Вотуры, кем-то спугнутые с дерева, кружат над бунгало; по земле проносятся их черные тени, и слышны тяжелые взмахи крыльев…
…После обеда мы вновь ездим по Фриа, осматриваем стандартные домики общежитий, цеха и наконец приезжаем в карьер, туда, где рвут взрывчаткой красную землю Африки, чтобы увезти ее за океан. Карьер — как огромная раскрытая рана, в которой копошатся не тонкие хирургические инструменты, а ревущие экскаваторы, мощные бульдозеры, тяжелые самосвалы с непропорционально большими, в толстенных зубчатых шинах, колесами; все машины раскрашены в яркие кричащие тона; работают на них гвинейцы.
Шеф-директор поднимает с земли кусок красно-бурого боксита, подкидывает его в воздух и ловит, потом снова подкидывает и снова ловит. Шеф-директор стоит перед нами, слегка расставив ноги, развернув плечи, и рассказывает нам, что по договоренности между держателями акций каждый получает долю глинозема пропорционально вложенному капиталу и каждая компания вывозит свою долю куда ей заблагорассудится. Шеф-директор еще раз подкидывает кусок боксита, еще раз ловит его и говорит, что скорее всего этот кусок попадет в Америку, на алюминиевые заводы в районе Великих озер. Впрочем, он может остаться в Африке, если достанется компании «Пе-шине» — она вывозит глинозем в Камерун, в Эдеа, где имеются алюминиевые заводы. А может быть — красно-бурый кусок боксита вновь взлетает вверх, — он совершит путешествие в Норвегию, куда отправляют свою долю швейцарцы.
Потом шеф-директор бросает кусок боксита в ядовито-желтый самосвал, который напоминает мне гигантское насекомое.
— Се ту, — говорит шеф-директор. — Все.
Оставляя на земле красные рубчатые шрамы, самосвал, за рулем которого сидит гвинеец в пробковом колониальном шлеме, везет боксит к приемным бункерам корпуса дробления, на шаровые мельницы. Путь за океан начат.
Мы благодарим шеф-директора за внимание и расстаемся с ним — уверенным в себе, крепким энергичным человеком.
Да, пока неприступными бастионами высятся корпуса консорциума «Фриа» на солнечном плато Кимбо. Но право же, шеф-директор отлично знает, что с приходом независимости и на Фриа произошли изменения: строже следят профсоюзы за условиями труда, введен гарантированный минимум зарплаты в тридцать шесть гвинейских франков в час, определена продолжительность рабочего дня, сдержанней, чем прежде, ведет себя администрация… На дорогах, ведущих с плато Кимбо к побережью, выставлены посты, и полосатые шлагбаумы поднимаются лишь после того, как гвинейские полицейские проверят, какой груз везут машины: каждая тонна глинозема облагается налогом в пользу государства…
Нейштадт, конечно, не зря ездил в одной машине с шеф-директором. Например, ему удалось узнать кое-что любопытное о загадочном «психотехническом» методе подбора учеников в школу младшего технического персонала во Фриа… Комбинат расположен на территории, заселенной гвинейцами племени фульбе, и фульбе составляют основную массу рабочих. А по «психотехническому» методу подбирались гвинейцы из других племен, не знающие языка фульбе, и делалось это, разумеется, с одной целью: противопоставить и по национальным признакам, и по служебному положению будущих техников — рабочим… Разделяй и властвуй! — прием старый, как мир…
Но, право же, этот прием никогда не свидетельствовал о силе завоевателей, а сегодня он не может свидетельствовать и о мудрости их. Особенно в Гвинейской Республике. Как с тягчайшими пережитками прошлого, борется страна с расовыми предрассудками, племенным национализмом, местничеством… Официально это называется «деколонизация мыслей и привычек» — мы уже слышали эти слова. В данном случае речь идет о воспитании чувства государственности у людей, которые фактически никогда не были объединены в одно государство, которые жили интересами племени, а то и одной деревни… И потому, что страна покончила с колониализмом, едва ли можно сомневаться в успехе деколонизации мыслей…
Мы снова едем вдоль крутого зеленого уступа Фута-Джаллона, и снова слева от шоссе тянется ровная насыпь железной дороги, мелькают небольшие мостики над пересохшими ручьями… По этой самой железной дороге всего несколько дней назад прошел первый состав, груженный глиноземом Фриа. Тепловоз тащил вагоны к конакрийскому порту, в котором нам уже довелось побывать. Порт Конакри— глубоководный, вполне современный: по соседству с сейбами и кокосовыми пальмами высятся там подъемные краны, металлические колпаки нефтехранилищ, складские помещения, железнодорожная эстакада, тянутся на многие сотни метров бетонированные причалы, на которые змейками вползают рельсы железнодорожных путей.
Гул далекого взрыва заставляет нас оглянуться, прильнуть к окнам: над плато Кимбо медленно рассеивается розоватое облачко — там взрывают бокситы… И почти тотчас из-за поворота показывается медленно ползущая легковая машина. Ее водитель делает какой-то знак, после чего Селябабука съезжает на обочину и останавливает автобус. Следом за легковой машиной появляется грузовая — странная, кроваво-красного цвета, с огромным пористым радиатором, без шоферской кабинки, с экраном вместо ветрового стекла, замысловатым крупночленистым кузовом. Слева на радиаторе виднеется красный предупредительный флажок: машина везет взрывчатку с завода, принадлежащего компании «Юньон шимик де л’Уэст Африкен» и расположенного в Симбала неподалеку от Конакри.
