.
Зеваки забормотали, зашушукались между собой, тыча пальцами в сторону Шелка. Кто-то махнул рукой, подзывая проходящего мимо носильщика с тачкой.
– Только на миг, – уточнил Кровь.
– Да, только на миг. Но память-то сохраняется при тебе. Постигнутое не забывается.
Внезапно вспомнив о карточках, по-прежнему зажатых в руке, Шелк спохватился и – как бы кто из придвинувшейся вплотную толпы оборванцев не выхватил! – сунул деньги в карман.
– Ну а когда же оно снизошло на тебя? Неделю назад или год?
Шелк покачал головой, поднял взгляд к солнцу и обнаружил, что тонкая черная линия тени достигла его края.
– Сегодня. Часа еще не прошло. Мяч… я в мяч играл с ребятишками…
Рассказ об игре в мяч Кровь пресек нетерпеливым взмахом руки.
– Словом, тут оно и снизошло. Все вокруг будто бы замерло… сам не знаю, на миг, на день, на год или еще на какое-то время, и всерьез сомневаюсь, что окажусь прав, какой бы срок ни назвал. Может статься, он оттого и прозывается Иносущим, что пребывает вне времени. Вне времени вообще.
– Угу, – промычал Кровь, одарив Шелка скупой улыбкой. – Я-то уверен: брехня все это. Сказки… но, должен признать, в твоем пересказе изрядно, изрядно занятные. Подобного мне слышать прежде не доводилось.
– Я изложил не совсем то, чему учат в схоле, – признался Шелк, – однако чувствую сердцем: все это чистая правда. То есть… – Тут он слегка запнулся. – То есть именно то, что он мне показал… одна из бесчисленных всеохватных картин мироустройства. Понимаешь, он во всех смыслах пребывает вне нашего круговорота и в то же время – здесь, среди нас, внутри. Тогда как прочие боги, по-моему, существуют только внутри, сколь ни велики они с нашей, внутренней точки зрения.
Кровь, пожав плечами, окинул взглядом толпу оборванных, нищих зевак.
– Ну, как бы там ни было, они тебе, вижу, верят. Однако, пока мы тоже здесь, внутри, для нас-то разницы нет ни вот столечко… не так ли, патера?
– Отчего же: возможно, разница и есть либо появится в будущем… сказать откровенно, не знаю. Об этом я пока даже не задумывался.
С этими словами Шелк вновь поднял взгляд. За время их разговора золотая стезя солнца, пересекавшая небо вдоль, заметно сузилась.
– Возможно, разница даже огромна. Невообразимо огромна, – закончил он. – Я лично думаю, разница есть. Есть.
– Так в чем же она?
– А вот потерпи – и увидишь, сын мой. Мне сие тоже весьма интересно, но делать нечего, придется нам с тобой подождать, – ответил Шелк и снова, как прежде, невольно вздрогнул. – Помнится, ты хотел знать, отчего мне ниспослано этакое благословение? Таков был твой последний вопрос. Отчего нечто столь колоссальное могло случиться со столь незначительной особой, как я… верно?
– Верно. Если только этот твой бог не велел держать дело в секрете от всех вокруг.
Осклабившись, Кровь обнажил в улыбке кривые, потемневшие зубы, и Шелк внезапно, ничуть того не желая, куда ярче, чем преуспевающего толстяка в салоне черного пневмоглиссера, увидел перед собой голодного, перепуганного, хитроумного юнца, каким Кровь был в молодые годы, поколение тому назад.
– Ну и если тебе, патера, самому не в облом…
– «Не в облом»?
– Если ты сам не возражаешь. Не чувствуешь в душе, будто нарушаешь его запрет.
– Понятно, – хмыкнул Шелк и звучно откашлялся, прочищая горло. – Нет, я вовсе не возражаю, но и вполне удовлетворительного ответа у меня нет. Именно поэтому я и выхватил у тебя из рук карточки, именно поэтому – или отчасти поэтому – они мне срочно нужны. Может статься, дело только в поручении… я знаю, у него есть для меня поручение, и от души надеюсь, что поручением все и ограничится. А может, он, чего я опасаюсь уже не впервые, замыслил покончить со мной и полагает справедливым вознаградить меня, прежде чем нанесет разящий удар. Сие мне неведомо.
Кровь, рухнув в пассажирское кресло, снова, как прежде, утер лицо и загривок надушенным носовым платком.
– Благодарю, патера. Теперь мы квиты. Не на рынок ли ты направляешься?
– Да, именно, дабы подыскать для него достойную жертву. За три карточки, великодушно пожертвованные…
– Заплаченные, а не пожертвованные, – перебил его Кровь, развалившись на обитом бархатом пассажирском сиденье пневмоглиссера. – Твой мантейон, патера, я вынужден буду оставить, прежде чем ты вернешься. По крайней мере, очень надеюсь покончить с делами до твоего возвращения. Гризон, подымай верх.
– Постой! – окликнул его Шелк.
Не на шутку удивленный, Кровь снова поднялся на ноги.
– В чем дело, патера? Надеюсь, ты на меня не в обиде?
– Я солгал тебе, сын мой… или по меньшей мере невольно ввел тебя в заблуждение. Ведь он, Иносущий, объяснил, отчего мне ниспослано просветление, и я помнил об этом еще считаные минуты назад, разговаривая с мальчишкой по имени Бивень, учеником из нашей палестры.
Подступив ближе, Шелк воззрился на Кровь свысока, через край наполовину поднятого складного верха роскошной машины.
– Просветление ниспослано мне благодаря патере Щуке, авгуру, возглавлявшему наш мантейон до меня, в начале моего служения. Человеку исключительного благочестия и доброты.
