Листья лофиры — страница 27 из 52

До отъезда — считанные минуты. Суровый и величественный Селябабука уже сидит на своем месте, и черные сильные руки его лежат на кремовом руле… К отелю подходят гвинейцы, и я невольно вздрагиваю: эту молодую женщину в нейлоновой кофточке, темной узкой юбке и светлых туфлях лодочках на коричневых ногах, и этого мужчину в белой рубашке и узких черных брюках я уже видел. Я видел их в первый же день, на набережной Конакри, у кокосовых пальм, — они шли мне навстречу, радуясь долгожданному свиданию с родной землей, с океаном и пальмами, склонившимися над ним, и я неслышно удалился, чтобы не мешать…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

«Кан» — это название одного из видов слоновой травы на языке малинке, — ею покрывают крыши саманных хижин. Канкан — это город, причем город крупный, в нем двадцать пять тысяч жителей, и около трехсот лет он играл роль своеобразной столицы племени малинке… Канкан выстроен посреди саванны, заросшей слоновой травой кан, и стоит на реке Мило, что впадает в Нигер, или Джолиба, как называют его в верхнем течении… Нигер мы пересекли ночью у города Карусса, я специально ждал встречи с ним, но прославленный Нигер показался мне в темноте заштатной подмосковной! речкой с курчавыми зарослями тальника по берегам.


По расписанию мы должны были приехать в Канкан часов в семь вечера, а приехали в пять утра. Сейчас восемь, и мсье Анис торопит нас — нужно идти на прием к коменданту. Поначалу мсье Анис терялся, когда нам устраивали встречи, — его прежние клиенты не имели контактов с местным населением (так он выразился), — но теперь он как будто вошел в роль: вот, стучит и просит поторопиться.

У меня в номере испорчен душ, а без него как-то не по себе в Африке, да еще после жаркой бессонной ночи. Я бегу в соседний номер к Птичкину, а Птичкин уже во всеоружии — выбрит, умыт, одет, при полевой сумке и фотоаппарате. Он больше не кособочится и вообще выглядит молодцом.

— Кажется, приехали, — говорит он мне, но ему уже не до меня. Для Птичкина в Канкане кончается вынужденное безделье, начинается работа, и он живет сейчас совсем другими интересами.

Все спустились завтракать, и я вприпрыжку скачу вниз. Навстречу поднимается незнакомый человек в легкой рубашке и шортах.

— Здравствуйте, — говорит он по-русски.

— Здравствуйте, — говорю я и бегу дальше.

Действительно, только мое место за столом пустует, и меня ждут.

Я глотаю горячий кофе и краем уха слушаю Владыкина: он рассказывает, что среди постояльцев отеля есть человек, знающий русский язык, — некто мсье Симон, представитель бельгийской алмазной фирмы.

Но развить эту тему у нас не хватает времени. Мсье Анис пригоняет крошечные легковые такси и всех нас запихивает в них. В машине не повернуться, тесно, фотографировать невозможно и вообще почти ничего не видно: по пути в комендатуру я не успеваю составить себе никакого представления о городе.


Встреча с комендантом Канкана не похожа на все предыдущие встречи. Он один принимает нас в своем кабинете. Это пожилой гвинеец с умным сухим желтым лицом, продолговатыми поблескивающими глазами; он в защитного цвета френче и красной феске с кисточкой.

Мы представляемся коменданту, и он сразу выделяет среди нас Птичкина.

— Ваши товарищи геологи уехали в Масенту, — говорит комендант, не дожидаясь, пока ему представят остальных.

На физиономии Птичкина — откровенное разочарование: он уже засучил рукава, и вдруг — опять жди, опять догоняй!

— Завтра будет самолет на Нзерекоре, — говорит комендант. — Летите в Кисидугу. Оттуда машиной вас доставят в Масенту.

Теперь комендант снова к нашим услугам. Он протягивает сухую желтую руку Латыниной и мне и возвращается на свое место, садится в кресло за огромным письменным столом.

Владыкин — руководитель нашей маленькой группы— просит разрешения задать несколько вопросов, и комендант кивает в знак согласия… На вопросы об округе, об отраслях сельского хозяйства, о школах комендант отвечает коротко и четко, не вдаваясь в подробности…

Владыкин сожалеет, что у нас очень мало времени на знакомство с городом, и просит коменданта посоветовать, что нам следует посмотреть в первую очередь.

— Могилу марабу Альфа Кабина, основателя Канкана, — не задумываясь, отвечает комендант. — И новую мечеть. Мы — мусульмане и гордимся, что в Канкане строится новая большая мечеть. — Потом комендант долго изучает свои ручные часы. — Каждый день, в одиннадцать часов, у моста через реку Мило женщины Канкана собираются стирать белье, — говорит комендант. — Это красивое зрелище. Если успеете, посмотрите.

Мы благодарим коменданта за внимание и прощаемся.


…Что мы не французы — это гвинейцы определяли с первого взгляда по каким-то им одним известным признакам, и нас сие устраивало: к французам пока что гвинейцы добрых чувств не питают.

В Канкане на улице, заросшей огромными сейбами, нас остановили трое мужчин в широченных, сверкающих белизной бубу.

— Вы англичане? — спросил один из них, средних лет мужчина с суровым замкнутым лицом.

