Алиса была всегда. С самого начала он рассказывал о ней слишком много, они вместе учились, потом работали, соревнуясь карьерами, как-то раз, давно, отдыхая дикарями в Крыму, даже вместе дрались с какой-то местной шпаной, Алиске разбили губу, я её еле оттащил, она совершенно ненормальная, говорил он Саше с гордостью, и из-за этого Саша больше волновалась перед встречей с ней, чем перед знакомством с его родителями, — её не покидало нелепое ощущение, что именно Алисе она должна понравиться, она была заранее раздражена и, неожиданно для себя, поняла, что она действительно, по какой-то непонятной причине понравилась Алисе, а та, вопреки здравому смыслу, понравилась ей.
Степень неприличной, бесполой интимности, существующей между ними, поначалу шокировала Сашу — ты поменьше корми его, раньше бегал по бабам, был поджарый, а с тобой успокоился и кабанеет, говорит Алиса и хлопает его по животу — испуганно метнувшись глазами к его лицу, Саша видит, что он улыбается; позже, вечером спустя полбутылки текилы, они обсуждают Алисиных любовников — соскочит, мне кажется, говорит Алиса горестно; жалко, такого марафонца так сразу и не найдёшь, он отвечает — сиськи у тебя прекрасные, девочка моя, но ты опять раньше времени открыла рот, правда, как я тебя учил, — никто не любит умных баб, не надо ему про Доу-Джонса, улыбайся и молчи, мне скучно молчать, ты же знаешь, говорит она, знаю, говорит он, знаю.
Аписин муж не ревнует к нему — так думает Саша, — хотя в точности этого не знает никто, впрочем, он не такой уж давнишний, этот её муж, и прав у него пока не так уж и много, а тот, что был до него, исчез совершенно по другому поводу, Алисе не везёт с мужчинами — это вечная тема для шуток между ними, над которыми смеётся даже она сама; когда Саша упрямится, он говорит ей — не включай мне Алису, а как-то в постели, под утро, после очередной красочной Алисиной ссоры с мальчиком у них на кухне, он говорит — я бы на его месте дал ей в зубы как следует разок, и Саша потом долго лежит без сна, слушая его ровное дыхание, и думает, что же именно он хотел сказать.
Всё переломилось вдруг, когда Саша была беременна Катькой, — заботливый, предупредительный, он в правильных местах беспокоился и очень её баловал, но она вдруг остро осознала отсутствие плотской радости, которая всегда была между ними раньше, — возможно, оттого, что ей самой стало сложно любить своё обезображенное беременностью тело, стоя у зеркала, она рассматривала выпученный, чужой живот, выросший на ней к седьмому месяцу, — твердый, с какой-то жуткой черной полоской шерсти ниже пупка, у неё отекло лицо и щиколотки, а руки — раньше тонкие, покрытые золотистым пухом, с четким контуром мышц под светлой кожей — вдруг провисли, и любая маечка оставляла на них уродливые следы, ей стало душно спать с ним, как прежде, ложкой, и во сне она сбрасывала его руку. Она слишком хорошо его знала, чтобы не обратить внимание на его раздражение, которое он пытался в себе гасить, а затем, даже раньше, чем он сам, она отчетливо и бессильно вдруг увидела, с кем именно он ей изменит, и потом уже только наблюдала, отмечая про себя этапы, с ужасом понимая, что не может помешать этому, потому что за всё время, которое успела прожить с ним рядом, не сумела придумать языка, на котором могла бы поговорить с ним об этом, и сейчас была слишком слаба, чтобы бороться. Он выбрал самый лёгкий и привычный вариант — следя за Алисой, Саша не смогла вовремя сбросить нескольких своих вечно голодных, малоискренних подруг из прошлой жизни, одна из которых с радостью ответила и подхватила его внимание, и хотя его увлечение было явно неглубоко и временно, Саша задохнулась от боли, сжалась и — неожиданно — расплакалась Алисе в телефон, а Алиса — так же неожиданно — вдруг приехала, села близко, рядом, молча выслушала Сашины слёзы, а после коротко обняла её и сказала — не будь дурой, не реви, иди уже и накрась глаза наконец, сейчас мы порвём эту козу, и буквально за пару следующих вечеров уничтожила Сашину подружку-стервятника начисто, несколькими мазками — Алисе было можно всё, и она хамила, провоцировала, задирала её до тех пор, пока не вызвала у неё омерзительную истерику, после которой они с облегчением посадили её в такси и полчаса потом все вместе, на кухне, брезгливо обсуждали случившееся — в эту ночь Саша засыпала спокойно, не сбрасывая его руки, чувствуя, что всё закончилось.
С этого момента жить стало как-то проще и понятнее — а когда в два года Катька вдруг заболела, тяжело и, как всегда это бывает с маленькими детьми, непредсказуемо, Саша уже не удивилась тому, что именно Алиса — когда оба они с мужем растерялись и повисли в воздухе, сами превратившись в испуганных детей, боящихся принять неправильное решение, — перевернула вверх дном весь город, через своих многочисленных родственников нашла лучшего в округе доктора, буквально встряхнула их за уши и заставила проснуться, поверить в то, что всё будет хорошо, и вылечить Катьку; а когда та поправилась, Саша, с её аллергией к церковным обрядам, почти до смерти удивила мужа тем, что предложила крестить дочь и — главное — сделать Алису крёстной матерью, и сама поговорила с ней об этом — бездетная Алиса сопротивлялась какое-то время, говорила — Сашка, иди ты к чёрту, к чему твоей православной девке еврейская крёстная мать, но после сдалась, купила Катьке умопомрачительный какой-то крестик — я вас знаю, жадные говнюки, купите какую-нибудь хрень железную на нитке, а детке потом позориться, — а на крестинах долго вполголоса шипела на священника и потом расплакалась вместе с возмущённой Катькой, прижимая её к себе.
