н и вообще в Гвинею людьми — пилигримами, принесшими их семена из суданской саванны.
Судя по имеющейся статистике, Фута-Джаллон — самый населенный район Гвинейской Республики. Деревни попадаются нам все время. Они застроены такими же, как и на прибрежной низменности, саманными казами, но тростниковые крыши их устроены несколько иначе: они спускаются почти до земли и имеют перехват посередине; так, во всяком случае, выглядит большая часть хижин, и архитектурные различия соответствуют национальным традициям — фульбе строят иначе, чем сусу… Есть и еще одно характерное отличие во внешнем облике деревень: фульбе окружают свои деревни и небольшие клочки полей высокими плетнями, и это уже объясняется особенностями их хозяйства — фульбе разводят скот и вынуждены защищать от него посевы… До недавнего времени фульбе вообще считали земледелие черной работой, достойной лишь покоренных племен и пленников, обращенных в рабов… Теперь положение изменилось, фульбе тоже занимаются земледелием, но на Фута-Джаллоне по-прежнему сосредоточено основное поголовье скота в республике — мелких коров и быков породы ндама и черно-белых лохматых овец.
Зависит это не только от исторически сложившихся навыков населения, но и от того, что Фута-Джаллон в меньшей степени, чем другие районы Гвинеи, заражен мухой цеце — разносчицей сонной болезни.
Ндама и овцы пасутся без всякого присмотра — небольшие стада их часто встречаются у дороги. Интересно, что возле коров и быков непременно вышагивают белые птицы, похожие на цапель; французы называют их «пикэ бёф», то есть «колющие быков», а фульбе — «лаба», как объясняет мне Селябабука. Лаба не «колют» быков в точном смысле этого слова. Наоборот, они склевывают с них кровососущих и прочих жалящих насекомых, в том числе и муху цеце, и тем самым достигается взаимная выгода: птицы получают пищу, а ндама избавляются от своих подчас смертельных врагов.
Не знаю, есть ли на земном шаре уголок, столь не похожий на все остальное в мире, что посещение его не вызовет в памяти никаких ассоциаций… Фута-Джаллон, по крайней мере, не принадлежит к числу таких уголков. Казалось бы — что общего с Россией?.. Плоские, характерные для Африки горы, луговая саванна, островерхие деревни, но вот мелькнули копны бледно-желтых тростниковых снопов, заготовленных для крыш хижин, и перед глазами — осеннее сжатое поле, колючая стерня, стая грачей в холодном небе…
И уж совсем фантастика — сосновый бор!.. Да, да, самый настоящий сосновый бор, хотя во всех солидных ботанических монографиях засвидетельствовано, что южнее Сахары сосны в Африке не растут!.. Сразу за Далабой я заметил песчаную дорожку, обсаженную по бокам соснами и уводящую куда-то в сторону от шоссе; думал — почудилось, очень уж это похоже было на Прибалтику или нечто подобное, но теперь все сомнения рассеялись: сосны — вот они, рядом!.. Мысль об открытии (в Африке-то!) несколько секунд услаждает мое честолюбие, но я не позволяю ему разыграться: наверное, я чего-нибудь не знаю, вот и все.
… Кто сможет назвать имя человека, пронесшего крупное, в белых волокнах семя манго из Индии через пустыни Аравии, Ливии, Нубии в тропическую Африку?.. Следы его развеяны, смыты дождями, ни один древнеегипетский папирус не запечатлел его имя — оно забыто навсегда. Но такой человек был — или их было несколько? — и он зарыл в красную землю Африки продолговатое с гремящей внутри косточкой семя… Человек умер, человек исчез, но осталось дело его жизни, и по всей тропической Африке огромные шумные деревья поют саги о нем, забытом… И был еще человек, который перевез на паруснике из Америки в Африку зерна маиса, — перевез и высадил, научил африканцев выращивать его. Ныне по всей Гвинее, в том числе и на Фута-Джаллоне, сеют кукурузу — она прочно вошла в рацион. Скрип камней, которыми перетирают зерна маиса, менее поэтичен, чем шум тенистых манго, но и он звучит в каждой хижине, из года в год напоминая о забытом… Их было много — людей, которые творили добро и, сами того не подозревая, меняли лик планеты, рассеивая по материкам живое семя… Они разнесли кокосы по всем тропическим побережьям, они доставили из Америки в Африку маниок и рассказали, как избавляться от его ядовитых соков и приготовлять муку тапиоку; они рассадили баобабы — универсально полезные деревья — по саваннам, сменившим сожженные леса; они вывезли из тропической Африки и распространили по всему миру клещевину, собрали в Бразилии и разбросали по свету зерна арахиса, рассадили по всем континентам апельсины, лимоны, эвкалипты и даже занесли на Фута-Джаллон клубнику.
Какими были они, эти жившие в разные века — а то и тысячелетия! — люди? Как выглядели они?., Бог весть! Я знаю лишь, как выглядел один из них, потому что видел его фотографию, сделанную лет тридцать назад. Там, на этой фотографии, стоит возле узорной литой ограды, заложив руки за спину, человек в коротком с округлыми полами пиджаке, в жилете, узких брюках, в шляпе с высокой тульей и широкими полями, — стоит могучий старик с седыми запорожскими усищами и фигурой располневшего грузчика; только посаженные на мясистый нос очки в тонкой металлической оправе, сквозь стекла которых видны сощуренные насмешливые глаза, заставляют думать, что человек этот, пожалуй, имел отношение и к кабинетной работе…
Да, имел. Этот человек — ученый с мировым именем, крупнейший знаток тропической флоры, почетный президент Французской академии наук. Его зовут Огюст Шевалье, и это он рассадил индокитайские сосны по Фута-Джаллону… Еще в пятидесятых годах Шевалье — глубокий старик — был жив, но я не знаю, жив ли он сейчас, и мне не хочется наводить справки… Сосновые боры шумят на плоских возвышенностях Фута-Джаллона, роняют на землю некрупные нежно-коричневые шишки с семенами, источают под жаркими лучами солнца густой смолистый аромат — и это главное, вечное, рядом с которым нелепы раздумья о смерти.