– Ты же сказал, он умер.
– Да. Да, так и есть. Но перед смертью патера Щука молился… и по какой-то причине обращался с молитвами к Иносущему. Молитвы его были услышаны. Услышаны и исполнены. Об этом-то, разъясненном мне в миг просветления, я и должен поведать тебе, во исполнение уговора.
– Вот оно как. Что ж, ладно, давай. Раз уж тебе разъяснили, растолкуй и мне… только, будь добр, поживее.
– Патера Щука молился о ниспослании помощи, – начал Шелк, запустив пятерню в копну и без того порядком растрепанных соломенно-светлых волос. – А когда мы… то есть любой просит его, Иносущего, о помощи, он помогает.
– Ишь, молодец какой!
– Но не всегда – нет, даже чаще всего – не так, как нам хочется. Не так, как мы рассчитываем. Добрый старик, патера Щука, молился, молился истово, а в помощь ему…
– Едем, Гризон.
Воздушные сопла машины взревели, пробуждаясь к жизни; черный пневмоглиссер вздрогнул, всколыхнулся, приподнял корму, угрожающе закачался из стороны в сторону.
– …а в помощь ему, дабы спасти наш мантейон и палестру, Иносущий послал меня, – закончил Шелк и подался назад, закашлявшись от поднятой в воздух пыли. – Так что мне помощи от Иносущего ждать не приходится. Помощь – я сам и есть, – добавил он, обращаясь отчасти к себе самому, отчасти к толпе коленопреклоненных оборванцев вокруг.
Если кто-то из них что-то и понял, то никак этого не проявил. Отчаянно кашляя, Шелк начертал в воздухе знак сложения, прибавив к оному краткое благословение, начинавшееся Священнейшим Именем Паса, Отца Богов, и завершавшееся обращением к старшей из его дочерей, Сцилле, Покровительнице сего, Священного Нашего Града Вирона.
Следуя к рынку, Шелк размышлял о вероятности случайной встречи с преуспевающим на вид толстяком в черном пневмоглиссере. Как там пилот к нему обращался? Кровь? Три карточки… чересчур, чересчур щедрая мзда за ответы на пару простейших вопросов! Не говоря уж о том, что за ответы авгурам не платят – разве что, в знак особой, исключительной благодарности, жертвуют на мантейон. Целых три карточки… однако на месте ли они?
Поспешно сунув руку в карман, Шелк первым делом нащупал внутри гладкую, эластичную поверхность мяча. Следом за мячом наружу выскользнула, сверкнув на солнце, упала под ноги Шелку одна из карточек.
Карточку Шелк поднял, подхватил с тем же проворством, что и отнятый у Бивня мяч. Не стоило забывать: квартал их – сквернее некуда, пусть здесь и живет множество добрых, хороших людей. В отсутствие закона даже добрые люди, будучи обворованы, поневоле ударяются в воровство, крадут у таких же, как сами, за неспособностью возместить утерянное достояние иным путем. Что подумала бы мать, доживи она, узнай, куда назначил его Капитул? Как знать: ведь мать, умершая во время его последнего года в схоле, до конца верила, что ее сына ждет назначение в один из пышных, богатых мантейонов на Палатине, а со временем и чин Пролокутора.
– Какой красавец вырос, – сказала она однажды, приподнявшись на цыпочки, чтобы пригладить его непокорную челку. – Какой большой! О, Шелк, сын мой… сыночек мой дорогой!
(А самому Шелку пришлось нагнуться, чтоб мать смогла дотянуться губами до его щеки.)
«Сын мой»… так учили его обращаться к мирянам, пусть даже втрое старше годами, если только мирянин не занимает исключительно высокого положения – в таких случаях блюсти приличия обыкновенно помогали звания с титулами: «полковник», «комиссар», а то и «советник», хотя ни с теми, ни с другими, ни с третьими Шелку сталкиваться до сих пор не доводилось и, служа в сем квартале, вряд ли когда доведется. Здесь о подобных особах напоминают разве что плакаты вроде того, с симпатичным лицом советника Лори, секретаря Аюнтамьенто, ныне заметно изуродованным ножом безвестного вандала, располосовавшего плакат наискось, а после оставившего в нем около полудюжины колотых дыр. Отметив последнее обстоятельство, Шелк неожиданно для себя самого порадовался тому, что принадлежит к Капитулу, а не к политикам, хотя мать и считала предпочтительным вариантом для сына политическую стезю. Небось полосовать, дырявить ножом портрет Его Высокомудрия, Пролокутора, наверняка даже в голову никому не придет!
Перебросив мяч в правую ладонь, Шелк вновь запустил в карман левую. Карточки оказались на месте – и одна, и другая, и третья. Многие жители этого квартала, трудящиеся без продыху с ро́стени до темноты, таская кирпич либо укладывая в штабеля ящики, забивая скот, впрягаясь в телеги, будто волы, пыхтя под немалой тяжестью богачей, восседающих в паланкинах, сметая сор с мостовых, моя полы и так далее, почтут за счастье, если сумеют заработать три карточки в год. Мать Шелка ежегодно получала по шесть карточек – чего ей, женщине с ребенком, вполне хватало на достойную жизнь – из городского фиска, а за что, с какой стати, так и не объяснила. Со смертью матери поступления прекратились. Как она опечалилась бы, увидев его в этом квартале, шагающего грязными улицами, бедняка нисколько не состоятельнее большинства местных жителей! Впрочем, особыми радостями жизнь не баловала ее никогда: в темных глазах матери нередко блестели слезы, порожденные причинами столь же загадочными, как и благотворительность фиска; узкие, хрупкие плечи тряслись, вздрагивали, а Шелк, как ни старался, ничем не мог ее утешить.