– Рынок вскоре закроется, – заметил он.
– Да, – согласилась майтера Мрамор, остановившись рядом.
Небесные земли, прежде практически неразличимые в вышине, озарились рассветом, выхватившим из темноты далекие, по слухам, зачарованные леса и отдаленные города, якобы населенные призраками, духами, что исподволь, к добру или к худу, правят жизнью обитающих здесь, внизу.
– Он не из заезжих иноземцев, – продолжил Шелк. – По крайней мере, говорит совсем не так, как иноземцы, с которыми мне доводилось встречаться. Разговаривает, будто родился и рос в нашем квартале.
– Да, я и сама отметила, – кивнув, подтвердила майтера Мрамор.
– Ну а способов разбогатеть у наших, местных, по-моему, не так уж много, верно, майтера?
– Не понимаю, к чему ты клонишь.
– Ладно, не важно. Тебе хочется, чтоб я поговорил с этим человеком, Чистиком, в сциллицу, но по сциллицам разговора со мной постоянно дожидается дюжина человек. Как ты думаешь, где я смогу отыскать Чистика нынче вечером?
– Э-э… понятия не имею. А ты вправду сможешь увидеться с ним сегодня, патера? Это же просто чудесно! Возможно, майтера Мята знает, где его искать.
– Смогу, – кивнув, подтвердил Шелк. – Ну а майтера Мята сейчас в мантейоне, дожидается угасания жертвенного огня. Будь добра, пойди расспроси ее, помогая очистить алтарь, и возвращайся ко мне.
При виде их расставания наблюдавшая за обоими из окна киновии майтера Роза удовлетворенно хмыкнула. Опасное, опасное это дело – подобные встречи, как бы майтера с патерой ни обманывали себя самих! Страшно подумать, сколь грязные штучки она способна проделать с ним, не говоря уж о том, что может проделать с ней он! А ведь Непорочная Эхидна, коей претят любые подобные вещи, карает падших слепотой, как покарала ее! Случалось, майтера Роза, преклоняя колени перед образом ее дочери, сама чувствовала себя Эхидной, Матерью Богов, Повелительницей Круговорота…
Рази, о Эхидна! Рази!
Сумрак успел сгуститься настолько, что грохот двери о притолоку пробудил к жизни, возжег тусклый светоч в углу спальни Шелка, комнатушки над кухней, бывшей кладовки, при помощи патеры Щуки освобожденной Шелком от хлама по прибытии в мантейон. (Заставить себя перенести пожитки в большую спальню, принадлежавшую Щуке, а выцветшие портреты родителей старика выбросить либо сжечь вместе с его изветшавшей, слишком короткой и тесной одеждой Шелк так и не смог.) При мутном, неверном свете Шелк сменил ризы на те, что похуже, а воротничок с манжетами, отстегивающиеся, чтобы удобнее (а стало быть, чаще) стирать, снял и спрятал в комод, уложив рядом с единственным сменным комплектом.
Что еще?
Шелк взглянул в зеркало.
Да, еще надо бы чем-то прикрыть неопрятную светло-русую шевелюру. Для этого у него имелась широкополая соломенная шляпа, которой он покрывал голову с утра, латая кровлю новой черепицей, и черная скуфейка с синей каймой (ее патера Щука носил в холода). Поразмыслив, Шелк решил надеть и то и другое: тень полей шляпы прекрасно укроет лицо, но шляпу может сдуть ветром. Скуфейка вполне под нею поместится и тоже хоть как-то прикроет приметные волосы. Интересно… не так же ли чувствуют себя люди вроде этого Чистика? Не так же ли рассуждают перед очередным предприятием?
Майтера Мята назвала майтере Мрамор с полдюжины мест, где можно наткнуться на Чистика, и все они находились в Орилье, в худшей части квартала. Там могут и ограбить, и убить, пусть даже жертва не сопротивляется. Если Кровь не пожелает его видеть…
Шелк, хмыкнув, пожал плечами. Особняк Крови, вне всяких сомнений, следовало искать где-нибудь на Палатине: представить себе человека, разъезжающего в собственном пневмоглиссере, живущим где-то еще, ему если и удавалось, то с очень большим трудом. С наступлением темноты Палатин наверняка будет кишмя кишеть городской стражей – и пешей, и конной, и на боевых пневмоглиссерах. Там небось попросту ногой дверь в дом не вышибешь, как поступают дюжины грабителей в этом квартале каждую ночь. Там такой номер не пройдет ни за что, однако…
Однако что-либо предпринять следовало обязательно, причем немедля, сегодня же, а ничего другого в голову не приходило.
Повертев в руках четки, Шелк спрятал их обратно, в карман, снял с шеи серебряную цепочку и пустотелый крест Паса, благоговейно уложил то и другое перед трехстворчатым переносным святилищем, сунул в небольшой, изрядно потертый пенал, верно служивший ему еще в схоле, пару свернутых вчетверо листов чистой бумаги, а пенал отправил в просторный внутренний карман риз. Что еще? Пожалуй, надо бы чем-то вооружиться, а уж какой-нибудь инструмент потребуется наверняка.
С этими мыслями Шелк спустился вниз, в кухню. Из угла с пахучим мусорным ведерком донесся негромкий шорох. Ну, разумеется, крыса… а он опять, в который уж раз, позабыл наказать Бивню изловить для нужд мантейона змею из тех, что поддаются приручению!
