– Одна из людей, помещенных Пасом в сей круговорот по его сотворении. Известно тебе, что часть их до сих пор живы, однако спят?
Журавль отрицательно покачал головой.
– Это тебе он… сам Пас сообщил?
– Нет, не Пас. Мамелхва. Меня схватили солдаты, а азот я, когда это случилось, оставил в коридоре, поскольку знал, что без обыска дело не обойдется. Тот коридор почти доверху завален пепельными россыпями – в них я его и закопал, когда солдаты вытаскивали меня из пепла.
– Хитро, хитро, – усмехнулся Журавль.
– Правду сказать, не слишком. Но я вот о чем собирался сказать: один из солдат показал мне спящих и объяснил, что они спят там со времен первых поселенцев. Одну из спящих, Мамелхву, вселившись в нее, разбудила Мукор, а я изгнал ее, о чем ты уже слышал.
– Да, помню.
– Вдвоем с Мамелхвой мы скрылись от солдат… боюсь, Молота за это накажут… однако, вернувшись за азотом, вновь угодили под арест. Меня заперли в какой-то комнате куда хуже этой и через некоторое время вернули мне ризы. Их я, за неимением лучшего, одолжил Мамелхве, а значит, ее, должно быть, снабдили приличной одеждой – по крайней мере, я всем сердцем на это надеюсь.
Ненадолго умолкнув, Шелк прикусил губу.
– Наверное, – продолжал он, – я мог бы пустить в ход азот и, вполне вероятно, убить обоих солдат, но… не смог. Рука не поднялась.
– Весьма похвально. А в повторном аресте, стало быть, участвовал сам Потто?
– Да.
– Живо сообразивший, кто ты такой, и…
– Я сам представился, – сознался Шелк. – То есть он спросил, как меня зовут, и я назвался. И нисколько о том не жалею. Я – верноподданный гражданин, в чем не раз его заверял.
– Интересно, возможно ли сохранять верноподданнические настроения, будучи мертвым? Однако это уже твое личное дело, а мне куда интереснее твой первый побег на пару с той женщиной. Будь добр, объясни, как он вяжется с верностью родному городу.
– У меня имелось срочное дело, – отвечал Шелк. – Вдаваться в подробности сейчас не стану, но отлагательств оно не терпело, а я ничего дурного не совершил и посему счел морально оправданным улизнуть, раз уж возможность сама идет в руки.
– Ну а с тех пор натворил что-нибудь? Совершил преступление, достойное смерти?
– Нет. Конечно, безупречной чистотой моя совесть не блещет, но самое тяжкое из моих прегрешений состоит в том, что я подвел Иносущего. Если б я смог каким-либо образом сбежать снова – хотя теперь это представляется невозможным, – мне, вероятно, еще удалось бы добиться успеха.
– То есть сбежать ты, если удастся, не против?
– Сбежать из стальной комнаты, запертой на замок? – Шелк запустил пальцы в неопрятную копну золотистых волос. – И как же ты, доктор, предлагаешь отсюда выбраться?
– Возможно, мы заперты здесь не навеки. Так ты не против?
– Разумеется. Разумеется, нет.
– Тогда для начала подзаряди-ка повязку. Нам, может, придется удирать со всех ног… дождаться бы только удобного случая! Давай, давай! Пни ее или об пол ею хлестни раз-другой!
Шелк, более не прекословя, принялся бичевать повязкой пластины стали.
– Если мне выпадет хоть самый ничтожный шанс исполнить обет, данный Иносущему, я должен буду воспользоваться им и воспользуюсь непременно… а он наверняка благословит твое великодушие вместе со мной.
Улыбнувшись, Журавль ненадолго принял действительно жизнерадостный вид.
– Я бы на это особенно не рассчитывал. У тебя просто с мозгом что-то стряслось. Скорее всего, один из тончайших кровеносных сосудов лопнул в результате физических нагрузок во время игры. Если подобное происходит в подходящем месте, вот здесь, в области Вернике, – уточнил он, коснувшись пальцем собственной головы, – галлюцинации вроде твоих – дело вполне обычное.
XIIЛемур
Преклонив колени в безмолвной молитве, Шелк коснулся лбом крашенной в серое стенки камеры.
«О Предивная Мольпа, не гневайся на меня, почитавшего тебя неизменно! Тебе, о Мольпа, принадлежит вся музыка. Неужто я обречен никогда больше ее не услышать? Вспомни мою музыкальную шкатулку, о Мольпа, вспомни, сколько часов провел я, играя с ней в детстве! Сейчас она хранится в моем шкафу, и если ты только освободишь меня из заточения, я смажу танцовщиков и приводящий их в действие механизм и буду заводить ее каждый вечер. Оглянувшись назад, дабы уразуметь, чем мог навлечь на себя твое недовольство, я осознал, что сверх меры сурово обошелся с Мукор, когда та вселилась в Мамелхву. Знаю, о Мольпа, знаю: те, у кого затуманен рассудок, и те, кто пусть давно вырос, остается сущим ребенком, также принадлежат тебе, и, памятуя об этом, мне следовало обойтись с нею снисходительней, мягче и, уж конечно, не стоило называть ее демоницей, ибо она вовсе не из таковых. Зарекаюсь впредь поддаваться гордыне, а Мукор, если только смогу, отниму у Крови и обращаться с ней стану словно с собственной дочерью. Клянусь в сем, о Мольпа, а тебе принесу в дар сладкогласую певчую птицу, только…»
– Ты что, вправду думаешь, будто эта чушь помогает? – осведомился Журавль.
