Автобус катит обратно в Пита, пылит красной пылью; мелькают за окном желтые и лиловые деревья, безлистные паркии с зелеными стручками; длиннорогие ндама, укрывшись в тени, равнодушно пережевывают жвачку, не обращая на наш автобус никакого внимания, а белокрылые лаба предпочитают все-таки отлетать в сторону… Мы говорим с Диаре Мусса о проблеме, быть может, самой важной в сегодняшней, почти целиком крестьянской Гвинее: о замене переложной подсечно-огневой системы земледелия иной, более прогрессивной, с использованием современной техники и агротехники. И разговор наш имеет самое непосредственное отношение к Управлению по охране вод и лесов, в котором служит Диаре Мусса.
Обычно спокойный, уравновешенный, Диаре Мусса говорит сейчас быстро, взволнованно, и в словах его — тревога. Лишь четыре процента территории Гвинеи заняты ныне девственным лесом, — человек одолел лес с помощью огня, но в самой этой победе таится губительное начало. Всегда и везде лес предохраняет почву от размыва, всегда и везде лес задерживает воду, не позволяя ей скатываться мутными потоками в реки. Но особенно велика роль леса в горных странах, таких, как Фута-Джаллон: почвы его маломощны, а тропические ливни могучи и упорны. На Фута-Джаллоне смыв почвы принял угрожающие размеры, а бурные дождевые паводки приводят к уменьшению запасов воды.
— Фута-Джаллон в переводе с фульбе означает «отец рек», — говорит Диаре Мусса и поправляет очки в роговой оправе. — Но отец может остаться без детей, если мы не восстановим лес.
Лес быстро восстанавливается сам — надо только не выжигать его. Брошенное поле за два года зарастает непролазными зарослями кустарников. За полтора-два десятилетия на месте пожарища поднимается непроходимый, опутанный лианами лес. Стало быть, если прекратятся пожары, быстро прекратится и смыв почвы.
Да, французы первыми поняли, что лес нельзя выжигать, и по-своему — приказами — боролись с поджогами. Но они не разработали никакой новой системы ведения хозяйства взамен подсечно-огневой: на сельскохозяйственных станциях специалисты занимались лишь разработкой методов повышения урожайности экспортируемых культур — ананасов, бананов… А сила традиции— страшная сила, тем более, что при почти сплошной безграмотности, племенной замкнутости новые веяния не проникали в деревню, и знания детей основывались на знаниях отцов, ничем по сути не отличаясь от них. Из века в век в конце сухого сезона гвинейцы поджигали леса и травы, из века в век после первого дождя они мотыгами-дабами или кольями вырывали в твердой, смешанной с золой земле лунки и бросали в них семена горного риса, фоньо, маиса, арахиса… Из века в век они собирали на удобренном золой поле два-три урожая, а потом земля истощалась, поле забрасывалось, и опять пылали пожары в конце сухого сезона.
Диаре Мусса рассказывает, что уже сейчас они пытаются иначе удобрять землю — выносят на поля срубленные Ветки, срезанную траву, которые быстро перегнивают. Потом он говорит о необходимости севооборотов, о запрещении распахивать склоны, о контурной вспашке… И вот, казалось бы, неожиданная деталь: даже навоз фульбе никогда раньше не использовали на удобрение, а в стране около миллиона голов крупного рогатого скота, и почти весь он — на Фута-Джаллоне… В ближайшие годы в стране будут организованы молочные фермы, фульбе-скотоводы постепенно перейдут на оседлый образ жизни, и тогда навоз начнут вывозить на поля…
В Пита, в здании комендатуры, нам преподносят подарок — меч кузнечной ковки; он вложен в красные кожаные ножны, вышитые белой рисовой соломкой и украшенные длинными кистями. Край славится умелыми кузнецами, оружейниками, вышивальщиками (это мужская профессия), корзинщиками… Интересно, что раньше гвинейцы использовали в качестве плавильных печей крупные термитники, которые то и дело попадаются в саванне. Одну из таких печей мы видели в районе Далабы.
А разговор в комендатуре идет, разумеется, о кооперировании сельского хозяйства в Советском Союзе. На этот раз в нашем распоряжении больше времени, чем в Маму, и мы тоже расспрашиваем руководителей района о сельском хозяйстве, о коллективных полях, о формах взаимопомощи.
Есть у гвинейцев, как и у многих других африканских народов, хорошая традиция: в дни сева или уборки урожая молодежь деревни приходит на поля стариков и под частую веселую дробь тамтамов безвозмездно помогает немощным, сеет или убирает урожай… В Гвинее никогда не было частной собственности на землю — она принадлежала деревне, и староста распределял ее между семьями. И ныне земля в республике не продается и не сдается в аренду. Но была раньше в Гвинее особая форма землевладения, были поля, на которых их хозяева сами не работали: я имею в виду поля, принадлежавшие кантональным вождям. Институт вождей получил особое распространение именно на Фута-Джаллоне. Этих самых «вождей» придумали и насадили французские колонизаторы после захвата Фута-Джаллона. Разделив Фута-Джаллон на кантоны, французы поставили во главе их представителей местной знати, а то и просто приглянувшихся им проходимцев. «Вожди» получали жалованье от французской администрации и следили за порядком в своих владениях… Вот эти самые «вожди» и заставляли подвластное им население бесплатно работать на своих полях… Ненависть народа к «вождям» была столь велика, что их прогнали еще до провозглашения независимости. Под нажимом прогрессивных гвинейцев французская администрация в 1957 году была вынуждена согласиться с отменой столь удобного для нее института «вождей», и эта победа явилась прелюдией независимости: феодальная знать не смогла повлиять на исход референдума, изгнавшего колонизаторов.
