Услышав ее голос, патера Наковальня поднял взгляд.
– Ты! Авгур! Готовься отчаливать!
Молнией рванувшись вперед, Синель скрылась из виду в непроглядной тени лабаза для засолки рыбы, а пару секунд спустя на глазах изумленного Чистика взвилась в воздух, совершила невероятный – под силу разве что одержимой – прыжок и с кувырком приземлилась на палубу рыбачьей лодки.
– Я сказала: готовься отчаливать! Ты что, глухой?!
Затрещины, отвешенные авгуру с левой, а рыбаку с правой, прозвучали над озером, словно грохот с маху захлопнутой двустворчатой двери. Опомнившись, Чистик выхватил из-за пояса иглострел и поспешил за Синелью.
Еще одно знойное, изнурительно жаркое утро…
Майтера Мрамор, точно веером, помахала перед собою тонкой брошюркой. В ее щеках находились змеевики… да, схема их больше не вызывалась из памяти, однако в наличии змеевиков она практически не сомневалась. Основные – в ногах, а в щеках – вспомогательные… те самые, в которых жидкость, сообщающая ей какие-никакие силы, вступает (либо как минимум должна вступать) в тесный контакт с титановой лицевой панелью, в свою очередь пребывающей в непосредственном соприкосновении с кухонной атмосферой…
Каковой полагается быть значительно прохладнее.
Но нет, тут у нее ошибка. Когда-то она определенно выглядела – почти наверняка выглядела – совсем как био. И на щеках имелось покрытие из… из некоего материала, весьма вероятно препятствовавшего теплообмену. Как она сказала на днях милейшему патере Шелку? Три века? Три сотни лет? Видимо, десятичная запятая съехала – наверняка, наверняка съехала – влево…
Да. Да. Вне всяких сомнений. В то время она выглядела совсем как био, черноволосая краснощекая девушка-био. Как Георгина, несколько старше нее, но из рук вон плохо разбиравшаяся даже в арифметике, а в десятичных дробях путавшаяся самым прискорбным образом, умножая одну на другую и получая результат с двумя запятыми разом, мешанину цифр, в которой не найти смысла даже Его Высокомудрию.
Свободной рукой майтера Мрамор помешивала овсянку. Ну вот, готова… едва вовсе не разварилась.
Сняв кастрюльку с плиты, майтера Мрамор вновь обмахнула лицо брошюркой. За дверью, в трапезной, с достойным всяческого подражания терпением ждала завтрака малышка майтера Мята.
– Лучше поешь сейчас, сиба, – посоветовала ей майтера Мрамор. – Возможно, майтере Розе нездоровится.
– Хорошо, сиба.
– Что это? Повиновение?
Брошюрку, порхавшую перед лицом майтеры Мрамор, украшало водянистое, бледное изображение Сциллы, резвящейся в воде с рыбой-луной и белугой, однако прохлады воздуху оно не прибавляло ничуть.
– Ты вовсе не обязана повиноваться мне, сиба.
– Но ведь ты, сиба, старшая!
Обычно звучавшая еле слышно, сим утром речь майтеры Мяты обрела твердость и чистоту, однако изрядно разогревшаяся майтера Мрамор этого не заметила.
– Тебе еще не хочется есть? Я же вовсе не настаиваю, чтоб ты немедля принялась за еду, – просто кашу с плиты настало время снимать.
– Мне хочется того же, чего хочешь ты, сиба.
– Схожу-ка я наверх: вдруг майтере требуется моя помощь, – осененная новой мыслью, решила майтера Мрамор. – И миску каши на подносе с собой прихвачу.
Да, мысль неплоха: таким образом, майтера Мята сможет позавтракать, не дожидаясь старейшей сибиллы.
– Но для начала положу овсянки тебе, а ты должна съесть ее всю без остатка.
– Если тебе так угодно, сиба.
Майтера Мрамор вынула из буфета миску майтеры Розы и старенькую щербатую миску, якобы предпочитаемую всем прочим майтерой Мятой. Подъем по лестнице наверняка закончится перегревом, однако она не подумала об этом вовремя, а значит, похода наверх уже не избежать… С этими мыслями майтера Мрамор раскладывала овсянку по мискам, пока половник не растворился в воздухе, обернувшись облачком цифр, и в изумлении уставилась на него. Надо же… сколько раз она объясняла ученикам, что монолитные, цельные объекты состоят из роящихся атомов, и ошибалась! Оказывается, каждый цельный предмет, даже каждая цельная мысль – рой цифр! Закрыв глаза, майтера Мрамор велела себе зачерпнуть из кастрюли с овсянкой еще половник, бросить брошюрку, ощупью отыскать край миски и вывалить в нее еще толику каши.
Подъем по лестнице оказался не настолько обременительным, как она опасалась, но вот беда: второй этаж киновии бесследно исчез, уступив место аккуратным рядкам увядающей зелени, плетям лоз и нацарапанному мелом призыву: «ШЕЛКА В КАЛЬДЫ!»
– Сиба? – негромко, будто откуда-то издали, донесся до нее голос майтеры Мяты. – Сиба, что с тобой?
Кривые буквы и крылокаменная стена тут же распались на цифры.
– Сиба?
– Да. Да, я шла наверх, не так ли? Навестить майтеру Бетель, – откликнулась майтера Мрамор, рассудив, что это уж точно не встревожит робкую, крохотную майтеру Мяту. – И лишь на минутку вышла сюда, слегка поостыть.
– Боюсь, майтеры Бетель с нами больше нет, сиба. Быть может, ты хотела сказать «навестить майтеру Розу»?
