и густел его цвет, становясь оливковым, синим, темно-фиолетовым, а там и вовсе чернел. Весь простор дышал и двигался, и вода более не казалась венну безжизненной уймой, гонимой туда, куда махнет крылом закраинный орел. Верхние волны и неведомые толщи под ними знали, если собрать их вместе, нечто такое, к познанию чего человек движется всю жизнь. Должно быть, тем, кто шел верно, будучи сам перед собой честен, и являлся вельхский бог, окруженный чистоцветными птицами. Венны всегда почитали птиц небесных, потому как они были гонцами с Ирия-острова, где живут в покое и мире добрые души. Значит, и бог-великан Ангюс приходил только к добрым и чистым сердцем. Должно быть, именно про эту чистоту, что показывается перед смертью, если жить с добром и любовью в сердце, и знало море, движимое вовсе не прихотью ветра, а любовью целого мира. Хотя что он знал о любви?…
Волкодав встал с лавки у борта, выпрямился. Дурнота более не тревожила его. Солнце скрылось совсем, уступая место мерцающим в высях звездным паутинам. Развернув одеяло, венн улегся прямо под звездами. Внутри было душно, а нынче ночью небо не предвещало ненастья и дождевой хмари. Привычный к жестким камням, Волкодав ни малейшего внимания не обратил, что под ним нет соломенного тюфяка. Так, глядя на звезды, находя там рисунки, какими любили арранты украшать свои книги, по собственной прихоти соединяя светила линиями, под еле слышимый, убаюкивающий не хуже кота-мурлыки скрип снастей венн наконец уснул…
Чтение книг, к коему занятию Волкодав быстро возымел охоту, вряд ли сказалось на нем внешне. А все, что стал он чувствовать и ощущать, надежно скрывалось ото всех, иначе Волкодав не был бы Волкодавом. Прежде, когда читать он еще не умел, он видел сны очень редко, да и поспать толком выходило не всегда. Обычно время между тем мигом, как сознание гасло, и пробуждением сворачивалось, будто шо-ситайнская ткань, к единому мгновению, в течение коего не было ничего. Точнее, как раз это ничего в это мгновение и было.
Иногда только, когда можно было позволить себе спать, как те, кто живет размеренно под родной крышей, не зная тревог бессонных ночей в дозоре и внезапных побудок, прилетали из потерянных краев детства туманные, подернутые нежно-зеленой с белым березовой дымкой, пахнущие травой и солнцем видения. Больше ничего об этих снах Волкодав наутро вспомнить не мог, да и не хотел. После них всегда было светло и грустно, а что проку грустить о невозвратном?
Но как только началось чтение, сны снова стали приходить к нему, цветные и яркие, как было давным-давно, до Самоцветных гор. Сначала он не запоминал их, зная только, что сон был. Потом уже некоторые виды, голоса и события из снов, даже слова и обрывки речей, оставались с ним в яви, но и не более того. Наконец к нему пришли «Вельхские рекла», и сновидения быстро и неотвратимо стали превращаться из бессвязных картин в особую, разумно устроенную страну, где он, Волкодав, не в гостях бывал, но жил и действовал как полноправный этой страны уроженец. То, что он там поделывал, и все его окружающее в миг пробуждения опять-таки оставалось там, за пеленой сна, но на следующую ночь не исчезало уже невесть куда, в место, откуда являются сны, а встречало его, и точь-в-точь там, где давеча остановилось. Вернее, не совсем так: встречало там, где должно было оказаться, длись оно все время, пока он бодрствовал.
Неясные и невнятные поначалу, немые и неосязаемые образы с каждой новой ночью становились все четче, ощутимее и живее, обретая черты, звучание, цвет и запах. И с каждым разом пространство сна делалось все осмысленнее, а время — все неотвратимее, как и в обычной жизни.
Наконец, Волкодав стал видеть себя, но почему-то вовсе не таким, как привык. Он оказался вдруг гораздо ниже привычного роста, да и плечи, хоть и остались сильны и широки, все же не имели той упругой силы воина, кою он в себе воспитал, а тело, пусть и не было разнежено, все ж не обладало обычным послушанием и сноровкой — напротив даже, было от них куда как далеко. Нет, с двумя-тремя не шибко грамотными вояками он — он во сне — совладал бы, но вот, выйди он на поединок с самим собою дневным… Он из снов был бы убит за два счета.
Зато у него «ночного» оказалось много такого, чего не было у него наяву. Например, он застал себя за тем, что ловко и искусно — вот уж точно говорят, во сне не привидится, а привиделось ведь! — выводил разноцветные буквицы на тонких и нежных пергаментных листах, скоро перечитывал толстенную книжищу и сам, — сам! — не заглядывая никуда, покрывал пустынные аршины чистых листов четкими черными письменами, решительно вычленяя из немоты истину писаного слова. Мало того, вовсе не всегда это были округлые аррантские знаки. То и дело из-под пера вылезали острые сегванские руны или сольвеннские буквицы, иной раз появлялись письмена нарлакцев, а порой родные веннские черты и резы, а иной раз и вовсе не понятные каракули, похожие на растения, что привозили иной раз как диковины из-за теплых полуденных морей, все развесистые и вьющиеся, с тьмою меленьких стебельков и листиков.