«А тебе принесу в дар сладкогласую певчую птицу, только смилуйся, вызволи нас из неволи!»
«О Сумрачный Тартар, не гневайся на меня, почитавшего тебя неизменно! Тебе, о Тартар, подвластны любые покражи, убийства и прочие злодеяния, творимые в темноте. Неужто я обречен ни разу более не пройтись темными улицами родного города? Вспомни, как шел я ими с Чистиком, вольно, словно такой же вор! Вспомни, как ты явил мне благосклонность, когда я взобрался на стену, окружавшую виллу Крови, а я во исполнение данной клятвы с радостью отплатил за сие черным агнцем и петухом! Вспомни, о Тартар, что это я принес Прощение Паса Калану, пособи мне ныне бежать из заточения вместе с доктором Журавлем. Клянусь, никогда не забуду, что воры принадлежат тебе и сам я – один из них. Оглянувшись назад, дабы уразуметь, чем мог навлечь на себя твое недовольство, я осознал, что возненавидел твои сумрачные подземелья всем сердцем, в гордыне своей не подумав, что направлен туда тобой и что таким, как я, там самое место. Зарекаюсь впредь поддаваться гордыне, а буде ты вновь направишь меня туда, памятуя о твоих милостях, всеми силами постараюсь принять сие с благодарностью. Клянусь в сем, о Тартар, а тебе принесу в дар две дюжины черных крыс, только смилуйся, вызволи нас из неволи!»
«О Высочайший Иеракс, не гневайся на меня, почитавшего тебя неизменно! Тебе, о Иеракс, подвластна сама Смерть. Неужто я обречен никогда больше не утешить умирающего? Вспомни, о Иеракс, милосердие, с коим провожал я в последний путь Акантолимон, Талину, Кудель, Дриадель, Нахура, Калана и Эксмура! Вспомни, как Эксмур с последним предсмертным вздохом благословил меня, и не забудь: кто, как не я, истребил птицу, названную богохульниками твоим именем! Клянусь, если ты только освободишь нас из заточения, неукоснительно отпускать грехи умирающим и достойно хоронить мертвых всю свою жизнь. Оглянувшись назад, дабы уразуметь, чем мог навлечь на себя твое недовольство, о Иеракс, я осознал, что…»
– А я думал, ваша братия для этого четками пользуется.
– Я же сказал: Потто у меня все отнял, – удрученно напомнил Шелк. – Все отнял, даже очки.
– Надо же… я и не знал, что ты очки носишь.
«Осознал, что, узрев погруженных в сон Пасом и умерших во сне, не подумал об их погребении и даже не помолился о них, а когда мы с Мамелхвой нашли кости той, что несла с собою фонарь, в гордыне своей забрал фонарь, не позаботившись предать ее останки земле. Зарекаюсь впредь поддаваться гордыне, а об усопших впредь не забуду никогда. Клянусь в сем, о Иеракс, а тебе принесу в дар черного козла, только смилуйся, вызволи нас из неволи!»
«О Чарующая Фельксиопа, не гневайся на меня, почитавшего тебя неизменно! Тебе, о Фельксиопа, подвластны пророчества и колдовство. Неужто я обречен никогда более не метать жребия в день фельксицы и не читать по внутренностям жертв хронику дней грядущих? Вспомни о щедрых жертвах, принесенных мною богам от Дриадели, от Чистика и от собственного имени в минувшую сциллицу! Вспомни: я прочел внутренности каждой, за исключением птичьих! Оглянувшись назад, дабы уразуметь, чем мог навлечь на себя твое недовольство, о Фельксиопа, я осознал, что…»
Внезапно комната погрузилась в такую тьму, какой Шелк не видывал еще никогда и нигде, даже в туннеле, заваленном доверху пеплом, – тьму осязаемую, удушливую, без единого, хоть самого крохотного проблеска, без малейшего намека на свет.
– Это Лемур! – встревоженно зашептал Журавль. – Прячь голову!
Раздосадованный, не понимая зачем – и, кстати, куда – прятать голову, Шелк даже не шевельнулся.
«Осознал, что даже не попытался найти что-либо волшебное в…»
Дверь распахнулась. Обернувшись на шум, Шелк успел разглядеть входящего, заслонившего собою почти весь дверной проем, а после дверь увесисто, с лязгом захлопнулась, однако щелчка задвижки за сим не последовало.
– Встань, патера.
Голос советника Лемура оказался глубоким, звучным, бархатным баритоном.
– Мне требуетесь вы оба. Доктор, возьми это.
Глухой, мягкий шлепок…
– Возьми, возьми. Подними.
– Мой медицинский саквояж?! – донесся из темноты голос Журавля. – Откуда он у тебя?
Лемур рассмеялся, и поднимавшийся на ноги Шелк вдруг почувствовал иррациональное желание подхватить его смех – столь заразительный, добродушный, сердечный.
– Ты полагаешь, что мы посреди озера? Нет, ошибаешься. Мы все еще в подземельях, в гроте, однако вскоре снимемся с якорей. Все просто: я переговорил с Кровью, и один из его пилотов привез саквояж. Да, для тебя, патера, у меня тоже есть несколько небольших подарков. Держи, это твое.
Протянув вперед обе ладони, Шелк принял у него четки и подаренный матерью наперсный гаммадион с серебряной цепочкой (и цепочка, и четки оказались спутанными в клубок).
– Благодарю тебя, – откликнулся он.
– Ну и храбр же ты, патера! Для авгура – невероятно, исключительно храбр. Как полагаешь, сумеете ли вы с доктором, действуя заодно, одолеть меня?