– Да, сиба. Да, в самом деле.
Так, хорошо. Вот эти полосы пляшущих цифр – определенно ступени, только куда они ведут? К дверям или на верхний этаж?
– Должно быть, я несколько сбита с толку, майтера. Сегодня так жарко…
Плеча коснулась чья-то рука.
– Мужайся, сестра. Быть может, тебе тоже понравится так обращаться ко мне? Мы ведь с тобой вправду сестры.
Перед глазами время от времени мелькали ступени настоящей лестницы под узкой полоской ковра со стершимися узорами, который ей столько раз доводилось подметать… Еще немного, и коридорчик закончился дверью в угловую спальню, в спальню майтеры Розы. Постучавшись, майтера Мрамор с удивлением обнаружила, что костяшки пальцев прошибли полотно двери насквозь, и разглядела внутри, за проломом, до сих пор лежащую в постели майтеру Розу – рот и глаза открыты, по щекам, словно черные оспинки, расползлись мухи…
Войдя в комнату, майтера Мрамор разорвала от ворота до подола ветхую ночную рубашку майтеры Розы, обнажив ее грудь, сбросила одеяния, аккуратно накинула их на спинку кресла, вскрыла собственную грудную клетку и словно бы нехотя принялась за обмен агрегатами. Кое-что из принадлежавшего усопшей сибе, вставив на место и испытав, пришлось забраковать.
«Сегодня тартлица, – подумалось ей, – однако майтера ушла от нас, а посему содеянное нельзя счесть воровством. Так, это мне ни к чему…»
В стекле на северной стене возникло изображение рыбачьей лодки, мчащей по озеру на всех парусах. Рядом с кормчим стояла обнаженная девушка со сверкающим перстнем на пальце, и майтера Мрамор, также обнаженная, поспешила отвести взгляд.
Голова Шелка болезненно ныла, веки словно бы склеились намертво. Низенький, толстый, но отчего-то огромный, над ним, сжав кулаки, дожидаясь, когда он откроет глаза, возвышался советник Потто. Где-то там… где-то там должен быть мир и покой. Поверни ключ в обратную сторону, и танцовщики поведут пляс от конца к началу, и музыка заиграет задом наперед, и минувшие ночи вернутся…
Тьма. Мерный, невообразимо умиротворяющий глухой стук. Колени подтянуты кверху, руки молитвенно сложены у груди. Бессловесное созерцание, отсутствие надобности в пище, в питье, в дыхании.
Подземный коридор – сумрачный, теплый, но с каждым шагом вокруг все холодней. Страдальческие вопли, рука идущей рядом Мамелхвы в его ладони, крохотный иглострел Гиацинт, тявкающий, точно терьер…
– Сколько тебе заплатили?
Удары швыряют то вправо, то влево, голова мотается из стороны в сторону.
Пепел. Невидимый, но от него першит в горле.
– Вот, здесь.
– О чем ты успел рассказать Крови?
Лавина огня. Утренние молитвы. Лимнинский мантейон в каких-то тридцати кубитах, но все равно что в тысяче лиг от него.
– Сзади! Сзади!
Разворот. Выстрел.
Фонарь погибшей незнакомки. От пожранной пламенем свечки осталось не более четверти. Мамелхва, раздувающая уголек, чтоб запалить фитиль.
– Я – верный гражд…
– Советник, я – верный гражд…
Рот полон крови.
– Поднявший руку на авгура…
– Сколько…
Приоткрыв правый глаз, Шелк не увидел ничего, кроме серой, как пепел, стены, и вновь смежил веки.
Ведя счет выстрелам, он вдруг вновь оказался в той памятной харчевне неподалеку от мантейона на Солнечной.
– Ну, патера, во-первых, в моем помещается намного больше игл… стены толстые, прочные, и дверь тоже. Здесь ведь раньше, в старые времена, Аламбрера была…
Дверь отворилась, и порог переступил Потто с их ужином на подносе. За ним следовал сержант Песок с ящиком и этими ужасными стальными прутьями.
– Назад! Назад!
Вот он на коленях посреди груды пепла, руки роют, копают, а бог с целым пятком игл в груди еще стоит на границе освещенного фонарем круга, утробно рычит, брызжа слюной пополам с кровью. Где-то неподалеку грохочет пулевое ружье, выстрел разносится гулким эхом под сводами коридора…
– …ты ему отдал?
Стальные прутья сдавливают пах. Рука Песка проворачивает коленчатый рычаг, и его бесстрастное лицо смывает волна нахлынувшей боли.
– Он купил твой мантейон.
– Да. Я…
– …бессрочно? Он позволил тебе оставаться там неопределенное время?
– Да.
– Сколько угодно долго.
– Да. Я не знаю…
(Назад, о, назад бы, но течение слишком сильно!)
Левое веко Шелка дрогнуло, приподнялось. Крашеная сталь, серая, словно пепел… Протерев глаза, Шелк приподнялся, сел. В висках ныло, к горлу подкатывала тошнота. Серая комната довольно скромной величины, без окон… Кое-как справившись с дрожью, он обнаружил под собою невысокую, жесткую, очень узкую койку.
– А-а, очнулся! – раздался где-то рядом смутно знакомый голос. – Прекрасно. Мне как раз очень недостает собеседника.
Шелк, ахнув, моргнул и обнаружил перед собою доктора Журавля.
Журавль, озорно блеснув глазами, поднял кверху ладонь.
– Сколько пальцев?
– Ты? Мне снилось, что…
– Сцапали тебя, Шелк. Сцапали. И меня тоже. Сколько пальцев видишь?