– О чем ты, патера?
– Не беспокойся, сын мой: это все так, мысли вслух.
Изначально оба фасада почти наверняка украшали росписи, и, может быть, в грудах бумаг на чердаке обители авгура даже найдется описание их первоначального вида. Если удастся раздобыть денег на краски и кисти…
– Патера, нам еще далеко?
– Еще шесть перекрестков, и мы на месте.
Пара минут, и он покинет машину…
Выходя из приемного зала Крови, Шелк воображал, будто ночная тьма посерела, поредела в преддверии ростени. Теперь напрягать фантазию уже не требовалось: ночь практически завершилась, а он еще не ложился, и ехать осталось всего ничего. Ох, надо, надо было вздремнуть на мягком сиденье, пока имелась возможность! Пожалуй, дома, в обители, ему удастся поспать часа два-три… но никак не более.
Попавшийся навстречу человек с полной тачкой кирпичей крикнул им что-то и пал на колени. Что он выкрикивал, Шелк разобрать не сумел, но вспомнил об обещанном пилоту благословении в конце пути. Кстати, не оставить ли трость на сиденье? В конце концов, она принадлежит Крови! Конечно, Кровь одолжил ее не просто в дорогу, а до самого выздоровления, но хочется ли ему, Шелку, оставлять у себя хоть что-нибудь, принадлежащее Крови? Да, мантейон, однако в действительности мантейон принадлежит ему, ему, а не Крови, что бы там ни утверждали законы и даже сам Капитул. Почему? Потому что патера Щука, истинный хозяин мантейона согласно всем законам морали, оставил его на Шелка, вверил преемнику всю ответственность за мантейон до тех пор, пока сам Шелк не расстанется с жизнью.
Пневмоглиссер снова замедлил ход: пилот начал присматриваться к проплывающим мимо зданиям.
Вздохнув, Шелк принял решение сохранить за собою и мантейон, и трость – по крайней мере, до тех пор, пока не вернет себе мантейон.
– Вон тот дом, пилот, видишь? Под черепичной крышей.
Крепко стиснув в руке набалдашник трости, он убедился, что ее наконечник упирается в пол кабины надежно, не скользя: еще немного, и машину пора будет покидать.
Пневмоглиссер повис над дорогой.
– Здесь, патера?
– Нет. Одна, две… тремя дверями дальше.
– А ты, патера, вправду тот самый авгур, о котором все говорят? На которого снизошло просветление? Я от кого-то из наших, на вилле, перед отъездом слыхал.
– Видимо, да, – кивнув, подтвердил Шелк, – если того же самого сегодня не пережил кто-то еще.
– Люди говорят, ты собираешься вернуть нам кальда. Я не хотел об этом спрашивать, понимаешь? Надеялся, что как-нибудь само в разговоре всплывет. Ты вправду… э-э…
– Что «вправду»? Намерен ли я вернуть городу кальда? Нет, мне дан совсем другой наказ.
– Наказ от одного из богов?
– Да.
Пневмоглиссер опустился на мостовую, верх машины распахнулся, скользнул в борта, и Шелк с трудом поднялся на ноги.
Пилот, выскочив из кабины, распахнул перед ним дверцу.
– А я, патера, сроду не думал, что боги взаправду есть. Сроду в богов не верил.
– Однако они верят в тебя, и этого более чем достаточно.
Поддерживаемый пилотом, Шелк, превозмогая боль, утвердился на первой из выщербленных, истертых крылокаменных ступеней, ведущих к входу в мантейон с улицы. Вот он и дома…
– Похоже, – продолжил он, – ты, не веря в бессмертных богов, веришь в демонов, а сие очень и очень глупо, сын мой. По сути, сие – верх глупости.
Внезапно пилот как подкошенный пал на колени. Шелк, навалившись всем весом на трость, произнес кратчайшее из общеупотребительных благословений и начертал над головой пилота символ сложения.
Пилот поднялся на ноги.
– Давай, помогу, патера. У тебя ведь где-то там, внутри, дом или еще что-то вроде? Идем, доведу до самых дверей.
– Не стоит, я справлюсь сам, – ответил Шелк. – Езжай поскорее обратно, ложись отдыхать.
Учтиво дождавшись его ухода, пилот запустил воздушные двигатели. Обнаруживший, что поврежденная нога изрядно онемела, Шелк с грехом пополам дохромал до узкой садовой калитки, вошел в сад и запер калитку за собой, а едва добравшись до беседки, уже начал горько жалеть об отказе от помощи пилота. Как жутко, как неодолимо хотелось ему отдохнуть, всего-навсего минутку-другую отдохнуть на одной из уютных скамеек под виноградными лозами, где он сидел почти каждый день, болтая с майтерой Мрамор!
Однако голод придавал сил, гнал вперед, шепча на ухо: пища и сон совсем рядом – рядом, рукой подать. Пожалуй, Кровь мог бы проявить большее гостеприимство, распорядившись покормить его хоть чем-нибудь… крепкая выпивка на пустой желудок – угощение отнюдь не из лучших.
Голова гудела отчаянно. Пришлось снова напомнить себе, что исцеление близко: немного поесть, и все будет в порядке. Поесть… а после улечься в постель, уснуть и спать, спать до тех пор, пока… ладно, чего уж там – спать, пока не разбудят. Да, истинно так: пока кто-нибудь не разбудит. Не стоит кривить душой, ибо сила – единственно в правде.
