— Это моя слабость, за неимением французского. Но тебе сейчас пить нельзя, надеюсь, ты это знаешь? Как сын врача. Ты не хочешь делать себе больно!
— Как раз хочу, — непонятно отвечаю я.
— Поэтому угощать коньяком я тебя не буду!
Мы прощаемся, он протягивает мне руку, поколебавшись, я жму ее. И боюсь идти в туалет… чтобы помыть руки. Я всего здесь боюсь, даже воздуха.
Лита, Лита…
Я еду в Елисеевский гастроном в центре. Там работает бывшая девушка двоюродного брата. Москва расчерчена по девушкам. Прошлым евам и нынешним мадоннам.
Вика сразу узнает меня и приветливо улыбается. Она похожа на дочь одной известной киноактрисы. И почему мне не нравится Вика?
— Здравствуй, мистер грация!
Я оборачиваюсь назад…
— Ты меня с кем-то перепутала.
— Такую фигуру невозможно ни с какой перепутать! Чем могу быть полезна? Ты совсем не ешь, такой стройный?
— Мне нужен французский коньяк.
— А итальянский шоколад не нужен?
— Говорят, швейцарский самый лучший.
Она на мгновение задумывается, стоя за прилавком. Светлая девочка, может, ее с Максом познакомить? Впрочем, ему нужна Брижжит Бардо.
— Разве только из запаса Министерства иностранных дел. Мне нужно будет пару дней. Сейчас каждая бутылка на счету.
Она смотрит мне в глаза.
— Ты можешь зайти в пятницу, к концу рабочего дня? Я должна буду вынести сама.
Она продолжает смотреть мне в глаза.
— Это очень неудобно?
— Ничего страшного.
— Спасибо большое.
Она прощально кивает.
— До встречи, — говорят ее накрашенные губы.
У дверей квартиры на Архитектора Власова меня ждет сюрприз, одетый в модные английские джинсы, которые я ей подарил. Обтягивающая блузка демонстрирует высоту груди. «Красивая» ли она? Я все ищу слова, я еще не нашел слов, чтобы ее описать. Она неописуема…
Она невольно берется за пуговичку блузки.
— Я не так выгляжу?
О, этот ее томный, бархатный голос, когда она говорит со мной.
— Что ты здесь делаешь?
— Я только хотела узнать, что сказал врач?
— С чего ты взяла, что я видел врача?
— Ты очень умный, Алешенька.
— Не очень, если я с тобой.
Она почувствовала слабинку, маленькую расщелинку. И уже повисла на мне, целуя в шею.
— Для этого есть телефон…
— Я его потеряла, бумажку, на которой он записан.
— Ты правда потеряла?
— Да, но я помню его наизусть, с первого мгновения. Я сказала правду… Я всегда буду говорить только правду. Но давай считать, что я его потеряла: я так хотела увидеть тебя. Обнять.
Ее руки соскользнули мне на пояс.
— Может, войдем в квартиру?!
— А можно?
— Не переигрывай, Лита. Ты не актриса.
Хотя…
— Я думала, ты рассердишься, когда увидишь, что я приехала. Что сказал врач, у тебя что-нибудь не так?
Я включил свет. Мне нравился ее символический язык, состоящий из эвфемизмов.
— Сказал, чтобы я привел ту, которая меня «наградила».
Она осеклась.
— Вколол два укола и сказал прийти завтра.
— Но у тебя ничего не болит?
Я усмехнулся:
— Душа. Знаешь, есть такая. Между двумя сосками расположена.
— Можно я ее поцелую и приласкаю?
— Ты уже меня поласкала. Спасибо, поэтому мне нужно ходить в венерологический диспансер. Чтобы вылечиться от твоих ласк.
Она вскинулась:
— Мне сегодня начали новый курс лечения и дали…
— Я рад за тебя. Какие у нас милые разговоры. Возвышенные, чувственные, почти шекспировские.
Она сникла, но через минуту опять встрепенулась:
— Ты голодный, я привезла тебе поесть?
— Мне совсем не до еды сегодня. Может, ты сможешь подсказать причину?
Большая слеза медленно выкатывается из ее глаза. И катится вниз.
Несмотря на ее ласковые уговоры, на все ее уговоры, мы спим под разными простынями. Она к тому же в халате, безропотно подчиняясь.
Утром я спешу в туалет и минуту спустя зову ее.
— Ты хотела знать — пожалуйста!
После мочеиспускания тонкие длинные нити тянутся из канала, не разрываясь, плавно опускаясь на воду. Как лески, но тоньше и прозрачней. Нити…
Она сначала не понимает. Потом опускается на колени.
Берет рукой и прижимает его к щеке. Совсем не брезгует. И трется об него щекой.
— Он хороший, он очень хороший…
Я беру туалетную бумагу и пытаюсь оборвать, отрубить нити. Я начинаю невольно возбуждаться и отвожу ее руку из-под него.
Как ласково она держала меня. Я поражаюсь сверху красоте ее обнаженных плеч из-под спавшего халата. Она уже целует мои колени.
На Котельнической набережной всегда пустынно. Как крепость с выступами стоит громадный дом.
Я проскальзываю, не коснувшись венерологической двери. Адам внимательно слушает мой рассказ о нитях и говорит:
— Хорошо, что я вколол тебе два укола. Очень вовремя, надеюсь, запарализовал его гнойное величество гонококк. Так как потом часто бывают воспаления — урологические.
Я удивленно смотрю на него. Маленький, как Наполеон, Адам командует мне:
— Снимай штаны!
Я еще более удивленно смотрю на него, но слушаюсь. Он делает мне укол, который болью отдается по всему телу.
