– Да, понимаю, – кивнув, согласился Шелк.
– Вот ты волнуешься, не неуютно ли мне под дождем… Благодарю за заботу, однако сама я дождя не чувствую, а одежды просохнут. Выстиранное в последнее время сушить нетрудно – гораздо труднее воду для стирки качать. В обители с колодцем как?
– Полный порядок, – отвечал Шелк, но, оценив выражение ее лица, сокрушенно покачал головой. – Нет, нет, и у меня, конечно, с колодцем дела неважны. М-да… как ни приятно, подобно детишкам, верить, что Пас в скором времени снизойдет к мольбам пекущейся о нас дочери и не оставит нас без заботы, поручиться, увы, нельзя ни за что. Остается одно – не терять надежды. Если мантейону не обойтись без новых колодцев, Церкви придется выделить нам ссуду, вот и вся недолга. Как же иначе, если колодцы нужны позарез?
Майтера Мрамор не ответила ни слова, только склонила голову, будто бы пряча глаза.
– Неужели тебя это так тревожит, майтера? Тогда послушай меня, и я открою тебе кое-какой секрет. Сегодня Иносущий ниспослал мне просветление.
Замершая без движения, майтера Мрамор вполне могла бы сойти за отшлифованную временем статую, в память о чем-то экстравагантном облаченную в черные ризы сибиллы.
– Это святая правда, майтера! Неужто ты мне не веришь?
Майтера Мрамор подняла взгляд.
– Верю, патера. Верю, что сам ты в этом не сомневаешься. Насколько я тебя знаю – а знаю я тебя, смею полагать, неплохо, – шутить подобными вещами ты бы не стал.
– Так вот, – сбивчиво, путаясь в словах, продолжал Шелк, – вдобавок он объяснил, для чего… для чего поручил мне спасение нашего мантейона. Поручение от одного из богов! Ты и представить себе не можешь, что это за чудо, майтера! Подумать только: вмиг осознать, для чего ты сотворен, всей душой, всем сердцем устремиться к единственной цели!
Не в силах усидеть на месте, Шелк поднялся со скамьи.
– Ну а если мне вверено спасение мантейона, о чем это, спрашивается, нам говорит?
– Не знаю, патера. А говорит ли?
– Да! Да, и еще как! Ведь логика применима даже к велениям богов, не правда ли? И к деяниям их, и к речениям, а значит, и здесь применима вполне. Все это говорит нам о двух вещах, причем крайне важных. Первое: наш мантейон в опасности, иначе зачем поручать мне его спасение, верно? Итак, нам грозит нечто серьезное, и первым делом следует выяснить что.
Шагнув наружу, под теплый дождь, Шелк устремил взгляд к востоку, в сторону Майнфрейма, обители богов.
– Однако второе, майтера, еще важнее. Выходит, наш мантейон можно спасти. Другими словами, он, конечно, в опасности, но на погибель вовсе не обречен: ведь Иносущий не стал бы поручать мне невыполнимое, правильно?
– Будь добр, патера, вернись внутрь и сядь, – взмолилась майтера Мрамор. – Мне совершенно не хочется, чтоб ты подхватил простуду.
Шелк послушно вернулся в беседку. Майтера Мрамор снова поднялась на ноги.
– К чему эти церемонии, когда… – начал было он, но, тут же спохватившись, смущенно заулыбался: – Прости, майтера. Прости меня, будь добра. Расту, расту, старею, а ничему не учусь.
Майтера Мрамор покачала головой, обозначив безмолвный смех.
– Ты еще вовсе не стар, патера. Я нынче немного понаблюдала за вашей игрой. Ни одному из мальчишек не сравниться с тобою в проворстве.
– Это лишь потому, что у меня опыта больше, – возразил Шелк.
Едва оба сели, майтера Мрамор, к немалому его удивлению, с улыбкой взяла его за руку. Мягкая кожа на кончиках пальцев сибиллы давным-давно изветшала, истерлась, оголив потемневшую от времени подобно ее мыслям, отполированную бесконечными трудами сталь.
– В нашем мантейоне давно состарилось все, кроме тебя да детишек. Не место вам здесь… ни им, ни тебе.
– Ну, отчего же, майтера? Майтера Мята вовсе не так уж стара годами, хотя, конечно, много старше меня.
Негромкий вздох майтеры Мрамор прозвучал словно усталое, неторопливое шарканье швабры о мозаичный пол.
– Боюсь, наша бедная майтера Мята состарилась еще до рождения… либо приучилась к старушечьей жизни, прежде чем выучилась говорить. Как бы там ни было, здесь она на своем месте с младых ногтей. Чего о тебе, патера, не скажешь, сколь бы ты ни состарился.
– То есть ты тоже считаешь, что наш мантейон ожидает снос? Что б ни сказал мне Иносущий?
– Да, – неохотно кивнув, призналась майтера Мрамор. – Вернее сказать, здания, может, и сохранятся, хотя даже это внушает нешуточные сомнения. Однако твой мантейон более не приведет богов к здешним жителям, а наша палестра прекратит обучение их ребятишек.
– Но каковы шансы этой мелюзги на лучшую жизнь без вашей палестры? – зарычал Шелк.
– А каковы шансы на лучшую жизнь у ребятишек из подобных семей сейчас?
В ответ Шелк гневно встряхнул головой, с трудом сдержав желание топнуть как следует оземь.
– Такое случается далеко не впервые, патера. Капитул подберет нам новые мантейоны… и, думаю, куда лучше этого, поскольку хуже еще поди поищи. Я продолжу учительствовать и прислуживать при отправлении треб, ты продолжишь вершить жертвоприношения и принимать исповеди… и все будет в порядке.
