Под башмаками вышедшего из-под купола Чистика отчетливо заскрежетал щебень. Спустя совсем недолгое, как ей самой показалось, время Синель с трудом поднялась на ноги. Ночь выдалась ясной, жутковатые отсветы небесной тверди мерцали на волнах озера, озаряли острые, голые кромки скал. Огни далеких городов, окутанных ночью вместе с Вироном, мерцавшие на горизонте, точно россыпи крохотных зеленоватых гнилушек, не обладали и половиной прелести искристых самоцветов, предательски улизнувших с ее запястий.
– Ухорез? – повысив голос, позвала она. – Ухорез!
Почти в тот же миг вышедший из тени скал на тот самый каменный выступ, с которого Синель в воображении сталкивала его, а Шелк разглядел шпиона, исчезнувшего из святилища, Чистик остановился.
– Дойки? Что у тебя там? Порядок?
Казалось, нечто незримое стиснуло ее горло.
– Нет. Но ничего, оклемаюсь. Ухорез…
– Чего тебе?
Неяркое мерцание небесных земель, заливавшее все вокруг, превращая каждый валун, каждый кустик в нечто далекое, потустороннее, не позволяло разглядеть его позы (смысл поз и жестов Синель, сама о том не подозревая, улавливала великолепно), хотя и освещало Чистика с головы до ног, и голос его звучал ровно, без выражения… а может, просто казался таким издали.
– Я бы хотела начать все заново. И подумала: вдруг тебе тоже начать все заново хочется?
Ответил Чистик не сразу: за время его молчания Синель успела отсчитать целых семь ударов сердца в груди.
– Хочешь, чтоб я вернулся?
– Нет, – отозвалась Синель, отчего он словно бы сделался чуточку меньше ростом. – Я вот о чем… приходи к Орхидее как-нибудь вечером, ладно?
– Ладно.
Нет, это вовсе не эхо…
– Может, на будущей неделе, а? А я тебя знать не знаю. И ты знать не знаешь меня. Чтобы все заново.
– Ладно, – повторил в ответ Чистик и, чуть замявшись, добавил: – Рад буду при случае с тобой знакомство свести.
«Я тоже», – хотела было ответить Синель, но вот беда: слова отчего-то застряли в горле. Тогда Синель помахала ему рукой, однако, тут же сообразив, что Чистик ее не видит, поспешила выйти из-под купола навстречу мягкому, чистому сиянию небосвода, помахала Чистику снова, а после смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду за каменным выступом, там, где Паломничий Путь сворачивал в глубину берега.
«Вот так так», – подумалось ей.
Устала она ужасно, ноги болели, возвращаться под купол отчего-то не хотелось. Усевшись на гладкий плоский камень у самого входа, Синель сбросила туфли: какое-никакое, а все облегчение стертым пяткам…
«Забавно, однако ж. Не думала, не гадала, а он вдруг: “Рад буду при случае с тобой знакомство свести”, – говорит. Хочет, чтобы ушла я от Орхидеи».
Неожиданно для самой себя Синель поняла, что с радостью уйдет от этой, лохмать ее, Орхидеи куда угодно, хоть под мостом жить, но чтобы с ним.
Забавно…
У входа в святилище поблескивала бронзовая пластинка, врезанная в камень. Вполголоса называя знакомые буквы, Синель провела пальцем вдоль гравированных строк, и пластинка слегка подалась, будто не закреплена намертво, а откидывается кверху на потайных петлях. Подцепив краешек ногтем, Синель подняла пластинку, и взгляду ее открылся вихрь разноцветных пятнышек – красных, и синих, и розовых, и желтых, и золотисто-кофейных, и зеленых, и черных с прозеленью, и многих иных цветов, которым Синель даже не знала названий.
– Сию минуту, Твое Высокопреосвященство, – вновь поклонившись, отвечал Наковальня. – Я все, все понимаю и буду на месте не позже чем через час. Твое Высокопреосвященство может доверять мне всецело. Как всегда.
Неторопливо, почти беззвучно, непрестанно кланяясь, он затворил за собою дверь, убедился, что задвижка защелкнулась, и лишь затем зло сплюнул под ноги. После ужина у Глупыша должно было состояться собрание Круга, где Целаструс обещала продемонстрировать всем чудеса, якобы сотворенные ею со старым носильщиком, каковой (о чем она, согласно имеющимся сведениям, втайне поведала патере Чесуче) ныне в зависимости от полученной команды поклоняется ей как Эхидне, Сцилле, Мольпе, Фельксиопе, Фэа либо Сфинге, и все это, предположительно, достигнуто при помощи компилятора! На это, не говоря уж о носильщике без лицевой и теменной панели, Наковальне хотелось взглянуть как ни на что другое.
Хотелось?
«Ну нет, – кипя от злости, подумал он, – не то слово!»
Ему не просто хотелось – настоятельно требовалось лично увидеть в действии достижения Целаструс, дабы сравнить ее методику с собственной.