Привычная затхлая духота обители авгура показалась ему нежнее, ласковей поцелуя. Рухнув на стул, Шелк извлек из чулка азот, прижал рукоять к губам, надолго замер, не сводя глаз с оружия. Этот азот она держала в руках и, если верить доктору, подарила ему на прощание… Как же нелепо, противоестественно выглядит сей великолепный, сей драгоценный, сей смертоносный подарок в его руках! Прежде чем он ляжет спать, оружие, до отказа заряженное забытыми знаниями прежнего круговорота, необходимо спрятать, спрятать как можно надежнее. Взобраться наверх, одолев крутую, прогнившую лестницу на второй этаж, он, безусловно, сумеет, а вот спуститься обратно, на кухню, чтоб приготовить поесть, не свалившись, – это еще как сказать, однако без азота под рукой, одолеваемому сомнениями, не украдена ли драгоценная вещь, не в силах убедиться в ее целости и сохранности, как только потребуется, уснуть ему не удастся наверняка.
С кряхтением, глухо бормоча под нос молитву Сфинге (по всему судя, сфингица уже началась, а если и нет, кто, как не Сфинга, укрепит мужество человека перед лицом страданий?), он поднялся в спальню, выволок из-под кровати ржавый, первозданно пустой несгораемый ящик, предназначавшийся для хранения прибылей, запер в нем азот, а ключ вернул в потайное место, под кувшин с водой на прикроватном столике.
На его счастье, спуск оказался проще, чем он ожидал. Перенося как можно больше веса на трость и перила, переставляя со ступеньки на ступеньку здоровую ногу, Шелк умудрился и не упасть, и свести боль к минимуму.
Окрыленный успехами, он проковылял в кухню, поставил трость в угол и, самую малость потрудившись над рычагом помпы, сполоснул руки. Ростень уже заглядывала во все окна. Поднимавшийся рано, но не настолько, Шелк не видал столь свежего, юного утра уже довольно давно и, мало этого, с радостью обнаружил, что не так уж страшно устал, да и спать ему более-менее расхотелось.
Второй подход к помпе позволил ополоснуть лицо и волосы, отчего Шелк почувствовал себя лучше прежнего. Устал он – это да. Устал, проголодался как волк, но встретить лицом к лицу новый день сможет вполне. Пожалуй, даже в кровать ложиться после еды не стоит.
Зеленые помидоры ждали своего часа на подоконнике, однако… однако куда подевался четвертый? Озадаченный, Шелк призадумался. Из четырех помидоров осталось три. Неужели кто-то забрался в сад при мантейоне, дабы похитить с его кухни один-единственный незрелый помидор? Для сибилл пищу обычно готовила майтера Мрамор… На миг Шелк представил ее себе склонившейся над дымящейся сковородой, сдабривающей ломтиками его помидора восхитительную поджарку из мелко нарезанной ветчины с луком. Рот его тут же наполнился слюной… но нет, майтера Мрамор и подобные «заимствования» – две вещи абсолютно, совершенно несовместные!
Морщась на каждом шагу (и сам же потешаясь над собственными гримасами), он дохромал до окна и внимательно оглядел подоконник. Да, вот и остатки четвертого помидора – дюжина семечек с клочьями шкурки. И, мало этого, в третьем почти до самой сердцевины прогрызена, словно просверлена изрядных размеров дыра.
Ясное дело, крысы… хотя на работу крыс все это вроде бы не похоже.
Срезав объеденную часть, Шелк настрогал ломтиками остатки пострадавшего помидора и пару целых и лишь после этого, задним числом, сообразил, что для приготовления завтрака требуется растопить плиту.
Прогоревшие дрова, как и всякий раз, сколько помнилось Шелку, превратились в безжизненно-серую золу без единого тлеющего уголька. Сколько б ему ни рассказывали о разжигании огня от углей, не погасших с прошлого раза, самого его жизнь этакими легендарными углями-долгожителями не баловала еще никогда. Уложив на остывшую золу пару клочьев использованной, специально сберегаемой для растопки печей бумаги, он добавил к бумаге горстку лучины из дровяного ящика возле плиты. Несколько снопов раскаленных добела искр из запальника – и вскоре бумага с лучиной запылали вовсю. Далее надлежало сходить наружу, к поленнице.
Однако едва Шелк шагнул к дверям, за спиной раздался негромкий, вороватый шорох. Разом остановившись, Шелк со всей возможной в его положении поспешностью обернулся назад и едва успел разглядеть нечто черное, мелькнувшее и затаившееся у самой стены на верхней доске шкафа для съестных припасов. Из памяти тут же всплыл яркий, чересчур яркий образ белоглавого, устроившегося поверх дымоходной трубы.
«Нет, нет, – успокоил себя Шелк, – это всего-навсего крыса».
Крысы в обители авгура имелись с тех самых пор, как он прибыл сюда из схолы, а развелись, вне всяких сомнений, еще до того, как схолу окончил патера Щука, но… Крысы крысами, а потрескивающая лучина ждать не будет. Выбрав пару подходящих на вид полуполешек, Шелк, разок едва не упав по пути, отнес их на кухню и аккуратно уложил в топку. Разумеется, к тому времени крыса успела удрать, однако Шелк на всякий случай вооружился оставленной в углу тростью Крови и, задержавшись возле окна, выходящего на Серебристую, пригляделся к истертой, не слишком отчетливой резной голове, завершавшей круто изогнутый набалдашник. Вроде собачья? Или, скорее уж…