Однажды, когда из густой черноты вырвались звуки, лишь весьма и весьма отдаленно напоминающие мяуканье, шофер сказал:
— Пантера.
Что ж, все может быть…
…Улетаем мы на рассвете. Солнце еще не взошло, и небо бесцветно. Беавоги приехал проводить нас. Нам не пришлось поближе познакомиться, но по тому, что я видел и слышал, Беавоги представляется мне характерным для Гвинеи типом нового политического руководителя. Он — человек слова и дела, но прежде всего — дела. Отсюда — его собранность, сдержанность. Так, во всяком случае, я думал, и потому неожиданно звучат для меня слова Беавоги, сказанные на прощание:
— Гвинея — самая красивая страна Африки! — гордо говорит он и делает широкий жест, словно предлагая оглядеться.
Самолет полетит из Нзерекоре прямо на Конакри, и сверху мы еще раз бросим взгляд на Гвинею — самую красивую страну Африки, по утверждению Беавоги.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В Конакри, у «Отеля де Франс», первым встречает нас Машковский. Он рад меня видеть, он интересуется моим здоровьем и крепко жмет мне руку, а потом говорит, что моя коллекция бабочек — плод столь героических усилий — больше не существует: ее съели муравьи.
— В первую же ночь, — меланхолично добавляет Машковский.
И вот я в номере Машковского и держу в руках картонку с воткнутыми булавками, на которой еще валяются кусочки насекомых, очевидно, не подошедшие по своим вкусовым качествам муравьям-гурманам… А гурманы — рыжие, величиною с маково зернышко — ползают по картонке, дожидаясь, пока чудаки-коллекционеры пришлют им новую порцию бабочек.
…До отлета в Париж — два часа. Я захлопываю крышку чемодана и бегу на пляж — именно на пляж, потому что на острове Томбо существует крохотный участок песчаного берега, огороженный предприимчивыми людьми: нужно заплатить двадцать пять франков, чтобы пройти на него. Здесь, в Гвинее, я ни разу не купался в океане днем, и не грех наверстать упущенное… Я бросаюсь в воду, и рядом со мною плывут, резвясь, темно-коричневые ребятишки; их тела — под солнцем, в воде— так красивы, что моя бледная кожа кажется мне просто нездоровой, и я даже завидую коричневым пловцам. Вот уж недостижимый идеал для всяких модников, натирающихся на сочинских пляжах какой-то дрянью!
Времени — в обрез. Я бегу на корниш к кокосовым пальмам.
Я снова прижимаюсь щекой к их сухим шелковистым, согретым изнутри стволам, и пальмы прощально шелестят надо мной жесткой листвой.
Все как будто бы. Я сижу в автобусе на своем месте, рядом с Селябабукой и, высунувшись в окошко, жадно ловлю, впитываю — словно впервые вижу — улицы Конакри, домики с дынными деревьями, портных в колониальных шлемах, стройных женщин с тазами или ведрами на головах, красную дамбу, соединившую остров с материком, масличные пальмы, покрытые красной пылью, все еще сухие кайи и баобабы, незаросшие черные пожарища… А ветер Гвинеи, теплый и солнечный, прощально гладит мне голову, треплет волосы…
Неужели действительно все, и ни одного штриха не прибавится больше к моим впечатлениям?
…Сто метров нужно пройти, чтобы расстаться с Гвинеей, и мы проходим их — от здания аэропорта до лайнера компании «Эр Франс». Мое место — не у окна; впрочем, это уже неважно. Африка — позади. Впереди — Париж. На пути в Гвинею мы подлетали к Парижу так, как будущие астронавты подлетят к Венере: сплошные облака скрывали от нас землю; лишь перед самой посадкой мелькнул в разрыве небольшой домик под красной черепичной крышей… Париж всегда был притягателен, но никогда не был загадочен. Иное дело — Африка.
Та самая Африка, в которую меня влекло всю жизнь и с небольшим клочком которой нам удалось познакомиться… На юге, за экватором, остались Конго, Родезия, осталась Южно-Африканская Республика…
Милый Арданов, коллекционер звуков, запрятал мне в полевую сумку какую-то книжку о Гвинее, заделанную в яркий переплет. На лицевой стороне обложки — портрет танцовщицы из Нзерекорё, симпатичной девушки в веерообразном головном уборе желтого цвета. А на оборотной стороне обложки изображена на фоне облаков и неба праща, в петлю которой вложена раковина пектона с надписью «ШЕЛЛ»… «ШЕЛЛ» — это крупная, смешанного капитала компания, снабжающая Западную Африку нефтепродуктами… Надпись под пращой призывает доверять «ШЕЛЛ», а праща — праща все-таки заряжена и раскручена для броска…
Африка в движении, Африка в борьбе — сложной, противоречивой, многоликой… Можно ли найти образ, хоть сколько-нибудь полно выражающий борющуюся Африку? Вероятно, но мне как будто бы не по силам. Сейчас, когда лайнер в воздухе и приближается к Дакару, я просто вспоминаю ночь — тревожную и прекрасную, — ночь, которую мы провели в маленьком древнем вагончике, в поезде, везшем нас из Маму в Канкан.
Выехали мы часов в пять, и ничто не предвещало необычного. Поезд скользил вниз по плоским уступам Фута-Джаллона, а деревья с пчелиными ульями в ветвях, похожими на свернутые камышовые циновки, как телеграфные столбы, убегали назад. Звенели цикады, и теплый сладковатый ветер задувал в незакрывающиеся окна вагончика.