По пути в кухню за чистыми бокалами Саша замирает возле балконной двери и скрытая непрозрачной шторой, сквозь кусочки разговоров, музыку и смех за спиной слышит обрывок Алисиной фразы — «полёт нормальный, шеф, бабу он себе уже завёл, даже если я проявлю чудеса терпимости, мы продержимся до осени максимум, не говори ничего, я все знаю, только, твою мать, ещё позже открывать рот — этак я вовсе, пожалуй, разучусь разговаривать, ты же знаешь, я так не умею, пора просто признать — неталантлива я в этом плане, может, мне уже пора на девочек переключиться, как-то у меня с ними лучше получается», а после Саша слышит голос своего мужа, который говорит — ты дура, боже, ну какая же ты дура, и его интонация — нежная, настойчивая, отменяет смысл сказанного почти полностью — я ненавижу таких баб, как ты, ты же всегда права, вечно ты споришь, всё знаешь лучше, ругаешься, как грузчик, рот бы тебе вымыл с мылом, ты говоришь — «блять», а я терпеть этого не могу, вечные эти твои выебоны, перегнуть бы тебя прямо здесь, через перила, одно твое слово, я люблю тебя, ты, дура, все мои друзья знают, жена моя всю жизнь к тебе ревнует, одна ты ничего не видишь, рассказываешь мне про своих идиотов, столько лет, невозможно — и пауза, и Саша стоит тихо, боясь шевельнуться, и не заглядывает за штору, не хочет видеть — что там, и потом слышит Алисин охрипший голос ~ знаешь, иди-ка ты к жене, и потом тихо ещё какое-то время, а после опять — какая же ты дура, говорит он после паузы, и голос его звучит устало.
Здесь Саша быстро идёт в направлении кухни, и набирает полные руки бокалов, и какое-то время стоит ещё, приводя лицо в порядок, а после входит в гостиную, расставляет чёртовы бокалы на столе, садится, улыбается гостям и пытается поймать ускользающий хвост разговора.
В это время он щелчком выбрасывает недокуренную сигарету куда-то вниз, в зелёные кроны деревьев, и пока Алиса смотрит на россыпь искр внизу, тихо закрывает за собой балконную дверь. В гостиной он садится рядом с женой и чувствует, как она, не прерывая разговора, незаметно сжимает его плечо.
Алиса стоит на балконе ещё какое-то время, затем достаёт из пачки ещё одну сигарету и щёлкает зажигалкой. Когда она возвращается в гостиную, Саша поднимает на неё глаза и почти незаметно улыбается ей.
Ловушка
Ловушка, захлопнувшаяся над её подругами в восемнадцать, миновала её одну — удивляясь, она наблюдала за тем, как её красивые неглупые девочки одна за другой, как будто торопясь, выхватывают из бессмысленной толпы ровесников любого, первого, и начинают увлечённо играть с ним в семейную жизнь — ни одной яркой истории, думала она, какие-то дурацкие, нелепые суррогаты, они ведь не могут всерьёз считать, что именно это — настоящее? Она вежливо бывала на свадьбах, аккуратно, чтобы никого не обидеть, произносила банальные поздравления, подписывала открытки, незаметно уклонялась от летящих букетов, улыбалась, но не испытывала ничего, кроме досадливой неловкости.
С той же неловкостью она наблюдала за тем, как они дурнеют, беременеют, рожают, изредка бывая у них и принося обязательные мягкие игрушки и шоколадки, пыталась нащупать темы для разговора, вглядывалась в лица — и не узнавала, как будто их выдернуло в какую-то параллельную реальность. Постепенно ей стало понятно, что им гораздо проще друг с другом, — её пугали и раздражали их капризные, требующие постоянного внимания младенцы и мужья, и это раздражение не всегда удавалось скрыть; постепенно у неё возникло чувство, что она осталась одна. Наверное, это было и грустно, и странно, и несправедливо, но её не оставляло ощущение, будто она выиграла в какую-то лотерею, о которой другие не знали, — никто не торопил и не подталкивал её, родители, напротив, были рады её как будто продлившемуся детству, она не спеша ходила на лекции, в кино, на свидания, была уверена, что всё самое главное случится с ней когда-нибудь, позже, и была абсолютно спокойна.
Ей всегда было очень просто с мужчинами — тонкая, насмешливая, безразличная, она в любой компании привлекала к себе внимание, ей никогда не приходило в голову щадить их самолюбие, как-то сглаживать углы, чувствовать себя обязанной — она с лёгкостью принимала от них подарки ухаживания и опеку, их попытки произвести впечатление казались ей прозрачными и забавными одновременно, в любых, даже вполне романтических ситуациях она как будто оставалась снаружи и чуть сверху, ей было даже жаль, что не с кем на минутку отбежать в сторону и немного посмеяться. Мама как-то сказала ей — малыш, такое ощущение, что, когда молоденьким девочкам раздавали розовые очки, тебе они не достались — в целом, я рада, я только надеюсь, что это не сильно помешает тебе в жизни.