Почему тот факт, что Адам — знакомый, смягчает ощущение оскорбления, что я — сын врача, должен лечиться в венерологическом диспансере, я не понимаю.
В пятницу, во второй половине дня, он объявляет, что я здоров. Взяв мазок из канала и проверив под микроскопом. Анализ мочи будет через три дня.
Никаких чувств у меня это не вызывает. Я не чувствовал, что я больной, я чувствовал себя униженным. Запачканным, нечистым и не целым. Каким-то гниющим, все равно заразным. Для своего тела, мозга, души.
Через центр я иду пешком. Предуик-эндная суета, все убегают с работы раньше; да и не работает никто…
— Привет, — говорит она. Вика достаточно хороша собой, чтобы работать продавщицей.
— Привет, — говорю я.
— Все для тебя сделала. — Она округляет большие глаза. И улыбается. — Подожди пять минут, я закончу и вынесу.
Я очень удивлен и ласково смотрю на нее. Она:
— У тебя синие глаза с голубым отливом.
— И что это значит?
— Мой любимый цвет. Мне очень нравится.
Я киваю автоматически и отхожу от прилавка, чтобы не задерживать очередь.
Я встречаю ее в длинном мраморном предбаннике (или холле). Елисеев, кажется, был купец. Купцы знали, как жить! Сейчас так не живут. Сейчас все принадлежит народу. Как жаль: хочется, чтобы хоть что-то принадлежало личности. Индивидууму. (А все принадлежит клике демагогов, цитирующих лозунги сифилитика Ленина. Интересно, кто его лечил тогда? Адама еще не было. Как и пенициллина…)
Вика одета достаточно модно и производит впечатление.
— Вика, тебе никто не говорил, что ты похожа на дочь известной киноактрисы?
— Говорили, часто, особенно после того, как вышел ее нашумевший фильм «Любовь». Только она выше. Как-то заходила со своим любимым — седоватым сценаристом, то ли писателем, он закупал ящики — на дачу.
— Сколько ему лет?
— Она ему в дочки годится, но смотрит на него обожающими глазами. А у него такие мешки от запоя, что…
Она запнулась. Мы вышли на Горького, в толкающуюся толпу.
— Поздравляю с окончанием рабочей недели!
— Было бы с чем!
Она протягивает мне фирменный пакет. Еще и пакет!
— Вот твой волшебный напиток. Надеюсь, пригласишь на рюмку?
Она смеется моему растерянному лицу.
— Не бойся, я пошутила.
Я объясняю, что это в подарок — за услугу. Умалчивая, кому и за какую услугу.
— Спасибо большое-пребольшое. Сколько я тебе должен?
— Поцелуй. У тебя все равно нет таких безумных денег. Мне директор дал из своей брони.
— И все-таки сколько я должен?
— Поцелуй.
Я взял ее руку и благодарно поцеловал.
Мы идем вниз по Горького. Она смотрит в мой профиль:
— Кто же та счастливица, которую ты развлекаешь вечером?
— Нет такой.
— С изумрудными, синими глазами…
— Никто не зарится.
— Хочешь сходить со мной в кино?
— Обязан!
— Я давно хочу посмотреть «Бег».
— Потрясающе сильный фильм.
— Ты уже видел? Как жаль…
— С удовольствием посмотрю еще раз.
— Но не ради обязанности?..
— Ради Булгакова. И классной игры актеров.
— Спасибо. — Она облегченно вздыхает.
— Ты благодаришь меня?!
Мы останавливаемся около тумбы с афишами. В течение года они канут в никуда, исчезнут навсегда, и Москва опустеет без них. Как осиротеет.
Меня постоянно толкают плечами, задами, но я не в настроении выяснять отношения.
Оказывается, Вика живет на Академической, и мы выбираем новый кинотеатр, около ее метро. За разговором я не замечаю, как мы спускаемся, выходим из метро и оказываемся около касс. Почему они всегда такие маленькие? Кассы…
— Ты голодный? — спрашивает она заботливо.
Я не могу питаться в этих кафе, забегаловках, стекляшках. Одно слово «общепит» вызывает у меня рвотное чувство.
— Двадцать минут до начала. А наспех глотать…
— Я захватила с собой несколько очень вкусных пирожков из слоеного теста. Не общепитовских, — утешает она.
Откуда она знает, о чем я думаю? И поражает меня еще больше, говоря:
— Я сама не терплю эти кафе!
И ее отточенный носик забавно морщится. Мы сидим с Викой на лавке, едим очень вкусные пирожки и глядим друг на друга. Она протягивает мне салфетку, и я неверяще смотрю на это чудо. Салфетки — это моя слабость, я не могу без них прикасаться к еде.
В буфете я предлагаю ей лимонад и бутерброды с красной икрой. Но по легкой девичьей усмешке понимаю, что ее этим не удивишь. Она же работает в Елисеевском — лучшем гастрономе отечества. И дым отечества нам сладок… Кому-то был приятен.
— Ты любишь сидеть ближе или дальше? — спрашивает она.
— Ближе, я на чтении посадил глаза.
Она опять проходится по моим глазам, смеемся. И свет гаснет.
«Бег» — мой любимый фильм, пожалуй, лучший из созданного в отечественном кинематографе. Актерский ансамбль великолепен, чего стоят одни Ульянов, Басов, Дворжецкий, Евстигнеев. Я до сих пор поражаюсь, что Алову и Наумову дали снять такой фильм. «Белая гвардия» — элита России — офицеры, аристократы, князья, — большевики растерзали их, разорвали и загнали в море. Полвека назад. А что бы было, если б было наоборот?