Сопровождающий нас мсье Анис просит не расходиться. Держа кожаную, на «молнии», папку под мышкой, он отправляется в дирекцию просить разрешения на осмотр предприятия. Следом за ним устремляется Нейштадт, который совсем не прочь познакомиться с местной руководящей верхушкой, дабы, перешагнув через ряды цифр, прямо взглянуть в глаза колонизаторам.
Мы топчемся у автобуса. Европейцев почти не видно. Мало и гвинейцев — время рабочее. Некоторые из них все-таки подходят к нам, спрашивают, откуда мы и, только выслушав ответ, осмеливаются протянуть руку… Держатся они здесь иначе, чем в Конакри или Киндии, — скованней, замкнутей, робче…
Подъезжает узкий бежевый лимузин. За рулем — мужчина-европеец. Рядом с ним — любезно улыбающийся Нейштадт в черном берете с помпончиком. Сзади маячит скучный мсье Анис… Мужчина-европеец говорит Селябабуке, чтобы он вел автобус за его машиной. Некоторое время мы крутим по Фриа, натыкаемся на изгороди из колючей проволоки, на будки с часовыми, на полосатые опущенные шлагбаумы, а потом лимузин выезжает на дорогу, по которой мы приехали во Фриа, и через некоторое время останавливается у небольшого белого здания.
Мужчина-европеец представляется нам. Он — шеф-директор предприятия «Фриа», или, говоря иначе, главный администратор. Шеф-директор — француз. Он светловолос, виски седые. У него крупное волевое лицо, серые холодноватые глаза. Он высок ростом, широкоплеч, строен. На нем защитного цвета рубашка с накладными карманами на груди и отложным воротником, защитного цвета шорты, на ногах — легкие туфли.
Я присматриваюсь к шеф-директору, и у меня создается впечатление, что я его уже видел, но чего-то не хватает в его знакомом облике.
— Стек, — тихо произносит Машковский. — Ему бы еще в руки стек, и — как плантатор с картинки.
Шеф-директор приглашает нас в холл, где стоят сильные вентиляторы, предлагает принять душ тем, кто устал и хочет освежиться. Потом он открывает холодильник, и мы с признательностью вытаскиваем оттуда, сообразуясь со вкусами, маленькие ледяные бутылочки с пивом, ананасовым или апельсиновым соком.
Неслышно появившийся слуга ставит на низкий стол в центре холла вазу с плодами манго, открывает мгновенно запотевшие матовые бутылочки и удаляется… Шеф-директор, давая нам возможность отдохнуть, делает вид, что поглощен чтением какого-то старого журнала, а мы пьем… Единственное, в чем мы испытываем постоянную потребность, так это в воде, и желательно со льдом. Нет жажды сильнее, чем та, которую испытывает человек в пустыне или высоко в горах, когда уже сказывается недостаток кислорода. Они одинаково неутолимы, и так же неутолима жажда, которая пока с непривычки преследует нас в Африке… Пить здесь принято прямо из горлышка, и я, по прежнему опыту, легко расправляюсь со своим пивом, а деликатнейший Нейштадт мучается с ананасовым соком.
Теперь мое внимание привлекает блюдо с плодами манго, и на то имеются особые причины. Манговые деревья встречались нам во множестве, я уже сфотографировал их некрупные, величиною с небольшой кулак, плоды, висящие на тонких зеленых ниточках. И пробовал зеленый плод манго — он белый внутри, кисловатый, приятно освежающий на вкус… Но спелого манго мне до сих пор попробовать не удалось. В Киндии, за обедом в ресторане «Вагон-ли» на железнодорожной станции, когда старый охотник пытался продать нам живого леопарденка и шкуру его убитой матери, — на стол были выставлены плетеные корзиночки с бананами и манго. Бананы несложно испробовать и в Москве, а плоды манго, пышно именуемые в литературе «королем фруктов», никто из нас не ел. Понятно, что ими мы и заинтересовались в первую очередь и даже попросили официанта заменить бананы на манго… Официант ушел, мы прождали довольно долго, и наконец явился сам владелец ресторана — маленький старенький француз в белой рубашке с завернутыми рукавами, с темной бабочкой» у ворота; он был явно растерян и нес на тарелочке всего два плода.
«Дамы и господа, — примерно так можно передать его речь, — я прошу меня извинить, но посетители моего ресторана никогда не спрашивают манго, потому что сколько угодно плодов можно сорвать на деревьях или подобрать прямо на земле, на тротуарах… Я не мог предвидеть, что вы захотите манго, но если дамы и господа располагают временем, я отправлю служителя на улицу собрать для вас манго…»
Удивительно, до чего не в почете ныне всяческие «королевские» титулы. Но судьба манго, вообще-то говоря, примечательна: ведь родина этого растения тропическая Азия, а некоторые виды его (не без помощи человека) так распространились по Африке, что плоды их по мере надобности подбирают на улицах, и они не имеют в глазах африканцев почти никакой цены…
Поскольку мы не «располагали временем», то в Киндии мне так и не удалось попробовать манго. Теперь же я убеждаюсь, что фрукт королевского достоинства по вкусу напоминает очень спелую кавказскую хурму. Манго не выдерживает дальних перевозок, и поэтому еще ни разу плоды его не попадали в московские магазины.
