вной массой леса — кажутся небольшими клумбами на зеленом фоне, а в самом лесу, в его глубине, то и дело попадаются «существа», напоминающие мне зеленых спрутов с воздетыми к солнцу и раскрытыми ему навстречу щупальцами.
Деревни стоят на желтых вытоптанных пятачках, окруженных сплошным морем леса. Островершинные хижины понатыканы как придется и боязливо жмутся друг к другу. Нередки деревушки из одного, двух или трех больших прямоугольных домов под двускатными крышами: они принадлежат, наверное, родовым семьям… Расположены деревни, как правило, на вершинах холмов — видимо, там здоровее климат хотя, должно быть, труднее с водой.
Человек кажется затерянным в лесу, и сверху с особой отчетливостью понимаешь, что на протяжении тысячелетий огонь действительно оставался единственным средством борьбы с зеленой стихией, способной почти мгновенно поглотить крохотные вытоптанные пятачки вместе с хижинами… Оставался и, между прочим, остается: я гляжу вперед и насчитываю в пределах видимости до тридцати столбов дыма, подпирающих небо широкими размытыми капителями… Слегка першит в горле — такое ощущение, будто дым проникает в самолет… Здесь, на Гвинейской возвышенности, зеленые гряды которой тянутся под нами, человек еще не одолел лес, но и здесь он изменил его: специалисты считают, что только выше тысячи метров над уровнем моря сохранился в полном смысле слова первобытный лес, а ниже — он уже вторичный, менее влажный, менее густой.
«Пикируем» на этот вторичный, менее густой лес. Никаких просветов, и непонятно, почему мы снижаемся. На вираже мелькает поляна, расчищенная от деревьев. Убеждаю себя, что сие аэродром, но безуспешно. Решаю не торопиться с выводами… Зеленая масса несется навстречу, колеса почти касаются пальм, и в то же мгновение лес обрывается: мы мягко садимся на поляну, которую и следует считать аэродромом города Нзерекоре.
Влажно, душновато. Земля не выглядит жесткой, хотя ей положено быть утрамбованной. Плотная стена леса— метрах в пятидесяти. Много пальм и лапчатой музанги, листья которой издали похожи на каштановые. Музанга, кстати, как раз и характерна для вторичных влажных лесов.
Впереди — белые столбики ограды, и там стоят встречающие нас гвинейцы. Беавоги, с которым мы ехали в поезде на Маму, среди них нет. Аплодируем друг другу, обмениваемся речами и — по машинам. Уже три часа, в семь стемнеет, а рано утром мы улетим в Конакри и только-только успеем к самолету на Париж.
Аэродром — примерно в тридцати километрах от Нзерекоре, и машины развивают бешеную скорость. Фотографировать неудобно. Вдоль дороги — слоновая трава болотца, пальмы, музанги, какие-то акации. Мелькают деревни. Хижины преимущественно квадратные; перед входом — открытые террасы: два столбика поддерживают крышу. Деревни принадлежат гвинейцам племени герзе.
Кончается лес. Влетаем в город, застроенный и хижинами, и домиками. Нзерекоре. Машины резко тормозят у какого-то большого здания. Нам объясняют, что там идет митинг, устроенный по случаю нашего приезда. Клуб забит до отказа, и мы едва протискиваемся к трибуне. Аплодисменты. Возгласы: «Вив ля Гине!», «Вив ля Руси!»
Мы рассаживаемся на маленькой площадке президиума. Беавоги — он произносил речь в момент нашего прихода — продолжает говорить, и зал затихает. Сегодня Беавоги одет не в бубу, а в обычный европейский костюм, и лишь на голове у него традиционная барашковая пилотка серого цвета.
Беавоги говорит сначала по-французски, потом сам же переводит себя на малинке, который в ходу и здесь, а в некоторых особо важных местах речи кто-то из президиума переводит с малинке на герзе. Получается не очень быстро, но Беавоги великолепный оратор, отлично владеющий жестом, мимикой, и мне интересно наблюдать за ним… Беавоги переходит к рассказу о нашей стране. «Советская Россия», «Советский Союз» — слышим мы…
Наверно, это и останется в памяти как самое яркое африканское впечатление: стремительный перелет, стремительная гонка на машине по коридору с зелеными стенами и красным полом, крохотный городок Нзерекоре в глубине тропических лесов, заполненный до отказа клуб, и Беавоги, рассказывающий об Октябрьской революции, о Ленине, о войне Советского Союза с фашистскими государствами, о социализме.
Кстати или некстати, но в этом переполненном клубе, впервые с тех пор, как ступил я на землю Гвинеи, вспомнилась мне наша с Батановым детская мечта «лично» освободить Африку от колонизаторов!.. Что ж, при всей своей наивности мечта эта никогда не мешала мне, и сейчас я просто улыбаюсь, всматриваясь в темные плотные ряды гвинейцев, бурно и дружно реагирующих на речь Беавоги.
Для Беавоги наш приезд — повод для серьезного разговора с населением о политике, о назревших проблемах внутренней жизни, и он говорит нам, что мы можем ехать в деревни, в лес, а митинг еще будет продолжаться.
Мы наскоро обедаем, и снова — машины, снова — зеленый коридор с красным полом, мелькание деревушек! нас везут на гору Нимба, самую высокую в Гвинее, в районе которой сравнительно недавно открыли большие залежи железной руды.
