— Бонжур, камрад, — говорят нам гвинейские полицейские, вскидывая руку к головному убору. Это официально принятое обращение в Гвинейской Республике.
Тень от здания лежит четким жестким прямоугольником на красной раскаленной земле. Свет непривычно ярок, слепящ, зной обжигает; во всяком случае, таково первое ощущение, и мы все испытываем его, шагая к автобусу с маркой чехословацкого завода «Татра», возле которого стоит шофер гвинеец в светло-бежевом костюме, фуражке, надвинутой на лоб; у него суровое неулыбающееся лицо, и он молча наблюдает за нами.
От аэродрома до Конакри — менее двух десятков километров.
Черные сильные руки шофера Селябабуки — так мне запомнилось его имя — ложатся на светло-кремовый руль. Разворот, и автобус катит по асфальтированной дороге, проложенной вдоль океана.
На небе по-прежнему ни облачка, но солнце не мешает наблюдать, потому что светит откуда-то сверху. За окном— гвинейские масличные пальмы, гигантские зеленые деревья манго, выжженная солнцем сухая желтая степь, обугленные, опаленные пожаром поляны с черными скелетами кустов. Красно-кирпичного цвета боковые дороги вплетаются в синюю ленту шоссе. Красная пыль лежит на придорожных деревьях и пальмах, на остроконечных хижинах племени сусу, населяющего прибрежные районы Гвинеи. Вдоль дороги идут и едут на велосипедах гвинейцы. Мужчины в длинных, до земли, одеждах — белых, голубых, синих, коричневых. Женщины одеты очень ярко — преобладают густо-желтые, оранжевые, синие, красные, белые тона, порой в самых неожиданных, но со вкусом подобранных сочетаниях; юбки длинные, почти до земли, и, кажется, их надето по нескольку штук. За спиной у гвинеек — дети. На головах — солидные ноши: ведра с водой, корзины с фруктами, свертки. Много машин — и лимузинов, и автобусов, и грузовых автомобилей; все они, конечно, иностранного производства, но, право же, приятно находить среди них наши — «Москвичи»…
Проезжаем «банлье» — пригороды Конакри, застроенные невысокими плосковерхими домиками, возле которых готовят, стирают, шьют, разговаривают гвинейки. Банлье расположены на полуострове Калум, а центр столицы находится на острове Томбо. Остров соединен с материком дамбой, по обе стороны от которой плещется светлый теплый океан. Дамбу расширяют, и самосвалы сбрасывают в воду красную землю, а машины-катки утрамбовывают насыпь. Замечаю кайю сенегальскую, одинокий баобаб, и неожиданно возникает смутное ощущение подмосковной осени: деревья сбросили листву на сухой сезон и сейчас похожи на наши вековые дубы без листьев. Зато огромные, с досковидными корнями сейбы — они ближайшие родственники баобабов, — хлебные деревья, манго стойко переносят сухой зной, и кроны их бросают на улицы густую тень. В одном из двориков мелькает равенала — «дерево путешественников». Много дынных деревьев — папайи, на стволах которых, увенчанных всего несколькими лапчатыми листьями, висят гроздья крупных продолговатых плодов зеленого цвета, по форме напоминающих кабачки.
…Потом мы пересекаем центр Конакри по направлению к гостинице «Отель де Франс». Улицы тенистые, зеленые. Небольшие белые виллы увиты уже знакомой нам по Марокко розовой и алой бугенвиллеей. Много высоких, с большими окнами и балконами, домов, выстроенных в стиле модернистской архитектуры. У стен их то и дело нестерпимо ярко вспыхивают красные кроны цветущей пылающей акации… Что архитектура больших зданий отлично приспособлена к жаркому тропическому климату, мы убеждаемся сами, как только попадаем в гостиницу. Она выстроена так, чтобы полной мерой вдыхать прохладный бриз с океана: все окна отеля выходят на море, а стены коридоров — не сплошные, они напоминают кулисы, свободно пропускающие ветер, но не позволяющие проникнуть во внутренние помещения ни солнечным лучам, ни дождю.
Времени у нас мало: после обеда мы сразу же уедем на гору Какулима, которая, судя по прочитанным мной описаниям, должна одиноко возвышаться посреди прибрежной низменности.
На склонах горы, где не сеют, лес, наверное, сохранился лучше, чем в других районах прибрежной Гвинеи, и я надеюсь наконец удовлетворить свою страсть к коллекционированию бабочек и прочих симпатичных существ. Стало быть, нужно основательно подготовиться: переодеться, вытащить из чемодана и переложить в полевую сумку сачок, морилку, запасную баночку с плотной крышкой, остро отточенный нож на предмет срезания растений…
И все-таки я делаю дело, которое следовало бы отложить: я раздвигаю стеклянные двери и выхожу на балкон, чтобы посмотреть на океан и набережную. Сначала глаз схватывает общую картину — длинный горбатый остров, замыкающий горизонт, затопленный солнцем гладкий океан, черные прибрежные скалы, обнажившиеся в отлив, и зеленую набережную. Потом я замечаю узкую каменистую косу, по которой шагают столбы электросети.
У основания косы растет огромная, похожая на сухой баобаб, сенегальская кайя, а на конце высится белая башня маяка. Набережная ограничена выбеленным каменным парапетом, и кокосовые пальмы — тонкоствольные, с раскидистыми гривами листьев наверху, — грациозно перегнувшись через парапет, склонились над океаном. А дальше вдоль набережной — огромные манго, огромные сейбы.