Примерно за час до захода солнца на небе Гвинеи впервые появились облака, и лучи низкого солнца, отразившись от них, залили саванну ровным оранжевым светом. Паркин, кассии, прозописы стали похожи на русские дубы поздней осенью, и странно было ощущать ласковую теплоту ветра. Закат был густо-алым, но коротким, как всюду в тропиках; он быстро поблек — и облака потемнели; лишь самые верхние из них, в разрывах, остались розовыми, и в этих розовых окнах кто-то чиркал спичками, будто старался разжечь огонь; огонь не разжигался, а искры падали на землю и вспыхивали кострами в сухих лесах.
Стемнело совсем. Далекие белые зарницы полыхали на востоке, и казалось, что небо вздрагивает… Хлынул дождь — крупный, холодный; упругие, как хлысты, струи его буквально насквозь прошили ветхий вагончик, и как ни прятались мы, но все промокли и замерзли. Облака ненадолго оттянуло к горизонту; на чистом небе обозначились звезды с Орионом в зените; а там, у черного горизонта, по-прежнему вспыхивали зарницы — синие, быстрые, как крылья огромной птицы.
Горы медленно отступали — поезд выезжал на Нигерийскую равнину. Гроза вновь захватила все небо, смыв с него звезды, и дождь буйствовал в саванне. На фоне далеких голубых всполохов то и дело проступали резкие очертания возвышенностей и четкие, как на офорте, силуэты деревьев… Близкие зарницы все окутывали голубым туманом: гасли алые россыпи углей на склонах, растворялись деревья, и лишь блестящие лазуритовые нити дождя прошивали туман да короткие молнии прожигали в нем желтые извилистые каналы.
Молнии били в землю, в пересохшие заросли, и алых огней становилось все больше и больше.
Да, все было и ново и необычно: и вздрагивающее небо, и синие крылья зарниц, и неподвижные зарева пожаров на низких облаках, и ало-золотистые россыпи, и грифельные силуэты деревьев, и напряженный струнный звон цикад.
А поезд бежал и бежал по саванне, и я, вбирая в себя грозовую ночь, думал, что ночь эта во многом символизирует Африку — пробуждающуюся, борющуюся, ищущую дорогу в завтра…
Путешествие второе
СЕНЕГАЛ — МАЛИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Что тебе больше всего хочется увидеть в Африке? — спрашивает меня Решетин.
Вопрос поставлен несколько странно. Уже зажегся на табло сигнал: «Застегнуть пояса», и я сначала застегиваю пояс, а потом поворачиваюсь к Решетину.
— Как тебе сказать?.. Страны, которые не видел…
Могучий реактивный лайнер «Боинг» уже повис над Средиземным морем. Позади Париж, позади Марсель. Утро застанет нас в Дакаре: через шесть часов мы будем на аэродроме Йофф.
Невозможно забыть Африку, раз побывав в ней. Да и события в мире разворачивались в последние месяцы так, что голос Африки звучал каждый день в каждом доме.
Конго. Прежде всего — Конго. Странные в своем гулком сочетании звуки эти стучали в висках, будили среди ночи и потом уже не давали спать… Конго! — трагедия середины двадцатого столетия.
Но не только Конго.
Искусственное создание напряженности, неустойчивости на черном континенте — это политика; политика колониалистов, стремящихся к «балканизации Африки». Как это старо, но как часто подобное «старое» обнаруживаешь среди самых свежих новостей!
— Опять не увижу Сахару, — жалуется Решетин. — Третий раз пролетаю, и все ночью. Вот тебе — сколько столетий Сахара отделяла тропическую Африку от Европы неодолимой преградой, а теперь и выспаться не успеешь!
Это Решетин говорит, заворачиваясь в плед и устраиваясь так, чтобы и подремать можно было, и в окошко при случае взглянуть.
А мое место не у окна, и я усматриваю в этом определенные преимущества: никакие земные приметы не ограничивают полет моей фантазии, и мысленно я по-своему прокладываю маршрут «Боинга». Ночь, но я осмеливаюсь распорядиться и временем. Я направляю «Боинг» к Испании, и вновь вижу черные ребристые склоны Пиренеев на белом, цвета савана, фоне. Ничего внешне не изменилось там, в Испании, — просто еще один бесцветный год пролетел над ее каменистыми плато, — и я вывожу «Боинг» к португальским берегам… Там, в салазаровской Португалии, тоже пока не заметно перемен, но разве можно забыть о «Санта-Марии», бросившей вызов фашизму? И разве слово «Ангола» не отзывается в душе той же болью, что и Конго?
Середина двадцатого века. Сороковые, пятидесятые, теперь — шестидесятые годы… Невиданный в истории взрыв средневекового варварства и социализм… Печи Освенцима, Майданека и — первые искусственные спутники Земли: всего двенадцать лет пролегло между ними… Полет ракеты к Венере и убийство Лумумбы — известия об этих событиях печатались в одних и тех же номерах газет… У меня в руках журнал «Пари мач» от 25 февраля — я достал его из сумки переднего сидения, — и на одной из страниц его фотография: африканец держит развернутым специальный выпуск газеты «Эхо Катанги», на первой полосе которой написано большими черными буквами: «Народ совершил справедливость: Лумумба мертв!» Право же, никогда ранее не совершалось столько преступлений от имени народа, сколько в последние десятилетия. Но и никогда раньше не звучало так грозно слово «народ», никогда раньше не было столь могучим стремление народов к свободе, независимости… Представитель Португалии в Организации Объединенных Наций заявил, что правительство его страны продолжает жить чаяниями пятнадцатого столетия. Но явно иные чаяния у Анголы или Мозамбика