А меня, уже по другим причинам, обрадовало дружелюбие имама, его реакция на наш визит.
Он уже стар, Мухаммед Дем, ему за семьдесят, у него темное, изъеденное оспой лицо, белые волосы, белый ежик бороды на самом кончике подбородка, и шея его по-стариковски замотана шарфом, похожим на коричневое полотенце… Немало событий произошло на памяти имама, о многом он слышал от своих предшественников. И сидя в прохладной комнате имама на линолиуме, раскрашенном под ковер, я думал о том, что среди этих событий не было ни одного, которое бросало бы тень на мою страну, что никакие трехсотлетние «узы» не омрачают прошлого.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мсье Лабери ждет нас у отеля. У представителя молодой туристской фирмы довольное и, я бы сказал, несколько таинственное выражение лица. Мсье Лабери рад, что поездка на остров Горе произвела на нас большое впечатление, и он рад сообщить, что есть хорошие новости: завтра мы едем в Сен-Луи… Недели три назад в присутствии высших государственных сановников Сенегала было открыто движение по новому шоссе Дакар — Сен-Луи, и мсье Лабери полагает, что ехать в Сен-Луи автобусом интереснее, чем поездом…
Мы согласны с мсье Лабери: из автобуса можно больше увидеть, автобус можно остановить и пройтись по саванне или заглянуть в деревню, и мы искренне благодарим главу фирмы за инициативу и предусмотрительность.
Рано утром, точно в назначенный срок, мы собираемся у дверей нашего отеля. Ждем автобуса, но автобус не появляется. С опозданием на сорок минут к отелю подкатывает в личной машине мсье Лабери и следом за ним такси.
Мсье Лабери, как всегда, безукоризненно одет и, как всегда, изысканно вежлив. Он справляется о нашем самочувствии, спрашивает, хорошо ли нам спалось, а потом говорит, что ехать в Сен-Луи автобусом слишком утомительно, особенно для дам. Двести семьдесят километров, как-никак! В жару, в тесной машине — это ужасно… В поезде, в вагоне первого класса, и прохладнее, и просторнее… А помощник мсье Лабери — молодой левантиец, который будет сопровождать нас в поездке, — позаботится, чтобы мы устроились со всеми удобствами… Второй наш гид — известный в Сенегале писатель — прекрасный знаток своей страны. Он не позволит нам соскучиться в пути…
Дав нам, таким образом, понять, что фирма перед затратами не останавливается, мсье Лабери предлагает без промедления садиться в машины, чтобы не опоздать на поезд.
Вагон первого класса — в середине поезда. Двери его широко раздвинуты. Кроме нас в вагоне едут только супруги с малышом месяцев восьми — в пышных нейлоновых одеждах молодая женщина и сухощавый с замкнутым лицом мужчина в очках. Они не замечают нас, европейцев, — очень скоро мы все почувствовали, что между нами пролегла полоса отчуждения…
Ветер принес с моря туман — серый, как у нас осенью, — и сквозь него слабо проступают убегающие назад размытые силуэты деревьев, контуры плосковерхих домиков и хижин. Машинисты часто сигналят, а сигнал электровоза напоминает звук пастушеского рожка — того самого, что и до сих пор раздается в русских деревнях на росистой заре.
Хочется спать. Муэдзины будят нас часа в четыре, и потом уже дремлешь урывками: высокие пронзительные голоса их обладают удивительной «пробивной» силой — стены им нипочем… И хочется, конечно, смотреть в окошко. Чуть ли ни первым из русских нам откроются сейчас ущелье Разбойников, уступ Тиес, равнина Диандер, или Кайорская, к северу от Дакара… Стекла запылены, и окно не мешало бы поднять, но меня смущает малыш, скачущий на руках у мамы. Я спрашиваю, можно ли открыть окно. Сенегальцы не смотрят на меня и не отвечают мне. Легкое движение плеч говорит, что им безразлично, как я поступлю.
Поразмыслив, я пересаживаюсь на другое место, подальше от супругов, и там открываю окно. Туманная пелена несется теперь мимо меня серыми лентами, но постепенно она редеет, и ущелье Разбойников — мало чем примечательную ложбину, заросшую кустами мимозы, — мы проезжаем при ярком солнечном свете. Разочаровывает и уступ Тиес, описанный во всех солидных монографиях: он невыразителен и вообще плохо заметен на общем равнинном фоне… Зато пейзажи Кайорской низменности, вдруг открывшиеся во всем великолепии, заставляют меня громко сказать:
— Гвинея!
— Ты не оригинален, — говорит, не оборачиваясь, сидящий впереди меня Решетин. — Все сравнивают Кайору с Гвинеей, хотя между ними не так уж много общего…
Но меня мало заботит проблема оригинальности: я вижу рощицы кокосовых пальм, небольшие плантации бананов, редкие баобабы и вспоминаю пейзажи, запечатлевшиеся в моей памяти еще в прошлом году… Конечно, немало различий между низменностями Гвинеи и Кайорской равниной: почва здесь серая, а не красная, здесь много песчаных дюн, грядами вытянувшихся вдоль океана, здесь живут другие племена — лебу, серер — и строят они не глиняные, а квадратные соломенные хижины, которые обносят заборами из стеблей сорго… И все-таки эти расположенные за дюнами западины, богатые влагой и заросшие пальмами, сплошь возделанные, потому что этот район служит овощной и фруктовой базой для Дакара и Сен-Луи, — все-таки они впервые напомнили мне Гвинею. И не случайно западины эти называются «ниайя», что в переводе означает «группа масличных пальм» — гвинейских пальм.
