас ты в таком словосостоянии, что, вероятно, любимой женщине иначе как «ты – …» не говоришь.
Во-вторых, все поэты любили такие слова. Почитай Пушкина, Лермонтова. Одни маскировали и называли это кинжальными словами; по-моему, это просто расширение лексикона.
В-третьих, и это самое главное: я вижу здесь проявление того же эстетизма, ты любишь говорить те слова, которые не говорят другие. Так ведь у каждого свой жаргон, и это не может нравиться или не нравиться. Не нравится мне, что Есенин пишется не через «ять». Ерунда!
И я на твоем месте не стал бы ничего объяснять насчет снятия фигового листа со слова. Пишу так, потому что нравится, а не нравится вам, так ведь переулков много, можно и разойтись. Разве не так, Сережа?
Кстати, на днях мне несколько футуристиков говорили, что наши дела плохи, потому что Маяковский и Брик решили нас проглотить. Эта перспектива меня лично очень напугала, потому что не хотел бы очутиться в дураках.
Жму твою лапку.
Твой Вадим
Восемь пунктов
На обвинение «Поэты являются деклассированным элементом!» надо отвечать утвердительно:
– Да, нашей заслугой является то, что мы УЖЕ деклассированы. К деклассации естественно стремятся классы и социальные категории. Осознание класса есть только та лестница, по которой поднимаются к следующей фазе победного человечества: к единому классу. Есть деклассация в сторону другого класса – явление регрессивное; есть деклассация в сторону внеклассовости, базирующейся на более новых формах общества; эта деклассация – явление прогрессивное. Да, мы деклассированы, потому что мы уже прошли через период класса и классовой борьбы.
Аэроплан летит в воздушном пространстве, оторвавшись от земли. Земля нужна ему как точка, от которой он отталкивается. Без земли не было бы полета. Аналогия: искусству быт нужен только как отправная точка. Но заставьте искусство валандаться в быте, и вы получите прекрасный аэроплан, который перевозит по земле (некоторые зовут его трамваем).
Поспешным шагом создается новое «красное эстетизирование». Маркизы, пастушки, свирели – каноны сентиментальной эпохи. Машины и сумбур – эстетические привычки буржуазно-футуристической эпохи. Серп, молот, мы, толпа, красный, баррикады – такие же атрибуты красного эстетизирования. Примета зловещая. Фабрикаты штампа. Об аэропланах легко писать теперь, надо о них было писать до изобретения. Легко сейчас воспевать серп и молот. Надо было до революции. Эстетизирование не в том, что воспевать (красивость маркизы не более эстетична, чем красивость баррикад); эстетизирование в том, что воспеваются внешне модные предметы с внешне модной точки зрения.
Упреки «ваше искусство не нужно пролетариату!» построены на основании ошибки с марксистской точки зрения: смешивается пролетариат с отдельными рабочими. То, что не надо Сидорову или Иванову, может быть, как раз нужно пролетариату. Если встать на точку зрения: это не нужно пролетариату, потому что 100 Ивановых это сказали, [она] поведет к выводу, что пролетариату никакое искусство не нужно: часть рабочих и солдат разорвала гобелены Зимнего дворца на портянки – следовательно, старое не нужно. Часть рабочих отозвалась отрицательно о новом искусстве – следовательно, оно тоже не нужно. То, что нужно пролетариату в 1924 году, выяснится пролетариатом в 2124 году. История учит терпению. Споры в этой области – прогноз гадалки.
Протестуете против бытописательства? – Да!
За что вы? За быт? – Разъясняем.
Быт можно фотографировать – точка зрения натуралистов и «пролетарствующих» поэтов. Быт можно систематизировать – точка зрения футуристов. Быт надо идеализировать и романтизировать – наша точка зрения. Мы романтики потому, что мы не протоколисты. Мы наряду с лозунгом «Борьба за новый быт» выдвигаем лозунг «Борьба за новое мироощущение».
Работа человека складывается из двух моментов: 1) так называемой работы (производство), которая служит непосредственной выработке и которую ограничивают пока 8-часовым днем, а потом ограничат и двухчасовым, и 2) работа, которая производится беспрестанно в психике (умственная), которую нельзя ограничить никаким декретом охраны труда, кроме декрета смерти. Помогать первой работе взялись производственники. Обслуживать вторую – беремся мы.
К спору о том: что поэт такой же человек, как все, или он избранник? – Арабский скакун такой же конь, как и все извозчичьи лошади. Но почему-то на скачках он бывает впереди других. Кстати: не напоминают ли пролетарствующий «Леф» и литературные октябристы из «На посту» – потемкинские деревни?
Мы предпочтем тундровые мхи петербургской академии пирамидальным тополям из войлока и мочалы футуро-коммунэров.
Октябрьская революция освободила рабочих и крестьян. Творческое сознание еще не перешагнуло 61-й год.
Имажинизм борется за отмену крепостного права сознания и чувства.
Анатолий Мариенгоф
Вадим Шершеневич
Николай Эрдман
Рюрик Ивнев
Сергей Есенин
Гостиница для путешествующих в прекрасном. 1924. № 3. С. 1–2.