Как же России без питья.
— Ну, по последней, и я побегу. Квартиру видишь, все, что вокруг, пользуйся, в холодильнике мама тебе кое-что приготовила.
— Спасибо большое, не за что.
Я растерялся. Доброта человеческая — я забыл про нее…
— Есть за что: твой папа вылечил ее, до конца жизни будет благодарна. Телефон я тебе напишу, легко запоминается. И давай взбодрись, встряхнись и приведи себя в порядок. Здесь хорошая ванна, ложись в горячую, успокаивает нервную систему.
Я улыбнулся.
— Если захочешь прийти послушать, как я играю, дай знать.
— Иларион, я тебе очень и очень благодарен.
И я выпил до дна. Он оставил все на столе, дал ключи и исчез. Как будто его и не было.
Я сел на тахту, прикоснулся к подушке и неожиданно, как срубленный сноп, упал и уснул. Такого со мной никогда в жизни не было. Я проспал два часа, абсолютно ничего не помня. Это был чудесный глоток сна, моя голова просветлела.
Я позвонил домой и оставил папе номер телефона. Впервые он не сопротивлялся, что я не буду ночевать дома. Обычно он всегда запрещал и никогда не разрешал. Но дал команду: чтобы я занимался, выбросил все из головы и приезжал обедать.
Я прошел по небольшим квадратным комнатам. На кровати лежало свежее белье и две подушки. Две подушки. В ванне — свежие хрустящие полотенца. Нечаянная забота вдвойне приятна: о тебе думают. Я не знал, что у него такая мама.
Я умылся и достал из портфеля зубную щетку, пасту, подарок — английское мыло. И ненавистную бритву. Я не любил, чтобы не сказать ненавидел, резать себе добровольно лицо, шею, щеки — процедура, которую человечество называет бритьем. Я всегда резался, раздражалась кожа, текла кровь. Короче, это было Бородино или как будто танки прошли по траншеям.
Неожиданно раздался телефонный звонок. Думая, что это звонят аккуратной, заботливой хозяйке, я взял трубку.
— Здравствуй. — Я не поверил услышанному голосу. — Я, наверное, не должна была тебе звонить и мешать…
— Как ты узнала номер?
— Я попросила сестру сказать, что это девочка с курса касательно зачета, и папа дал твой телефон.
— Тебя в детстве не учили, что обманывать — это не хорошо?
— Мне нужно было сообщить тебе важную новость…
— Какую?
— А ты где, Алеша?
Я заколебался.
— Я живу в квартире у знакомого. Пока сдам сессию и прочее.
— А можно…
— Что?
— Можно я к тебе приеду и расскажу все? Не по телефону.
— Уже поздно, я не хочу, чтобы ты ехала… в метро.
Она радостно выдохнула:
— А я возьму так…
— Что?!
— Прости, я оговорилась.
Я сдержался неимоверным усилием воли.
— Если, конечно, ты разрешишь, я завтра приеду. А где это находится? — Она задала вопрос и замерла. Я не хотел впускать ее опять в свою жизнь, (зная, что она мне доставит еще много боли) и не мог — не впустить. В ней было что-то родное. Что-то в ней меня привязывало, притягивало к ней.
Я боялся этого и страшился, зная, предчувствуя, что развязка будет еще трагичней, чем завязка.
— Это находится у метро «Профсоюзная», улица… От метро к дому можно доехать на автобусе две остановки или дойти…
— Я добегу!
— Не надо бежать, споткнешься, упадешь, привлечешь внимание. Опять что-нибудь случится.
Я должен был теперь просчитывать все. И дуть на холодную воду.
— Хорошо, я не буду бежать. Я сделаю все, как ты скажешь. Когда ты хочешь, чтобы я приехала?
— В час дня.
— Я очень благодарна тебе. Я буду…
Я не стал слушать, какой она будет, повесив трубку. Я был слабак. А может, это были другие чувства?
В магазинах — однообразные витрины, стандартный набор из года в год: масло, сметана, яйца, сосиски, два вида сыра, два вида колбасы. Система идиотская: сначала отстоишь в один отдел, чтобы взвесили, потом в кассу, чтобы пробили, потом в очередь — забрать взвешенное, идешь в другой отдел — и все начинается сначала. Сколько миллионов минут, отнятых у жизни миллионов людей.
Я купил и кобинский, и голландский, так как не знал, какой нравится ей. Зашел в овощной, но так пахнуло, что я сразу вышел. В винном купил бутылку полусладкого шампанского. В булочной — городские булки и батон. Сумки нет, несу все в руках, забавное зрелище.
Дома я непонятно почему варю яйца вкрутую. Раньше я делал неплохо оливье, но сейчас у меня ничего нет. Да и не хочу, чтобы она думала, что я готовился к ее приходу специально.
Звонит звонок, я удивлен, что она пришла без приключений и вовремя.
И открываю дверь.
— Здравствуй, Лита.
— Добрый день, Алешенька. Я так рада, что вижу тебя. Что ты меня пригласил… Спасибо!
Она ставит свои пакеты на пол и смотрит внимательно мне в глаза. Я говорю:
— Проходи.
— А можно?
— Нельзя.
— А почему?
— Я шучу.
— Ты так давно не шутил…
Я никак не реагирую на ее реплику. Внешне.
— Чья это квартира? — спрашивает она, прерывая молчание.