Владыкин и Машковский (нас поселили в номере втроем) уже собрались и готовы идти обедать, а я совершаю еще один легкомысленный поступок — скатываюсь по лестнице на улицу и бегу к океану. Убедившись, что никого поблизости нет, я прижимаюсь щекой к сухому шелковистому, согретому изнутри стволу кокосовой пальмы и, запрокинув голову, смотрю, как колышутся надо мной в голубом небе длинные перистые листья…
Я обнимаю пальму за тонкий, как у девушки, стан, и в этот момент обнаруживаю неподалеку от себя гвинейца и гвинейку. Взявшись за руки, они идут в мою сторону — совсем молодые, высокие, стройные. Мужчина — в белой рубашке с короткими рукавами и длинных черных брюках, а женщина — в нейлоновой блузке, темной узкой юбке, в светлых туфлях — лодочках — на коричневых ногах… Мужчина идет, широко развернув плечи, но голова его склонена и губы чуть шевелятся, будто он напевает про себя, а женщина гладит рукой с тонкими длинными пальцами шершавые камни парапета, гладит стволы кокосовых пальм и чему-то улыбается… Наверное, им долго пришлось жить где-нибудь в Европе или Америке, и теперь, вернувшись на родину, они по-своему, тихо, радуются встрече с родной землей… Я неслышно отхожу от пальмы и неслышно удаляюсь, чтобы не мешать им молча радоваться свиданию с океаном и пальмами, склонившимися над ним…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Дорога рассекает рощу масличных пальм, и на фоне их метельчатых вершин проступает лобастым сибирским гольцом гора Какулима — массивная, выскобленная ливнями и ветрами вершина ее одиноко замаячила впереди. И как ни крутит потом дорога, обегая банановые плантации, шарахаясь в сторону от черных пожарищ, сворачивая к саманным островерхим деревушкам, — Какулима неизменно высится впереди, поворачиваясь к нам то монолитным, слабо зазубренным гребнем, то тяжелым насупленным лбом… Плотная зелень цепко обвивает склоны Какулимы и, забрасывая длинные гибкие плети вверх, пытается как можно ближе подтянуться к вершине…
Организацию наших поездок по стране взяла на себя единственная в Гвинее туристская фирма, которую создали два выходца из стран Ближнего Востока. Один из них, мсье Анис, кажется, едет вместе с нами. «Кажется», потому что я видел его в Конакри возле автобуса, но не помню, сел ли он, а обернуться и проверить мне не хочется. Я сижу на переднем кресле рядом с шофером (нас разделяет лишь прикрытый капотом мотор) и он, гвинеец Селябабука, тот самый, что встречал нас на аэродроме, а не мсье Анис, везет меня по красным дорогам своей страны, разворачивает передо мной ее величественные панорамы… Селябабука по-прежнему одет в светло-бежевый костюм из легкой ткани; он засучил рукава, и мускулистые черные руки его крепко держат руль. У Селябабуки крупное костистое, словно выточенное из черного дерева лицо с крепким подбородком, широкий нос с горбинкой. Селябабука носит тонкие бакенбарды, идущие от висков к кончику подбородка, и кажется, что он, подобно легендарным кавалеристам гражданской войны, спустил на подбородок ремешок фуражки, чтоб не сорвало ее ветром, когда конница, рассыпавшись лавой, пойдет в атаку…
Дорога упирается в небольшую деревушку. Селябабука разворачивает автобус и останавливает его около маленького рынка, где за длинным дощатым, потемневшим от дождей столом торгуют белыми очищенными апельсинами и продолговатыми мучнистыми корнями маниока обнаженные до пояса африканки с детьми на руках.
Наш автобус не сможет проехать по дороге, ведущей на вершину Какулимы. Здесь, в деревушке, пересадка, и нас уже ждут маленькие легковые машины. Одну из них привел глава туристской фирмы. Теперь к этой машине широко шагает Селябабука, и мы с Владыкиным устремляемся следом.
А1ашина с места набирает высокую скорость. Кажется, вокруг нас сомкнувшиеся джунгли из слоновой травы. Кажется, мы пролетаем по редкой роще гвинейских масличных пальм, на нижних сухих листьях которых висят какие-то черные орехи.
Селябабука — крупный высокий мужчина, и в маленькой машине он сидит, пригнувшись к рулю, как к шее коня, и трудно понять, держит он руль или держится за него. Поскольку мы до сих пор не наткнулись на пальму, не въехали в джунгли и не свалились под откос — вероятнее первое.
Резкий тормоз. Лоб мой подтверждает, что ветровое стекло — твердое и гладкое. Селябабука выскакивает из кабинки, и я проделываю то же самое. Оказывается, застряла и буксует в рытвинах передовая, похожая на «Москвич», машина. Это — нечто близкое, это из тех экспедиционных былей, когда машины больше ездили на нас, чем мы на машинах… Полевая сумка путается в ногах, фотоаппараты молотят по бокам, и я продвигаюсь вперед значительно медленнее Селябабуки. Обходя вторую машину, я убеждаюсь, что слоновая трава жесткая, режет кожу и что, стало быть, шорты, в которые я вырядился, — не лучший вид штанов для хождения по тропическим зарослям.