Шеф-директор полагает — и вполне справедливо, — что мы отдышались, отдохнули, и он может приступить к выполнению возложенных на него обязанностей: рассказать нам о Фриа. Шеф-директор садится в низкое жесткое кресло возле стола, рядом с ним устраиваются Арданов и Нейштадт. Шеф-директор кладет ногу на ногу, упирается локтями в подлокотники кресла и сцепляет перед собой руки. Говорит он не торопясь, обстоятельно.
Имя международному консорциуму — «Фриа» — дала небольшая деревушка племени фульбе, находящаяся в десяти километрах от предприятия. Само предприятие расположено на плато Кимбо, и так же — «Кимбо» — называется фабрика… Чем определялся выбор места для строительства?.. Прежде всего мощностью месторождения, затем близостью реки Конкуре, которая дает воду и может дать электроэнергию, а также тем, что плато Кимбо не было заселено и никого не нужно было переселять…
«Фриа» принадлежит смешанному капиталу. Сорок восемь с половиной процентов всех акций принадлежат американской компании «Олин-Мэтисон кемикл корпорейшен оф Нью-Йорк», той самой, что ведет разработки боксита и в районе Боке; двадцать шесть с половиной процентов акций принадлежат французской компании «Пешине»; десять процентов — английской компании «Бритиш алюминиум компани»; столько же — швейцарской компании «Индустри сюисс пур л’алюминиум» и пять процентов — западногерманскому капиталу… Центральное бюро консорциума находится в Париже. Администрация и технический персонал — французы. На строительстве работали, естественно, гвинейцы — их было до трех тысяч человек, но половину уже уволили, а остальных перевели на фабрику и в карьеры.
— Имеются ли среди технического персонала гвинейцы? — спрашиваем мы.
— О да, — отвечает шеф-директор и уточняет: — Среди младшего технического персонала. В период строительства на Фриа существовала школа повышения квалификации, которую окончили шестьдесят гвинейцев.
— По какому признаку отбирались учащиеся для школы? — на этот раз без предварительных извинений задает вопрос Нейштадт.
— Учащиеся были отобраны по психотехническому методу, — несколько загадочно отвечает шеф-директор.
Потом он продолжает рассказ о месторождении — о его запасах, о содержании глинозема.
Будет ли построен на Фриа алюминиевый завод?.. Пока компании намерены вывозить полуфабрикат, глинозем, — так удобнее… Впрочем, не исключено, что со временем будет построен и алюминиевый завод…
Шеф-директор смотрит на большие ручные часы и предлагает продолжить разговор за обедом.
Следуя за бежевым лимузином, в котором вновь устроились Нейштадт и мсье Анис, мы едем к одиноко стоящему бунгало. На свежем воздухе, под длинным соломенным навесом, накрыты для нас столы.
Бунгало стоит на открытом возвышенном месте, и ветерок приятно освежает. Неподалеку на дереве дремлют вотуры. Впрочем, это кажется, что они дремлют. Они просто ждут, когда повар выкинет на помойку какие-нибудь кухонные отбросы, и тогда они слетятся на пиршество. В тропических странах, уничтожая нечистоты, вотуры несут санитарную службу, и птиц этих никто не обижает.
На столе появляются небольшие металлические ведра со льдом, бутылки вина и тарелки с грудами розовых креветок. У нас раков как будто принято подавать к пиву, но здесь, в Африке, креветки вполне подошли и к вину со льдом.
Сейчас за обедом никто не тревожит шеф-директора специальными вопросами, и разговор становится всеобщим. Шеф-директор молчит, но молчит так, что Арданов в конце концов наклоняется ко мне и шепчет:
— Кажется, он понимает по-русски.
И Арданов спрашивает об этом шеф-директора.
Нет, он не понимает по-русски или, вернее, плохо понимает — отдельные слова, отдельные фразы.
— Мсье специально учил русский язык?
Нет. Шеф-директор окончил философский факультет Сорбонны, но русским фразам он научился в годы войны. Шеф-директор воевал с нацистами, попал в плен и несколько лет провел в концлагере, в котором сидели и русские. Он жил с ними в одном бараке, они вместе ходили на работу, и всех вместе их нацисты собирались уничтожить, но не успели: к лагерю прорвались советские войска. Некоторое время, до репатриации, шеф-директор жил среди наших солдат… Вот почему он понимает некоторые русские фразы, знает кое-какие слова.
Право же, никто из нас ничего подобного не ожидал.
Арданов растерян.
— Почему же мсье отказался от занятий философией? — не очень-то кстати спрашивает он.
— Я предпочел практическую деятельность, — говорит шеф-директор и кладет щипцами себе в бокал с вином кусок льда. Потом он поднимает серые холодные глаза на Арданова и ждет, спросит ли тот еще что-нибудь.
Но Арданов больше ничего не спрашивает. Он молчит, и мне кажется, что мы думаем об одном: о сложности человеческих судеб в середине двадцатого века. Перед нами сидит француз, шеф-директор международного консорциума, присосавшегося к Гвинее, сидит философ, сражавшийся с фашистами, выдержавший долгое заключение в концлагере и после выхода на свободу отправившийся за океан, в колонию — работать. Да, работать, потому что ему, как и всем, нужно жить и потому, что он не нашел подходящей работы на родине…