Воспользовавшись остановкой, мы выходим из автобуса. Слева от дороги прошел пал, но через красную ленту шоссе перекинуться он не смог, поэтому слева — черная гарь, а справа — желтая саванна, сухая шуршащая трава…
По весьма точным подсчетам ботаников, в тропической Африке имеется не менее тринадцати тысяч видов высших растений. Половина из них встречается в Гвинее.
Сухой сезон — неудачное время для любителей цветов; лишь немногие растения — это исключительно деревья или кустарники — бросают вызов дующему с вое-тока обезвоженному Сахарой пассату, сухому зною, и смело поднимают над затвердевшей кирпичной почвой красочные соцветия… Сейчас вокруг меня нет ни одного цветущего дерева, ни один цветок не выглядывает из травы по правую сторону дороги… Нет цветов и на месте пожарища— только пучки нежно-зеленых листьев виднеются там над обугленной землей… Я иду к ним по гари, и черная пыль взлетает из-под ног. Я не жалею, что не увидел сказочно причудливых орхидей в цвету, — я любовался ими в оранжереях, но они не вяжутся в моем представлении стой Африкой, которую я узнал, не вяжутся с ее жесткой землей, колючим настороженным лесом, дымами пожаров, черными гарями, блеклой сухою травой… Зато пышное зеленое убранство дождливого сезона не скрыло от меня растение, которое я запомню на всю жизнь, — это оно раскинуло над золой связки длинных блестящих нежнозеленых с золотистым отливом листьев; тонкие черенки листьев прикреплены к окончанию короткого узловатого почерневшего стволика, и кажется, что растение чудом уцелело в огненных вихрях… Но чудес не бывает. Лофира — так называется это растение — уцелела в огне потому, что прочнее, крепче других связана с землей, вскормившей ее, потому, что доверилась родной земле… Из года в год, на протяжении тысячелетий, бушуют в сухие сезоны пожары на огромных пространствах Африки. Сотни различных деревьев, кустарников, не выдержав суровых испытаний, погибли или отступили в горы, к экватору, под защиту круглогодичных ливней… А лофира не отступила. Она осталась и уцелела потому, что ушла в землю: у этого дерева мощная подземная часть, а над почвой приподнимаются лишь концы ветвей; ветви обгорают, но дерево не гибнет; чуть стихнет пожар, лофира тотчас раскидывает над пепелищем связки своих нежно-зеленых листьев — они тянутся к голубому небу наперекор всем бедам и бурям, и я думаю о лофире, как о символе вечной, неистребимой жизни… Есть еще одна особенность у этого мужественного растения: лофира терпелива, она умеет ждать, исподволь накапливая силы, и если пожар обходит ее стороной, она в несколько лет превращается в настоящее высокоствольное дерево. И потому, что лофира не селится в одиночку, потому, что корни сотен растений крепко сплетены под землей, целые рощи деревьев с золотисто-зелеными кронами вырастают там, где когда-то бушевали пожары… Я опускаюсь на корточки и притрагиваюсь к листьям лофиры — они глянцевитые, плотные прохладные. И сердцевина у лофиры всегда прохладная розоватая, — можно подумать, что по артериям лофиры пульсируют глубинные соки ее родной земли…
— Маланга, — говорит мне Селябабука, показывая на лофиру.
Так называют это дерево фульбе. Но мне нравится и латинское «лофира» — есть в этом названии что-то свежее, утреннее, звонкое.
Пусть человеческая память несовершенна, но я не сомневаюсь, что теперь, вспоминая Африку, буду всегда вспоминать и лофиру, ее золотистую зелень на фоне черных пожарищ.
На обратном пути мы купались в Конкуре. Автобус остановился у металлического моста с высокими прямоугольными фермами, и мы спустились по базальтовым развалам к самой воде, разделись и, стараясь не побить лодыжки об острые каменные выступы, попрыгали в воду.
Там, где мы купались, один из рукавов Конкуре образовал залив, и я сплавал на другую сторону его, сплавал и тотчас же вылез на берег, и все тоже быстро выбрались из воды. Мутная, серовато-желтая вода была так неестественно тепла, что купание не освежило, а даже разморило нас… Во всяком случае, Нейштадту, который в неизменной черной паре наблюдал за процедурой омовения, не пришлось нам завидовать. А теперь, уже в ресторане «Отель де Франс», мы сидим за столиками, пьем вино со льдом и обсуждаем купание, или, вернее, те последствия, которые оно могло иметь или еще будет иметь. Отчасти в этом виноват посольский врач. Он зашел в отель, узнал, что мы купались, и страшно разахался.
Врач прочитал нам целую лекцию о болезнях, которая непосредственно нас касалась лишь в одном: оказывается, пресные воды тропической Африки заражены злокачественной и чрезвычайно коварной трипанозомой, проявляющей свои болезнетворные способности спустя шесть месяцев после купания.