— Пушкина, Александра Сергеевича, он ее купил еще в девятнадцатом веке, искал хороший район.
— Алеша, я тебе привезла разные салаты и твой любимый оливье. Я сама делала, первый раз. Только со свежими огурцами, чтобы у него летний вкус был.
Я киваю задумчиво.
— А соленых не было, — говорит она.
— Как твои дела?
— Какие, Алешенька?
Я смотрю на нее пристально.
— А, эти… Все хорошо, они вчера закончили повторный курс лечения. Во вторник только нужно провериться: сдать мазок, но я точно вылечена. И здорова. Господи, какое счастье. Ты рад?
Я не отвечаю на ее простой, совершенно по-простому заданный вопрос. И смотрю на ее фигуру. Высокая грудь подчеркнута вырезом летнего платья. Бедра… вызывают жжение в моих ладонях. Желание их коснуться. Которое я немедленно давлю.
— Нравится, это новое?
Неужели она заметила, она никогда не была наблюдательной.
— Что? — не понимаю я.
— Платье. Я специально для тебя купила.
Оно тоже выше колен. Мини-юбка, мини-платье, мини-мода.
— У тебя грудь в нем очень выступает.
— Оно так сшито, это французское, — утешает она меня.
— Ну да, тебе нужно внимание всех мужчин к своей фигуре.
— Что ты, Алешенька, я только для тебя его надела. Я сама не хожу никуда, а если и выхожу, то даже не крашусь.
— Где ты взяла деньги?
— Мама дала.
Она подошла ко мне, и ее талия оказалась у моего бедра.
— Обними меня, я так по тебе соскучилась. Ты не прикасался ко мне вечность.
Ее губы потянулись ко мне. В последнюю секунду я отстранился. У нее были красивые губы. Она поцеловала в щеку. Вычерченные, симметричные, не тонкие. Всегда не терпел тонких губ, признак злости в женщине. Если я опишу ее губы — средней полности, будет звучать ужасно коряво. Но они не были полные, а именно совершенного очертания и формы.
Она прильнула ко мне, уткнувшись в шею, сжав судорожно мои плечи. Совершенные губы целовали мою шею. Совершенная фигура прижималась ко мне. Я старался сдержать возбуждение. Губы были мягкие и по-детски доверчивые. Ах да, она же была нецелованная до меня. Или целованная. Как можно узнать или проверить? Ничто не оставит следа на теле женщины. Как корабль на поверхности моря.
Она целовала мне скулу, овал подбородка, щеку. Я взял ее за плечи. И, преодолевая напряжение ее рук, отодвинул.
— Что случилось?
— Хочешь чаю, я купил вафельный торт?
Лита еще была в дымке увлечения.
— Нет… да… как ты хочешь.
Я высвободился из ее объятий.
— Я тебе привезла вкусное варенье. — Она уже пришла в себя. — Ты любишь вишневое, я помню.
— Спасибо. Хочешь накрыть на стол?
— А можно? Я с удовольствием!
Она радостно упорхнула на кухню. В роли хозяйки дома я ее еще не видел. И с тревогой ожидал результатов. Вернее, последствий. По телевизору показывали муру, по радио — вести с полей. Кассетника не было, чем ее развлекать, я не знал.
С кухни послышались звуки падающих предметов.
— Ничего страшного, Алешенька, это упала банка из-под салата, который я принесла, и вилка. Но салат я успела выложить.
У нее никогда ничего не случалось страшного. Почему должны падать банки и вилки, объяснений не последовало. Если бы она что-то сделала нормально, я бы удивился.
— Я купила ромштексы в кулинарии, они совсем свежие. Хочешь я пожарю?
— Я не голодный.
— Тогда будем пить чай. Хочешь шоколадные трюфеля?
Она, похоже, зимовать здесь собралась.
— Ты и их привезла?
— Нет, коробка стоит на окне. А ты любишь шоколад?
— Наверно, пустая. Нет, кроме шоколадных батончиков — зимой. Не так холодно внутри в кишках — после института.
— Я это знаю. Ты мне купил их на Плющихе, когда мы первый раз встретились.
Кажется, это было вечность назад.
— Алешенька, иди, все готово.
На столе стояли чашки, блюдца, красивое варенье. У вишневого варенья всегда красивый цвет. Даже салфетки она привезла с собой. Я достаю сыры, она их тонко нарезает, едва не порезав палец. Ставит на стол свежие булки — и получается роскошный полдник. В детском саду я ненавидел это слово. Потому что давали всегда или кефир, или холодное какао с омерзительной пленкой и задубелые печенья.
— Тебе крепче или слабее?
— Средне.
Она наливает свежезаваренный чай, естественно, крышка падает, которую я ловлю до того, как происходят всплески из чашки. Она виновато улыбается.
— Прости.
Есть слова, которые любишь, а есть, которые не переносишь. Отчего так, откуда появляется вкус к словам? Это же не еда. Не цветы и цветá.
— С каким сыром тебе сделать сандвич?
Я смотрю на нее с непониманием.
— Я хочу тебе сделать…
— Спасибо, я сам…
Она взяла кусок торта, положила на блюдце и деликатно откусила кусочек.
Наши глаза встретились, погрузились, она не выдержала взгляда.
— Ты угощаешь меня сладким… Я чувствую себя виноватой, я не заслужила. После…
— Вкусное варенье, — прервал я. И взял большую чашку за тонкую ручку.