— У меня сегодня две лекции в институте, — после долгого молчания говорит Латынина, очевидно, припомнившая, какой сегодня день недели.
«Лекции? — удивляюсь я. — Среди лета — лекции в институте?» И далеко не сразу возвращаюсь к действительности… Лишь немногим более трех недель назад студеный ветер гнал к заснеженным берегам по темным замерзшим рекам катка в Сокольниках эскадры липовых крылаток, и тогда я почти не верил, что через несколько дней окажусь в Африке… А теперь — теперь требуется некоторое усилие, чтобы представить себе нашу нетеплую весну, и почему-то очень хочется, вернувшись, увидеть под Москвой снег…
От Нзерекорё до горы Нимба около сотни километров. Заостренный конус ее уже маячит впереди, и даже можно разглядеть, что на вершине ее нет густого тропического леса. Шоссе все круче забирает вверх, появляются серпантины — поменьше, чем на Усинском тракте в Саянах или у знаменитого Барскаунского перевала на Тянь-Шане, но все-таки настоящие серпантины. Влетаем на расчищенную от леса площадку и почти натыкаемся на большой каменный дом— здание бывшего филиала Института французской Черной Африки. «Бывшего» не только потому, что Гвинея уже не «французская» Африка, но и потому, что филиал покинут французами. Остались цветники, каменные ступени, небольшие бассейны, отличные лаборатории, прекрасные жилые помещения — и сторож-гвинеец при них. Знакомая картина!
Наши географы и биологи с грустным видом маршируют по пустым комнатам, а я решаю сделать еще одну попытку углубиться в тропический лес — на сей раз не в сухой, а во влажный. Увы, как говорится, хрен редьки не слаще: такие же острые колючки впиваются мне в руки и ноги, столь же густо сплетенные лианы преграждают дорогу… Неподалеку от меня — зарастающая тропа: на нее уже выползли гибкие ветви, и мне кажется даже, что постепенно сдвигаются стены леса; ощущение это, наверно, вызвано темнотой — в лесу почти полный мрак, хотя на поляне еще можно было фотографировать…
Никого нет, тихо, и я задумываюсь, припоминаю разные леса, в которых работал или которые видел, чтобы найти аналогию тропическому лесу, сравнить его с чем-нибудь знакомым… Я начинаю издалека, с лиственничной тайги, с кедровых лесов и пихтача Сибири, с березовых колков, вспоминаю дубравы и бучины Карпат, карельскую тайгу с тонкими, как кипарисы, елями, вспоминаю смешанные леса по Вятке, по Оке, тиссовый лес у Мацесты, самшитовую рощу у Сухуми, буйную зелень Батумского побережья… Внешне тропическому лесу ближе всего, конечно, субтропический, но я наконец нахожу аналогию, и аналогию неожиданную… Есть, разумеется, способы борьбы и с тропическим лесом, и сквозь него можно пройти, если нужно пройти. Но все-таки тропический лес давит, гнетет, вселяет чувство безнадежности, обреченности, и этим он напоминает мне… пустыню. Да, нечто подобное испытываешь, когда работаешь в пустыне и знаешь, что вокруг ни жилья, ни воды, и поломка машины может означать — и не раз означала — катастрофу… А лес умеренной полосы — даже сибирская тайга — никогда не вызывала у меня ни растерянности, ни подавленности… Или все дело в привычке?
К дому, да еще под гору машины, как и полагается, катят в два раза быстрее… Представитель комендатуры едет вместе с Владыкиным в первой машине, и она уже исчезла из виду.
Деревня. На улице — толпа. У обочины — джип. Резкий тормоз. Я выскакиваю из машины под оглушительный гром салюта; палят из допотопных ружей, и на несколько секунд все вокруг мутнеет от сизого порохового дыма.
— Вив ля Гине! — кричит представитель комендатуры.
— Ха! — единым возгласом отвечает толпа.
— Вив ля Руси! — представитель комендатуры энергично взмахивает черным кулаком.
— Ха! — соглашаются жители деревни, гвинейцы племени герзе, вероятно, только что услышавшие с существовании России.
В плотном окружении мужчин, из-за спин которых выглядывают женщины и бесчисленные дети, мы идем по деревне и ведем замысловатые переговоры с помощью жестов. Деревенский староста подводит нас к хижине размером немногим побольше других.
— Школа, — говорит он по-французски. — Пока нет учителя, но мы надеемся, — эти слова обращены уже не к нам, — что учителя все-таки пришлют.
Представитель комендатуры отвечает бодрым тоном, но положение с учителями, особенно в сельской местности, неважнецкое: их просто не хватает, а тяга к учению так велика, что жители деревень строят школы, не дожидаясь приезда учителя.
…Мчимся по еще зеленому, но уже теряющему в сумерках краски лесному коридору.
Через десять минут все повторяется: снова деревня, пальба из ружей, клубы порохового дыма, возгласы: «Вив ля Гине!» — «Ха»! — «Вив ля Руси!» — «Ха»!
Ночь прекращает встречи. Продолжаем путь в полной темноте. Все краски угасли, и только зажженные фары возвращают красный цвет дороге и зеленый — черному лесу. Перемигиваются во мраке светляки. Звенят цикады; сквозь ровный непрерывный их звон из лесу пробиваются непонятные звуки.