орта на базальтовом плато, который постоянно виден ему за черепичными крышами домов…
Второй баобаб — не настоящий, придуманный. Ствол его сделан из бетона, в который воткнуты ветви, срезанные с живых баобабов.
Этот баобаб заключен в каре внутреннего дворика Дворца Правосудия в Дакаре.
Мсье Лабери сказал нам, что ни в одной стране мира нет такого бетонного баобаба, и еще он сказал, что легкое воздушное здание Дворца Правосудия по замыслу его творцов символизирует легкий естественный и справедливый суд…
Может быть и так. Но символ независимости — бетонный баобаб, заключенный в здании суда, — произвел на Меня совсем не то впечатление, на которое рассчитывали французские архитекторы.
Наконец — третий баобаб. С ним встреча произошла сегодня, и произошла случайно… Рано утром неподалеку от Рюфиска случилась автомобильная катастрофа. Две большие, с цистернами, машины, принадлежавшие двум разным компаниям (одна — «Мобильгазу», другая — «Техако»), на огромной скорости неслись по шоссе навстречу друг другу, и ни одна из них не пожелала уступить дорогу. В последний момент шоферы нажали на тормоза, крутанули в разные стороны баранки, но было поздно: бензовозы столкнулись и вылетели с шоссе в саванну, к подножию гигантского баобаба… К месту происшествия съехались представители конкурирующих фирм и дакарская полиция. Нашему водителю пришлось остановить автобус.
Сфотографировав покалеченные машины, я пошел к баобабу.
Шоссе, по которому круглосуточно носятся машины иностранного производства, живет своей, изолированной от саванны жизнью. В пяти шагах от него уже начинаются узкие, очищенные от мусора и словно посыпанные мелким песком муравьиные тропки, начинается иной, исконно африканский мир: мир сухой, растущей, как всюдувсахе-ли, пучками травы, низких желтоватых мимоз, колючих зонтичных акаций, мир баобабов… Тот баобаб, к которому отлетели разбившиеся машины, был непомерно велик, кряжист, спокоен… Я долго стоял перед ним, и баобаб вдруг показался мне немолодым крестьянином с натруженным мускулистым телом, натруженными узловатыми руками. Наверное, он был очень силен, этот баобаб-крестьянин — широкогрудый, плотный, с тугими мускулами, натянувшими обожженную солнцем кору, вздыбившими некогда ровную поверхность ствола. Ему немало пришлось потрудиться, чтобы отстоять свое место под солнцем, чтобы укорениться на иссушенной зноем сенегальской земле, чтобы выстоять в бури, столь частые в дождливый сезон… Ни одно тяжелое столетие пережил баобаб-крестьянин, и теперь ему ничто не страшно: он выдержит любые испытания, он доказал, что право на жизнь по законам саванны — за ним.
Там, в саванне у шоссе, я поверил в баобаб, поверил в его будущее.
Теперь, несколько часов спустя, глядя на освещенные электричеством волны Атлантики, я думаю о тех, кто вправе признать в баобабе свой символ независимости, думаю о сенегальцах.
Я вспоминаю Сен-Луи, Варварийскую косу. Мы вышли на нее в час возвращения рыбаков-уолофов, и по всей косе группами стояли, сидели празднично одетые женщины и дети — жены, сыновья, дочери промышляющих в море мужчин: океан суров, и пока длинные разукрашенные форштевни пирог не уткнутся в пляж и не будут выброшены на плотный мокрый песок тяжелые связки тунцов и морских окуней, — до тех пор всякое может случиться, всякое можно ожидать…
Я еще раз мысленно проезжаю по земле тружеников-сереров, своими руками преобразивших край, я еще раз мысленно прохожу по острову Фадьют, насыпанному серерами в эстуарии реки Салум…
Они, эти сенегальцы, неотделимы от земли, на которой трудились веками, как неотделим баобаб-крестьянин от выженной солнцем саванны, — они равны друг другу, они в одном ряду.
Дня два назад, вечером, мы были в театре и смотрели национальные сенегальские танцы, которые подчас сводились к пантомиме. Одна из пантомим изображала больного, которого разные врачи пытаются по-разному, но одинаково безуспешно вылечить… Исцелил больного юноша, вбежавший на сцену со словами: «Сенегал получил независимость!» Бывший больной темпераментно пустился в пляс, а зал неистовствовал, и через головы сидящих в первых рядах европейцев на сцену обрушивались прямо-таки шквалы аплодисментов, топота, криков…
Сенегал независим. И хочется от души пожелать, чтобы эта независимость крепла и чтобы наливался свежими силами баобаб, у подножия которого расшиблись бензовозы двух иностранных фирм.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
После прощального ужина мы еще гуляли по Дакару, выходили к океану и любовались черной звездной далью с обрывов Зеленого Мыса. А сейчас раскинувшееся над Африкой звездное небо зовет нас в дорогу.
В час отъезда, как и в час приезда, улицы Дакара пустынны. Пронзительный крик муэдзина воспринимается нами как последнее «прости», посланное Дакаром вдогонку машинам, уже вылетающим на прямое, разделенное надвое шпалерами цветущих олеандров, шоссе…
Нам предстоит бросок во внутренние районы Африки, но, пожалуй, это сказано слишком торжественно — нам предстоит обыкновенный перелет протяженностью всего в полторы тысячи километров…
Заурядность его очень уж очевидна после первого космического полета, осуществленного первым в мире космонавтом— нашим соотечественником… Я принимаю эту поправку в собственных раздумьях, но именно в Африке, в Сенегале, мне дано было еще раз убедиться в преемственности подвига, дано было понять простоту великого.