Возможна ли загрузка чего-то подобного вообще? А может, задача в целом гораздо, гораздо проще, чем ему кажется? В идеале искусство программистов Короткого Солнца надлежит ниспровергнуть, обратив его к собственной выгоде, подобно опытному борцу, швыряющему наземь чересчур, непосильно тяжелого противника, обращая себе на пользу его собственную силу и тяжесть…
Стиснув зубы, от души шмякнув крохотным кулачком о ладонь, Наковальня принялся убеждать себя, что нынче ночью будет облава, однако некий благорасположенный к нему бог свел старика Ремору с ума, дабы уберечь его, Наковальню, от ареста… но в глубине души понимал: все это сущий вздор. Сегодня вечером у него есть полное право на личную жизнь. Следующее собрание Круга состоится не ранее чем в будущем месяце, а кто, кто отдает черной механике больше сил? Кто охотнее него делится всем, что узнает, с товарищами? Никто во всем городе, а значит, он заслужил этот вечер – да не раз, целую дюжину раз заслужил, но… Увы, круговороту не ведома ни честность, ни справедливость. Богам на все наплевать… а может статься, боги и вовсе настроены к людям враждебно. Да, вне всяких сомнений, враждебно. Если не ко всем, то к нему, Наковальне, наверняка.
Донельзя раздосадованный, он подсел к столу и с маху вонзил в чернильницу первое подвернувшееся под руку перо.
«Дражайший друг мой Глупыш!
С глубочайшим сожалением должен сообщить, что наш старый болван осчастливил меня новым образчиком совершенно нелепой, бессмысленной работенки. Не далее как сегодня (до завтра ведь дело не терпит!) вечером мне надлежит отправиться в Лимну, а там, стакнувшись с местными рыбаками, отыскать женщину (да-да, именно женщину), совершенно мне незнакомую, которой там вполне может и не оказаться, и все потому, что его никчемные соглядатаи вновь сели в лужу.
Посему восплачь же, дражайший друг мой, скорбя о судьбе злосчастного своего товарища по ремеслу, каковой непременно навестил бы тебя сим вечером, если бы только мог».
«Каковой» означало «я», о чем не сумел бы не догадаться даже этот дурень, Глупыш. Наскоро, однако с удовлетворением перечитав написанное, Наковальня восхитился собственным слогом, мысленно внес кое-какие дополнения, одобрил письмо и, наконец, разорвал листок надвое, скомкал и бросил комок в инцинерациум. Конечно, шансы на то, что старик Ремора когда-либо увидит это письмо да еще опознает автора, казались ничтожными, однако не столь ничтожными, чтобы благоразумие не воспрещало выражать мысли в подобной манере. Что ж, в таком случае – чистый лист, еще толика чернил, перо, взятое в руку вопреки всем канонам чистописания, и…
«Дражайший друг!
Неотложные дела службы вынуждают меня отказаться от славного званого ужина, на каковой ты весьма любезно пригласил меня нынче вечером».
Так-так, своеобразная островерхая «М» заменена новой буквой весьма сродни перевернутой набок «Е». Прекрасно… прекрасно!
«Сам понимаешь, друг мой (хотя тут, пожалуй, куда вернее сказать “ты и представить себе не можешь”), с каким нетерпением предвкушал я возможность лично, из первых уст, услышать рассказ об удивительных приключениях нашего общего знакомого, Ц.! Сам Ц…»
Нет, так тоже не пойдет: мужской род совершенно собьет Глупыша со следа. Хочешь не хочешь, придется заглянуть к нему домой и оставить ясное, недвусмысленное сообщение его лакею. Тем более крюк по пути и потеря времени не останутся вовсе уж без возмещения: по крайней мере, он, Наковальня, получит удовлетворение, полюбопытствовав, давно ли злосчастный лакей в последний раз получал жалованье, и полюбовавшись изрядной озадаченностью хема. Лакей Глупыша… проектец, достойный всяческой похвалы, тем более что Глупыш вовек не довел бы дела до успешного завершения без его, Наковальни, помощи…
Поднявшись с кресла, Наковальня пронзительно свистнул и обернулся к на удивление толстому, заметно встревоженному мальчишке, явившемуся на зов.
– Мне нужен паланкин. Быстрый, с восьмеркой носильщиков. Я еду к озеру. Некая глупая женщина… впрочем, сие не важно. Не важно. Расходов на наем пневмоглиссера Его Высокопреосвященство не одобрит, однако настаивает на быстроте. Носильщикам скажешь, что пассажир будет один. Я лично. Можешь даже описать меня: пусть убедятся, что я не так уж тяжел. В Лимне они получат двойную плату и могут быть свободны. Старайся, как можешь, но поспеши. До отъезда мне предстоит завершить еще сотню срочных дел, каковые… Ступай, тебе сказано! Живо! Что, зад до сих пор болит? Смотри мне: мухой не полетишь – еще сильней разболится!
– Слушаю, патера. Сию секунду, патера. Я мигом.
С поклоном затворив дверь, толстячок убедился, что задвижка защелкнулась, и ловко, привычно сплюнул в угол.
Раздвигаясь на глазах изумленного, замершего на месте Шелка, дверь из множества лепестков словно бы сотворила за собою просторный зеленый коридор.
– Не сразу мне удалось разобраться в этом ощущении, – признался он Мамелхве, – однако со временем я его все же узнал. То же самое я чувствовал маленьким, когда мать брала меня на руки, а после опускала вниз.
Ненадолго умолкнув, он задумчиво сдвинул брови.
– Подумать только: мы ведь сейчас совершенно в другом месте – да, под землей, однако гораздо, гораздо глубже… Воистину, экстраординарно! А нельзя ли как-нибудь помешать Молоту спуститься в этом устройстве следом за нами?
Мамелхва покачала головой – возможно, имея в виду отрицательный ответ, а может, попросту собираясь с мыслями.