Более же всего изумило Волкодава то, что рука его оказалась рукою не воина, а искусника. Рука знала — и он чувствовал это, — как следует держать резец и кисть и куда их вести, чтобы линия оказалась верной и приятной оку. И в памяти его — в ночной памяти! — возникали образы прежде нарисованных картин, раскрашенных тканей, и тисненых кож, и всяких резных вещей, и были они ничуть не хуже тех, что довелось видеть Волкодаву в книгах и богатых домах. Только вот теперь приходилось ему бытовать без кисти и резца, потому что в мире по ту сторону сна катилась по земле комом темноты и холода великая война…
На сей раз он увидел себя едущим на серой лошади по лесной, едва заметной стежке. Впереди размашисто бежал большой черный пес, шел по верхнему чутью, редко приближая удлиненную черную морду к земле. Позади слышен был мерный перестук копыт. Еще двадцать верховых — а по тропам справа и слева еще четырежды по двадцать верховых и пять раз по двадцать пеших воинов. При каждом верховом рядом шагал пеший. Нехитрый походный скарб навьючен был на лошадь, а шедший пешком держался для удобства и быстроты хода за стремя и так менее уставал от пути.
Ночь березозола месяца заканчивалась. Сквозь ветви и листву на восходе небо сочилось серым предутренним светом. В лесу было влажно, и влага, словно паутина, ложилась на волосы и бороду, так что хотелось провести ладонью по макушке и затылку, чтобы снять ее. Лес меж тем редел: полтора больших галирадских колокола тому назад их окружал частый и непролазный для иноземца ельник, неприветливый, темный и душный. Сейчас же ель отступила, ушла в низину, поелику местность незаметно, исподволь поднималась. Ель сменилась березой и осиной. То и дело попадалась рябина и ольха.
Места казались Волкодаву чем-то знакомыми. Конечно, полтора колокола назад он еще не спал, но, попадая в сон, он, казалось, будто и не просыпался, потому что знал все, что случилось здесь, во сне, в то время пока он бодрствовал. Ничего удивительного в этом венн не усматривал: умел же Тиллорн летать в лодке по звездному небу, клубилось ведь над скалами поблизости от Галирада облако, ведшее в Беловодье, жили высоко в горах виллы, да и много иных чудес вершилось в свете. Путешествия во сне вовсе не казались ему чем-то исключительно необычайным, тем паче что покуда были они все же сном: ощущение жизни, происходившей во сне, не было столь же полным, сколь и явь.
Но сегодня все вокруг было столь внятно и осязаемо, что Волкодав начал сомневаться, спит ли он. Эти тропки, ельник внизу и лиственный лес на поднимающейся тихо земле, валуны, все чаще встречающиеся на пути, негромкий говор идущих следом — на веннском и вельхском, — где-то он видел все это! Вдруг он понял, что находится здесь не просто так, один среди прочих. Все, кто был позади, и рядом, и чуть дальше, и чуть впереди, — все смотрели на него. Разумеется, не прямо смотрели, но обращались к нему мыслью, как стая обращается неслышно и невидимо к вожаку и, пускай движется в чаще или в поле порознь, делает одно дело.
«Зорко… Зорко… Зорко Зоревич…» — Он слышал это, будто листья шептали ему это, тревожимые предрассветным током воздуха. Так звали его здесь, с таким именем ему предстояло здесь существовать. Сколько? Этого никто не знал. Даже если это будет всего лишь недлинная весенняя ночь, эти люди надеялись именно на него. Нетрудно было догадаться, что две сотни ратников не станут неслышно пробираться сквозь ночной лес забавы для. Где-то, может статься совсем близко, находился их враг. Враг войска, в котором были венны. Какие венны, каких родов и из какого мира — это не было главным: Волкодав знал, что несправедливой войны они вести не будут. Когда так, его делом теперь была их война.
Лес раздался в стороны, открыв луговину шириной саженей в полсотни. Дальше был провал. Провал уходил и вправо, и влево. В сумерках неясно было, где его края. Противоположная сторона провала терялась в полутьме. От леса к провалу бежала широкая тропа, уже ясно видная. На полпути по обеим сторонам ее Волкодав узрел два валуна высотой в два человеческих роста. На сероватой, слегка выпуклой и ровной их поверхности чернел рисунок, выбитый в незапамятные времена. Под валунами колыхалась, как волны, осока.
Мигом все встало на свои места. Волкодав узнал валуны, луговину и провал в полутьме, и земля, что еще продолжала подниматься, дала ему знать о своем незримом глазу уклоне, несмотря на то даже, что он сидел на лошади. Все вещи и контуры словно бы слились со своими образами, вросли в землю, дали потрогать себя воздуху и свету, и воздух и свет признали их, дав им облики и тени.
Волкодав оказался на берегу Нечуй-озера, бывшего в старице великой Светыни. Старица с тех пор расширилась и углубилась, склоны ее стали высоки и отвесны, и черные от торфа озерные воды плескались теперь в глубине огромной впадины. Совсем неподалеку, в десяти верстах, на берегу Светыни, стояло печище Серых Псов! Печище, уничтоженное кунсом Винитарием; печище, которое искал он в Беловодье, но напрасно; печище, которое грезилось ему в каком-то радужном будущем, до коего он, конечно, не доживет в земном своем обличье. И вот здесь, во сне, который уже перестал быть сном, он вдруг очутился совсем рядом с тем, к чему стремился и о чем старался не думать слишком много, — с домом.