— Нет.

— Испанцы?.. Немцы?

— Нет.

На лицах — недоумение.

— Но кто же вы?

— Русские.

— А! Товарищи!

Ради одного этого возгласа, ради вспыхнувших улыбок, засиявших глаз и вскинутых, как для объятий, рук, — ради всего этого стоило бы проделать путь и втрое длиннее Нашего!


Можно высчитать скорость света и расстояние до туманности Андромеды, но невозможно подсчитать, сколько было за всю человеческую историю переселений и расселений, смешений и ассимиляций. Целый африканский народ, неведомо откуда перекочевавший в Гвинею, дал себе самоназвание «фула», а фула означает «рассеянный по земле», и фульбе Фута-Джаллона — западная ветвь этого народа…

И вот таких, «рассеянных по свету», постоянно встречаешь в странствиях.

Последний участник боев на баррикадах Парижской коммуны Лежен умер в Новосибирске в годы второй мировой войны, а первая мировая война и революция навсегда отделили от родной Рязанщины Кузьмина, безобидного и в общем обездоленного старика, доживающего свои последние годы в Лабе… В канун первой мировой войны он отправился в Лондон служить каким-то мелким чиновником в русском посольстве и совершил в Лондоне, по его собственным словам, величайшую из возможных глупостей: женился на англичанке… Во время нашей короткой встречи в Лабе Кузьмин всячески предупреждал нас от подобных поступков, рассказывал о своей неудачной семейной жизни, но, — пожалуй, он это чувствовал и сам, — старый рязанец все-таки преувеличивал роковую роль женитьбы в своей судьбе… Он так и остался потерянным человеком, бесцельно слонялся по свету, и в глубине Африки, в городке Лабе, уже на склоне лет, он вдруг прижился и вдруг нашел дело по душе — он учит гвинейских ребятишек английскому языку и даже уговаривает местных руководителей ввести в школьную программу русский.

Кузьмин рассказывал нам, что до провозглашения независимости в Гвинее жило человек пятнадцать выходцев из России, но все они бежали вместе с французами. А он остался, и как только в Конакри приехали советские дипломаты, он поехал к ним просить русскую литературу — и для себя, и для преподавания… Он вернулся бы на родину, но ему семьдесят лет, и у него тяжелая форма астмы: когда на Фута-Джаллоне чуточку холодает (в тропической-то Африке!), ему становится совсем плохо, и он понимает, что не выживет в России… Поэтому он по-прежнему живет в Лабе и по-прежнему учит гвинейских ребят английскому языку.

Кузьмин сознался нам, что «по-англицки» ему легче говорить, чем по-русски, а по-русски он говорит на том певучем мягком и нежном языке, который я впервые услышал в Болгарии, у храма-памятника на Шипке, где до сих пор существует колония русских монахов, оказавшихся после революции в эмиграции. Мы — по крайней мере в городах — так уже не говорим: наш сегодняшний язык жестче, отрывистей, быстрее, суше…

В коротком перерыве между встречами с гвинейцами мы побывали в доме Кузьмина — он собственными руками сложил его из саманных кирпичей. В доме есть маленькая кухонька и маленькая комната, обклеенная яркими обложками с изображением полуголых кинодив, и в комнате пять-шесть книжек… Бывший рязанец — ныне полновластный хозяин одного дынного дерева, и он угостил нас недавно созревшим, оранжевым изнутри, плодом: по вкусу папайя похожа на обычную нашу несладкую и несочную дыню…

Я старательно жевал дыню, рассматривал кинодив, и мне было тошно и грустно, и думалось, что можно по-разному понимать счастье, но все-таки невозможно представить его вне своей родины…

А сейчас в Канкане, в отеле «Конакри-Нигер», мы сидим в конторе мсье Симона, представителя бельгийской алмазной фирмы. Он тоже выходец из России, но человек совершенно иной судьбы. Его родители, ювелиры, в двадцать втором году выехали за границу и обосновались в Бельгии. Мсье Симону тогда едва исполнилось пять лет. Он признается нам, что чувствует себя бельгийцем, но ему приятно поговорить на языке, принятом в их семье, и он не прочь встретиться с нами, русскими.

Нам тоже небезынтересно познакомиться с мсье Симоном. В его профессии скупщика алмазов, или диамантов, как говорит он, есть нечто от достославной деятельности первых купцов, обменивавших в факториях безделушки на золото и слоновую кость…

Мсье Симон — рыжеватый человек с тонкими усиками; он немножко рыхловат, и у него мягкая сутулая спина. Это внешние признаки, а по существу мсье Симон преуспевающий делец. Правда, он объясняет нам, что будь у него получше положение в Бельгии, он не сидел бы здесь, в богом забытом Канкане, но ему, конечно, грех и жаловаться.

— Вы можете посчитать вывески, — предлагает нам мсье Симон. — На диамантной бирже сегодня представлены двенадцать фирм, а недавно их было двадцать. Восемь не выдержали конкуренции, и в отеле «Конакри-Нигер» стало посвободнее.

Свои собственные перспективы мсье Симон расценивает как весьма и весьма положительные: он не боится конкуренции, потому что умеет вести дела, и продержится в Гвинее столько, сколько будет нужно.