А поезд все катит и катит, и по-прежнему стройные пальмы и жилистые баобабы украшают саванну, и по-прежнему мелькают соломенные деревушки с квадратными хижинами и круглыми приподнятыми над землей зернохранилищами… Можно наугад ткнуть пальцем в карту Сенегала и сказать: арахис. Его сеют почти повсеместно — это основная культура Сенегала, и страну эту подчас характеризуют двумя словами: Дакар и арахис. Выращенный на скудной земле Сенегала, арахис стекается в Дакар, на маслобойни и в порт, и оттуда утекает во Францию… Но внутри страны, на пути в Дакар, арахис временно скапливается в некоторых торговых центрах. Например в городе Тиес, который мы проехали, так и не увидев. В Тиесе живет около сорока тысяч человек — в основном это уолофы, а также тукулеры, бамбара, серер, мавры. Три тысячи из них работают на арахисовых предприятиях… Но не только арахисом знаменит город. Тиес — центр фосфатной промышленности. Две французские компании — «Пешине» и «Сенегальское фосфатное общество» — добывают и обогащают руды в окрестностях Тиеса.
Станции очень похожи одна на другую — похожи хижинами, двускатными домиками, белыми мечетями с квадратными минаретами, над балкончиками которых торчат яйцеобразные маковки, наконец, похожи зданиями вокзалов; как и на линии Москва — Ленинград, здесь понастроены однотипные вокзалы — двухэтажные, легкие, с открытыми террасами под черепичными крышами… Наверное, потом очень трудно будет отделить в памяти одну станцию от другой. Да и вообще, разве все железнодорожные станции мира не похожи друг на друга?.. Как и всюду, здесь важно расхаживают по платформе дежурные по станции; как и всюду, здесь выносят к поезду фрукты — только это манго, плоды папайи, бананы; как и всюду, к приходу поезда являются уезжающие, провожающие, встречающие и просто любопытные; как и всюду, здесь при последнем ударе колокола говорятся отъезжающему самые важные и нужные слова…
Во всяком случае, именно такие, сверхнеобходимые напутствия выслушивает сейчас под звон колокола молодая сенегалка с грудным малышом у дверей нашего вагона… Сухощавый сенегалец в очках — наш попутчик — пытается прервать объяснения супругов, но безуспешно, и мы втаскиваем даму вместе со всеми ее корзинами в вагон уже под лязг буферов. Поезд быстро набирает скорость, но дама успевает еще что-то важное крикнуть бегущему за вагоном мужу…
Не все места в вагоне мягкие и откидные, и мы освобождаем нашей новой попутчице с ребенком два лучших места.
Во время этой нехитрой процедуры мне и дано было впервые почувствовать на себе недоуменный — сквозь очки — взгляд сухощавого сенегальца. Сенегалец возвращается к себе, но теперь он уже не сидит с замкнуто отсутствующим видом. Вместе с супругой он довольно откровенно изучает нас, прислушивается к звучанию незнакомой речи, а потом отправляется к нашему гиду и о чем-то спрашивает его — выясняет, наверное, кто мы такие.
— Следующая станция — Лам-Лам, — говорит мне сухощавый сенегалец, когда поезд заметно сбавляет ход. — Потом будет город Тивауань.
— Вы там выходите?
— Нет, — говорит сухощавый сенегалец. — Мы едем до Сен-Луи.
И супруга его — оказывается, у нее по-детски любопытные живые глаза, — кивает, подтверждая, что они едут до Сен-Луи.
Пейзаж постепенно меняется: почти совсем исчезают пальмы, всегда так украшающие местность, реже встречаются баобабы. По обе стороны железнодорожного полотна простирается то, что принято называть саванной сахельского типа. Восемь месяцев в году здесь не бывает дождей, и не многим растениям дано выдержать долгую засуху. Пейзаж монотонен: серая песчанистая почва, покрытая редкими кустиками сухой травы, невысокие желтоватые заросли колючей мимозы и сизого тамариска, зонтичные акации, словно подрезанные сверху рукой садовника; в тени их ищут прохлады местные жители. А в зарослях мимозы пасутся горбатые коровы породы зебу и черно-белые длинноногие овцы… Населяющие эти места уолофы занимаются не только земледелием и скотоводством, но и сбором камеди: ею богаты некоторые виды акаций — сенегальская, нилотская, например.
На платформе станции Тивауань, небольшого городка, в окрестностях которого французская компания «Пешине» добывает фосфориты, внимание мое привлекает сенегалка с подносом на голове: на подносе у нее лежат желтоваторозовые фрукты, по форме напоминающие сладкий перец. Я никогда раньше их не видел и не пробовал, но, думается, читал о них.
В вагон я вернулся с полным беретом загадочных, удивительно тонко пахнущих фруктов.
Сухощавый сенегалец, теперь живо интересующийся всеми нашими делами, тотчас приходит мне на помощь.
— Акажу, — говорит он. — Это называется акажу, или помм акажу.
Так я и думал.
Сенегалец настолько любезен, что пишет на листке бумаги название фрукта по-французски, дабы не случилось ошибки. Потом он объясняет нам, что африканцы предпочитают высасывать акажу, утоляя таким образом жажду, но можно и целиком есть фрукт, счистив с него предварительно кожицу.