Отворив скрипучую дверь кухни, он вновь вышел в сад. Снаружи почти стемнело, а к тому времени, как он, миновав восемь улиц, дойдет до Орильи, станет совсем темно. Предвечерний дождь прибил пыль, и воздух, не становившийся столь прохладным многие месяцы, очистился, посвежел. Быть может, осень наконец-то соизволила явиться на смену лету?
Отпирая боковую дверь мантейона, Шелк подумал, что должен бы дико устать, однако усталости не чувствовал. В самом ли деле именно это, безоглядное стремление в бой, и требуется от него Иносущему? Если так, его служение – сущая радость!
Жертвенный огонь угас, и мантейон освещало лишь серебристое мерцание Священного Окна да потаенное пламя пузатой лампадки синего стекла меж стоп Эхидны – лампадки майтеры Розы, наполненной каким-то разорительно дорогим благовонным маслом. Приторный аромат разбередил, взбудоражил память.
Хлопнув в ладоши, Шелк зажег немногочисленные исправные светочи и принялся ощупью искать в тени узкий топорик на длинной рукояти, которым колол черепицу и забивал кровельные гвозди. Отыскав инструмент, он опробовал пальцем остроту лезвия, со всем тщанием заточенного только сегодня утром, и сунул рукоять за пояс.
«Нет, – решил он, пройдясь взад-вперед и пару раз присев, – так не годится».
Конечно, в чуланчике палестры имелась ржавая пила, но с укороченной рукоятью топорик станет куда менее удобен в работе, не говоря уж о рукопашной…
Вновь наклонившись, Шелк отыскал меж скамеек веревку, которой крепил к стропилам связку черепицы, чтобы не соскользнула вниз, – тонкий и длинный шнур, свитый из черного конского волоса, старенький, утративший упругость, но все еще прочный. Сбросив ризы с рубашкой, он обмотал шнур вокруг пояса, затянул узлом и продел под несколько витков рукоять топорика, а после, одевшись, вновь вышел в сад.
Залетный бриз, изукрашенный аппетитными ароматами, доносящимися с кухни киновии, живо напомнил, что ему тоже самое время взяться за приготовление ужина. Оставалось одно: пожав плечами, пообещать себе праздничный пир сразу же по возвращении. Помидоры, зазеленевшие на его кустиках, еще не созрели, но ничего – их он нарежет и обжарит с чуточкой масла. Затем тем же горячим маслом можно полить и хлеб, отчего черствый хлеб станет куда как вкуснее и мягче…
Рот тут же наполнился слюной. Еще он выскребет из кофейника гущу, после множества варок утратившую всякий вкус, сам кофейник отчистит до блеска и сварит свежего кофе, а завершит трапезу десертом из яблока с остатками сыра.
«Настоящий пир!» – подумал Шелк и утер рот рукавом, устыдившись собственной прожорливости.
Затворив и аккуратно заперев на замок боковую дверь мантейона, он окинул бдительным взором окна киновии. Если его отлучку заметят майтера Мрамор с майтерой Мятой, это, пожалуй, не страшно, однако майтера Роза без колебаний устроит ему перекрестный допрос с пристрастием.
Дождь унялся, в чем не могло быть ни малейших сомнений: он и шел-то от силы час, хотя крестьянским полям настоятельно требовалось минимум два, а лучше бы три дождливых денька. Поспешая вдоль Солнечной (на сей раз к востоку и, таким образом, прочь от рынка), Шелк поднял взгляд к небесам.
Казалось, тончайшие нити золота, сиявшие там и сям среди мчавшихся по небу туч, потрескивают, подаются под натиском подымающейся кверху кромки черной, как уголь, тени. В следующий же миг нити эти угасли, и небесные земли, парящие в вышине позади длинного солнца, словно сонм призраков, засияли всей своей красотой – дивной прелестью зеркальных озер в окружении лесистых холмов, пестротою полей, великолепием городов. Фонарная улица вывела Шелка к Орилье, где некогда, во времена юности Вирона, начинались воды озера. Вон та полуразрушенная стена, до половины загороженная скопищами лачуг, когда-то была оживленной пристанью, а эти темные громадные строения – портовыми складами… Несомненно, имелись здесь и солильни, и станы для витья канатов, и множество прочих мелких построек, но все они не дожили даже до времен последнего кальда – обветшали, прогнили и в конце концов были распотрошены, растащены на дрова. Сорные травы, разросшиеся над их крылокаменными основаниями, – и те исчахли на корню, а во всех уцелевших подвалах угнездились кабачки да таверны. Вслушиваясь в злобную перебранку, доносившуюся из той, к которой он подошел, Шелк искренне удивлялся: отчего людей тянет в такие места? Какой жизни полсотни, а может, и целая сотня народу предпочитает вот это? Подобные мысли внушали ужас. Остановившись у верхней площадки лестницы, ведущей вниз, он принялся разбираться в рисунке, начертанном мелом на закопченной стене возле входа. Лютого вида птица с распростертыми крыльями… Орел? Нет, к чему тогда шпоры? Бойцовый петух, не иначе… а «Петухом» именуется одно из заведений, таверн, со слов майтеры Мрамор, упомянутых Чистиком в разговоре с майтерой Мятой.
Крутые, растрескавшиеся ступени насквозь провоняли мочой. Сдерживая дыхание, Шелк ощупью (тускло-желтый свет из проема распахнутой двери разглядеть что-либо не помогал) двинулся вниз. Переступив порог, он сразу же шагнул вбок, остановился спиною к стене и обвел взглядом полутемный, грязный подвал. Казалось, его появления никто не заметил.