Земли изгнанных «вождей» и всяческих окружных старост называются в Гвинее коллективными полями: они принадлежат теперь государству, и молодежь, продолжая старую традицию коллективно обрабатывать поля, с песнями и музыкой возделывает их, и старая традиция постепенно видоизменяется в новые формы коллективного труда на благо своей страны.
Раньше было так: в конце сезона дождей, когда крестьяне собирали урожай, в деревнях появлялись скупщики и, ловко сбивая цены, по дешевке скупали сельскохозяйственные продукты. В канун следующего сезона дождей, в марте — апреле, когда запасы продуктов в деревнях истощались, скупщики вновь появлялись, но уже в роли продавцов: по ценам, завышенным раза в три, они сбывали крестьянам у них же купленные продукты…
Я спрашиваю о выжигании лесов и получаю ответ: да, трудно бороться с этой традицией, но разъяснительная работа ведется постоянно, а поскольку в деревенских советах теперь заседают не только старики, как было до независимости, но и молодежь, руководство района не сомневается в успехе: молодежь легче усваивает новое…
Я долго ждал встречи с Диаре Мусса, думал о нем еще в Москве, собираясь в Гвинею. Внешне все получилось так, как хотелось. Но мы уже прощаемся: нашу группу ждут в Лабе, и нельзя задерживаться в Пита. Спешка несколько скомкала встречу, были сказаны лишь общие, взятые с поверхности слова, и не получилось того, что называется дружеской беседой.
Я уезжаю с чувством вины перед Диаре Мусса, но успокаиваю себя мыслью, что встреча наша — не последняя: и Диаре Мусса открыт путь в Москву, и мне все определеннее кажется, что как ученый, физико-географ, я не пройду мимо проблем, волнующих моего друга из Пита, что Африка займет в моей жизни еще большее место, чем занимала до сих пор… Диаре Мусса протягивает мне на прощание два ореха кола — белый и розовый, а кола — символ дружбы, братства у гвинейцев…
Значит, до новой встречи, Диаре Мусса!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В Варшаве, в старой части города, неподалеку от популярного среди молодежи кабачка «У крокодила», есть дом, имеющий один примечательный штрих. В годы войны варшавское «Старо Място» было почти нацело разрушено, и когда после войны разобрали развалины, то нашли под ними уцелевший портик от средневекового дома. Его не снесли, наоборот, бережно сохранили и вмонтировали в новый жилой дом — портик образует один из его подъездов… Там же, в старом городе, развалившиеся дома обнажили крепостную стену-барбакан, к которой позднее пристроились жилые дома, совершенно скрыв ее. О существовании этой стены не подозревали даже специалисты историки и архитекторы… Варшавяне превратили барбакан в исторический памятник: расчистили вокруг него пространство, надстроили, использовав кирпичи старого замеса из стен разрушенных средневековых костелов…
Было бы наивно усмотреть в подобных действиях лишь заботу о памятниках старины, и не случайно Варшава вспомнилась мне на Фута-Джаллоне.
Завоеватели всегда стремились отнять у покоренного народа его историю, объявить его «внеисторическим», несамостоятельным, нуждающимся в особой опеке… И неизменно политика всяческих угнетателей вызывала резкую ответную реакцию: задетая гордость пробуждала самосознание народа, желание утвердить свою историю в общей истории человечества, вызывала повышенный интерес к памятникам, в которых запечатлено прошлое, способствовала бережному отношению к ним…
Представление об африканцах как о народах, лишенных собственной истории, стало общим местом в пухлых сочинениях буржуазных историков. Кайзеровские и нацистские борзописцы, между прочим, с одинаковой легкостью лишали исторической роли в общем прогрессе и славян, и африканцев. Для этих и им подобных «историков» прошлое Африки сводилось к деятельности всяческих европейских конкистадоров, типа тех, чьи монументы свалены в Конакри возле стен Национального института исследований и документации.
Европейские народы, как бы ни была трудна, подчас трагична, их историческая судьба, все-таки издавна располагали своей интеллигенцией, своими учеными, способными восстановить истину о прошлом народа… Положение африканцев в этом смысле хуже. Первые ученые-африканцы, занявшиеся изучением истории своего континента, уже работают в странах, расположенных южнее Сахары. Но они пока малочисленны, разрозненны, и далеко не сразу удастся им развернуть широкие исследования….