– Сегодня мне было ниспослано просветление, – напомнил Шелк. – Об этом я не рассказывал никому, кроме человека, встреченного по пути к рынку, да тебя, и ни ты, ни он мне не поверили.
– Патера…
– Из сего явно следует, что я не слишком убедительно о нем рассказываю, верно? Что ж, попробую исправиться.
Ненадолго умолкнув, он задумчиво почесал щеку.
– Итак, я молился. Молился о помощи. В основном, разумеется, Девятерым, но время от времени обращался ко всем богам и богиням, упомянутым в Писании, и вот сегодня, примерно в полдень, на мои молитвы, как я уже говорил, откликнулся Иносущий. И знаешь, майтера…
Тут голос его задрожал, но справиться с дрожью Шелку не удалось.
– Знаешь, майтера, что он сказал мне? Знаешь, что мне объяснил?
Руки майтеры Мрамор стиснули его пальцы до боли.
– Насколько я поняла, он наказал тебе спасти наш мантейон. Будь добр, расскажи об остальном, если сможешь.
– Да, ты права, майтера, дело это нелегкое. Я всю жизнь считал просветление голосом, звучащим из самого солнца либо в собственной голове… голосом, говорящим отчетливо, ясно, а это совсем не так. Представь: в ушах гудит, ропщет шепот великого множества голосов, а слова – живые создания, явленные тебе воочию! То есть всех их не просто видишь, как собеседников в стеклах, но слышишь, обоняешь, и осязаешь, и чувствуешь боль каждого, и все они связаны, сплетены воедино… составляют то самое, что тебе следует осознать, и ты все понимаешь. Вот это я и имею в виду, говоря, будто он что-либо показал или сказал мне.
Майтера Мрамор ободряюще закивала.
– Так показал он мне все молитвы, когда-либо вознесенные кому-либо из богов за наш мантейон. Видел я и детишек, молившихся здесь с первого дня постройки, и их отцов с матерями, и других людей, просто зашедших помолиться или явившихся к часу жертвоприношения в надежде разжиться кусочком мяса и молившихся, чтоб скоротать время. Видел я и ваши молитвы, молитвы всех сибилл, служивших здесь с самого начала. Не стану просить тебя в это поверить, майтера, однако я видел каждую из молитв, вознесенных тобою за наш мантейон, за майтеру Розу с майтерой Мятой, и за патеру Щуку, и за меня, и… и за всех, проживающих в нашем квартале, тысячи и тысячи молитв! Молитв, произнесенных стоя и преклонив колени, и за стряпней на кухне, и за мытьем полов. Видел я за молитвой когда-то служившую здесь майтеру Истод и майтеру Бетель – рослую, смуглую, с сонным взглядом…
Сделав паузу, Шелк перевел дух.
– А самое главное, я видел патеру Щуку.
– Это же просто чудесно! – воскликнула майтера Мрамор. – Просто прекрасно, патера!
Казалось, глаза ее ожили, замерцали, хотя Шелк и понимал, что этого не может быть, что все дело лишь в солнечных бликах на поверхности хрустальных линз.
– Итак, Иносущий решил исполнить все эти молитвы и поведал о сем патере Щуке. Патера Щука был просто счастлив! Помнишь, майтера, тот день, когда я прибыл сюда из схолы?
Майтера Мрамор снова кивнула.
– В этот-то день все и произошло. Иносущий ниспослал просветление патере Щуке и сказал… сказал: вот помощь, которую я… которую я…
Осекшись, Шелк неудержимо расплакался и сам устыдился собственных слез. В тот же миг дождь, словно подстегнутый струйками, стекавшими с его щек к подбородку, усилился, забарабанил по виноградным листьям куда чаще прежнего.
Майтера Мрамор подала Шелку большой чистый носовой платок белого полотна, извлеченный из рукава риз.
«Практична, как всегда и во всем, – подумал он, утирая глаза и нос. – Вот и носовой платок для малышей у нее припасен. Должно быть, в ее классе кто-нибудь хнычет каждый день. Вся хроника ее жизни писана слезами… а сегодня хнычущим малышом довелось стать мне».
– Полагаю, тебе, майтера, нечасто попадаются такие великовозрастные детишки, как я, – кое-как выдавил он.
– В классе, патера? Нет, таких больших учеников у меня никогда не бывало. А-а, должно быть, речь о взрослых, учившихся у меня в детстве? Многие из них гораздо старше тебя. Самому старшему сейчас лет шестьдесят или около, ну а до того… до того я еще не учительствовала, – ответила майтера Мрамор, вызвав из памяти реестр учеников и мимоходом, как всегда, упрекнув себя в том, что не обращается к нему почаще. – Вот, кстати… знаком ли ты с Чистиком, патера?
Шелк отрицательно покачал головой:
– Где он живет? Здесь, в нашем квартале?
– Да, и порой, по сциллицам, заглядывает к нам. Ты его наверняка видел: рослый, плечистый, грубоват с виду, обычно усаживается в заднем ряду…
– С квадратным подбородком? Одевается чисто, но постоянно небрит… Носит полусаблю, а может, охотничий меч… а приходит всегда в одиночку. Значит, он тоже один из твоих мальчишек?
Майтера Мрамор печально кивнула:
– С тех пор он, патера, преступником стал. Взломщиком и грабителем.
– Прискорбно слышать, – вздохнул Шелк, на миг представив себе дюжего, плечистого парня из задних рядов, застигнутого домохозяином и неуклюже, но на удивление проворно разворачивающегося навстречу противнику, вроде затравленного медведя.