Огюст Шевалье принадлежит к числу тех французов, о деятельности которых в Гвинее народ сохранит благодарное воспоминание.
Во всяком случае, Диаре Мусса, мой московский знакомец, говорит о нем с почтением, а будь инспектор по охране вод и лесов более экспансивным человеком, в словах его, наверное, слышался бы и восторг. Но Диаре Мусса — не Сангару Тумани, он сдержан, уравновешен и даже о том, что волнует его, говорит спокойно, просто, отвлекаясь от всяческих эмоций и несущественных деталей.
С Диаре Мусса, встретившим нас в Пита, я чувствую себя свободнее и проще, чем с кем-либо из других африканских знакомых. И дело тут не только в том, что мы давно знаем друг друга и вместе бродили по улицам Москвы. Дело прежде всего в ровном, понятном мне характере Диаре Мусса, в близком мне складе его мышления, и, как ни забавно это на первый взгляд, хорошему самоощущению моему способствует нормальный, не слишком высокий рост инспектора по охране вод и лесов; разговаривая с ним, я могу не задирать голову кверху… Здесь, у себя на родине, Диаре Мусса одет в коричневую вельветовую куртку, длинные темные брюки; на ногах у него — пады, дощечки с широким ремешком, охватывающим щиколотку. Он носит очки в роговой оправе и золотое кольцо на безымянном пальце левой руки.
Мы стоим с Диаре Мусса у водопада Кинкон. Длинный белый шлейф низвергающейся в каньон реки исчезает в черной глубине, а рядом с нами, на берегу, растут панданусы — у них короткий ствол с пучком длинных топких кожистых листьев, и они похожи на зеленые фонтанчики, бьющие из глубины земли… Арданов-Галкин осторожно приближается с магнитофоном к водопаду и со счастливой улыбкой на толстом лице записывает шум падающей воды… А мы с Диаре Мусса продолжаем разговор о Шевалье, о соснах, о лесном хозяйстве.
О соснах я спросил Диаре Мусса сразу же, как только выдался удобный момент, а после того, как он назвал имя Огюста Шевалье, мне осталось лишь щелкнуть себя по лбу за рассеянность: я читал, что еще в начале нашего века Шевалье заложил в окрестностях Далабы ботанический сад, и теперь сообразил, что именно к нему вела сосновая аллея.
— Он сделал большое дело, — говорит Диаре Мусса о Шевалье и поправляет очки. — За полстолетия сосны расселились по Фута-Джаллону, а в округе Далаба сосновые боры уже занимают территорию в пятьсот с лишним гектаров.
— Даже там, где лес сохранился, эксплуатировать его трудно, — говорит Диаре Мусса. — Пригодные для строительства деревья рассеяны, их приходится выискивать поодиночке в зарослях, прорубать к ним дорогу… Африканский лес — это не ваш бе-рез-ньяк, — по складам произносит Диаре Мусса и улыбается.
Под Москвой, за городом, я повел Диаре Мусса в березовую рощу. Он нежно гладил темно-коричневой рукой белые шелковистые стволы берез, любовался их тонкими гибкими ветвями и все не мог понять, почему так много одинаковых деревьев вокруг: в Гвинее, как и повсюду в тропиках, в лесу встречается такое огромное количество различных видов деревьев, что все перемешано, перепутано, и найти два дерева одной породы — целая проблема. Но, как ни трудна эксплуатация лесных богатств Гвинеи, ее постепенно наладят, и уже решено, что в округе Нзерекоре будет выстроен лесопильно-шпалорезный завод.
Я спрашиваю Диаре Мусса, ведутся ли научные работы в саду Шевалье, и получаю отрицательный ответ: после провозглашения независимости все ботаники и селекционеры уехали во Францию, а подготовить себе замену из числа местных жителей они, разумеется, и не стремились.
Водопад Кинкон, расписанный в рекламках, раньше постоянно посещался туристами, и к нему по склону ущелья проложена лестница. Мы поднимаемся по ней к автобусу, который повезет нас в Пита, но Диаре Мусса вдруг останавливается у буйно цветущего ярко-желтого дерева и с нотками удивления в голосе говорит, показывая на дерево:
— Кассия сибериана! — и повторяет радостно, словно только что сделал большое открытие — Сибериана!.. Понимаете?
Еще бы не понять!.. Я, правда, не уверен, что видовое название кассии происходит от слова «Сибирь», но звучит очень похоже, и я охотно принимаю версию Диаре Мусса… Я вернусь на родину и снова буду работать в Сибири — той самой Сибири, которая всегда была для меня этапом на пути в свободную Африку, — и право же мне приятно будет вспоминать о кассии сибирской (пусть мы чуть-чуть грешим против латыни), растущей в саванне Фута-Джаллона, кассии, обладающей, по словам Диаре Мусса, неисчислимыми полезными свойствами…