Позавчера, когда нас возили по Дакару, автобус проехал мимо высокого белого обелиска, установленного на берегу океана и окруженного пышно разросшимися кустами алой и розовой бугенвиллеи… Один из литераторов, участвующий в нашей поездке, попросил узнать у гида, мсье Дианя, в честь кого воздвигнут обелиск.
— В честь Мермоза, — ответил мсье Диань на переведенный ему вопрос.
— А кто такой Мермоз? — спросил литератор.
— Летчик-герой, — ответил мсье Диань.
Лаконичность гида не устроила литератора, и он уговорил историка, владеющего французским, узнать, что все-таки совершил Мермоз… И мсье Диань рассказал историку, что Мермоз первым проложил авиатрассу через Атлантический океан, первым стал перевозить почту и пассажиров из Буэнос-Айреса в Дакар и обратно.
— Он завез к нам из Южной Америки бугенвиллею, — добавил мсье Диань, — и поэтому ее посадили вокруг памятника.
Ответ историка литератору — уже по-русски — прозвучал так:
— Никакой он не герой, этот Мермоз. Он первым перелетел из Южной Америки в Африку, вот и все.
Мсье Диань мог бы добавить, что Мермоз, кроме того, первым проложил авиатрассу над Сахарой из Касабланки в Дакар, — нам еще предстоит воспользоваться ею, — что Мермоз первым разведал трассу над Андами, наконец, что Мермоз погиб в волнах того самого океана, на берегу которого стоит белый, окруженный алой и розовой бугенвиллеей, обелиск в его честь… По-моему, мсье Диань ошибался, полагая, что именно Мермоз тридцать лет назад завез бугенвиллею в Африку; наверное, он просто взял с собой несколько веток и они лежали возле него в самолете, когда, уже у берегов Африки, он попал в полосу смерчей и бурь и едва выбрался из нее.
Впрочем, я мог бы сам рассказать обо всем этом историку и литератору, но мне не захотелось… Гуляя по пляжу у отеля «Н’гор», — мсье Диань устроил нам небольшую передышку, — я думал не о наивности историка, отказавшего в героизме Мермозу, и даже не о короткой человеческой памяти: я думал о колоссальном изменении масштабности творимых на земле дел.
Космический полет — и не менее того! — вот масштаб героического, масштаб великого, вот мера подвига!
На пляже, уже после того, как мы выкупались в ничуть не согревшихся за год водах Канарского течения, к нам подошел невысокий француз в темных очках и поздравил с запуском космического корабля «Восток».
Потом наш случайный знакомый сказал, что он летчик и летает по трассе Буэнос-Айрес — Дакар.
— О! Я не Гагарин, — улыбнулся француз. — Делаем самое обычное дело. Перелетаем через океан, сутки отдыхаем в отеле «Н’гор» и обратно. Почта, пассажиры — вот наша забота.
Почта, пассажиры… Милый человек! Он же летает по трассе, проложенной Мермозом!.. Я едва не сказал об этом вслух, но побоялся, что моего французского не хватит, чтобы вразумительно изложить собственные раздумья… Конечно же, симпатичный француз в темных очках прав, считая свою работу обыкновенной. Но тем значительнее подвиг, совершенный Мермозом тридцать лет назад.
Продолжая прислушиваться к разговору с французским летчиком, я вдруг понял, в чем заключается самое фантастическое в подвиге Гагарина, — он положил начало обыкновенному. Пройдет тридцать лет, и по трассе Гагарина будут летать так же уверенно и спокойно, как летают сейчас по трассе Мермоза. Великое всегда просто в своей сущности, и это, видимо, самый надежный критерий великого.
…Мы шагаем к самолету — кстати, возникновение аэродрома Йофф тоже связано с именем Мермоза, — и я размышляю о случайности ряда (Мермоз — Гагарин), на котором строятся сейчас мои раздумья: он определен лишь местом моего нахождения — Африкой, Дакаром. Имя Мермоза можно заменить сотней других имен. Но дело не в имени, дело в продолжении и расширении героических традиций землян, в том, что за полетом Гагарина стоят поиски, дерзания всех отважных нашей планеты; наконец, дело в том, чему служат традиции.
Соратник Мермоза, замечательнейший французский писатель и летчик Сент-Экзюпери, сказал, имея в виду своего погибшего друга: «Величие всякого ремесла, быть может, прежде всего в том, что оно объединяет людей. Есть только одна подлинная ценность — это связь человека с человеком».
И Мермоз способствовал установлению этих связей, способствовал сближению людей Европы, Африки и Америки. Полет же Гагарина сближает все страны и материки, всех людей земного шара, и это, пожалуй, главное, — то главное, которое с особой остротой ощущаешь здесь, в Африке.
…Светает, и быстро проявляется под нами, внизу, гигантская карта саванны — с редкими реками, редкими обрывистыми холмами, редким лесом, — карта пустынной саванны сахельского типа.