– Так ведь о мелюзге разговора нет, патера.
– О чем разговор, я понимаю вполне.
– Вдобавок боги нас – по крайней мере, Вирон – все равно больше не навещают, а если так, отчего бы нет? В последний раз их видели, когда я… да я в то время на свет еще не родилась!
– Я тоже, – согласно кивнув, заметил Шелк.
– Тогда какая тебе до них забота? Все равно ведь никогда ни одного не увидишь.
Шелк скорбно улыбнулся:
– По-моему, мы слишком далеко отклонились от темы.
– Даже не знаю… – Почесав в голове, Орхидея пристально оглядела ногти. – Может, и да, а может, и вовсе нет. Известно тебе, что наш дом тоже когда-то был мантейоном?
Вновь изумленный до немоты, Шелк отрицательно покачал головой.
– Был, был. По крайней мере, задняя его часть, выходящая на Музыкальную. Только боги нас вниманием баловать перестали, хотя в те времена еще нет-нет да показывались на глаза. Потому мантейон закрыли, а тогдашние хозяева этого дома выкупили здание, заднюю стену снесли и соединили два дома в один. Может, в этом-то все и дело, а? Сейчас позову Дриадель, она тебе все покажет. Кстати, кое-что из прежней, старинной утвари сохранилось там до сих пор. Найдешь что-нибудь нужное, забирай на здоровье.
– Весьма великодушное предложение, – сказал Шелк.
– Я вообще женщина во всех отношениях приятная. Кого угодно спроси.
Орхидея пронзительно свистнула.
– Дриадель сейчас подойдет. Если что, с любыми вопросами обращайся к ней.
– Спасибо, не премину. А можно ли сакры оставить здесь до тех пор, пока не потребуются? – спросил Шелк, внезапно встревоженный перспективой разлуки с триптихом. – Не случится ли с ними чего?
– В смысле, с сумкой твоей? Не волнуйся, у меня будет целее, чем в фиске. И ящик этот чудной тоже оставь. Только, знаешь, я вот подумала об этом старом мантейоне у нас на задах – мы его вертепом зовем… может, все это из-за него, а?
– Сие мне неизвестно.
– Я одного из других спрашивала – нет, говорит. Но все-таки как-то сомнительно… вдруг богам не по нраву кое-что из того, что мы там проделываем?
– Определенно не по нраву, – твердо ответил Шелк.
– Но ты ведь еще ничего не видел, патера! Мы не настолько скверны, как ты думаешь.
Шелк покачал головой:
– Я вовсе не считаю вас скверными, Орхидея, и боги – тоже. Полагай они вас таковыми, их не смутили бы никакие ваши проделки и никакие грехи. Все творимое вами и все творимое мною зло ненавистны богам оттого, что они видят в нас благие задатки. Способность творить добро.
– А мне подумалось: вдруг они послали этого демона поквитаться с нами? – Нахмурившись, Орхидея вновь свистнула. – Да куда же запропастилась эта девчонка!
– Боги не посылают к нам демонов, – успокоил ее Шелк, – и, мало этого, истребляют их при всякой встрече, удаляют их из Майнфрейма… по крайней мере, так гласят легенды. Обо всем этом сказано в Писании, а Писание у меня с собой, в сумке. Хочешь, прочту тебе соответствующий стих?
– Не нужно. Лучше сам перескажи доходчиво.
Шелк приосанился, расправил плечи.
– Что ж, слушай. Как тебе известно, круговорот сотворил Пас. Завершив труд, он пригласил свою царицу с пятью дочерьми и двумя сыновьями, а также кое-кого из друзей разделить с ним творение его рук. Однако…
Снаружи, из озаренного солнцем дверного проема, раздался пронзительный, исполненный ужаса крик.
Орхидея вскочила с кресла с проворством, достойным всяческой похвалы. Слегка прихрамывая, снова и снова мысленно повторяя строгие запреты Журавля на бег, Шелк как можно быстрее зашагал за ней следом.
Внутренний дворик на обоих этажах опоясывали вереницы дверных проемов. Оглядевшись в поисках источника переполоха, Шелк мельком заметил множество юных девиц, захваченных происшедшим во всех мыслимых градусах неодетости, повысовывавшихся из комнат наружу, однако внимания им уделил разве что самую малость.
Посреди пролета шаткой, растрескавшейся лесенки, на полпути кверху, к провисающей во многих местах галерее второго этажа, лежала мертвая девушка. Совершенно нагая, она сомкнула пальцы левой руки на рукояти кинжала, торчавшего меж ее ребер, чуть ниже левой груди. Голова девушки склонилась в сторону Шелка под таким острым углом, будто у нее вдобавок сломана шея; гротескно искаженное лицо казалось ужасным и в то же время знакомым.
Вопреки всему, чему был обучен, Шелк прикрыл ее лицо носовым платком и лишь после в первый раз взмахнул над ней четками.
Остальных девиц это несколько успокоило, хотя и кинжал, и нанесенная им рана, и кровь, понемногу, толчками выплескивавшаяся из той раны, остались на виду.
– Кто это сделал?! Кто ее подколол?! – взревела Орхидея.
– Она сама, Орхидея… сама себя кончила, – прохныкала обнаженная почти в той же мере, как и девушка, распростертая на ступенях, брюнетка с припухшими глазами. – Головой-то подумай… а если лень, хоть глазами взгляни.
Преклонив колени на залитой кровью ступеньке под самой головой погибшей, Шелк взмахнул четками – вначале взад-вперед, затем из стороны в сторону, начертав таким образом в воздухе знак сложения.
– Властью мне данной ныне прощаю и разрешаю тебя, дочь моя, от всех грехов. Вспомни же слова Паса, рекшего: «Повинуйтесь воле моей, живите в мире, плодитесь и размножайтесь, и да не потревожит никто из вас печати моей. Так избежите вы моего гнева. Придите ко мне доброй волей, и все сотворенное вами зло вам простится». Знай же, о дочь моя, что помянутый мною Пас и все меньшие боги наделили меня властью простить тебя от их имени, и я ныне дарую тебе прощение каждой из совершенных тобою неправд, каждого твоего преступления. Все они перечеркнуты, вымараны из памяти.
С этим Шелк начертал четками в воздухе знак вычитания.
– Прими мое благословение.
Девятикратно склонив голову, как того требовал обряд, Шелк начертал четками знак сложения.
Тем временем одна из девиц где-то рядом, по правую руку, шептала вполголоса, сыпала, сыпала непристойностями пополам с богохульством:
– Пас-удоглот, лохмать твою, Пас-шлюхоимец, язык Эхидне своей засунь между ног, срамную щель до глотки вылижи…
Казалось, говорящая сама не ведает, что несет, а может, даже не сознает, что говорит вообще.
– Молю и тебя простить нас, живых, – продолжал Шелк, вновь начертав четками над укрытой носовым платком головой мертвой девушки знак сложения. – И я, и многие другие нередко поступали с тобой не по совести, дочь моя, причинив тебе бессчетное множество зол и обид. Не держи их в сердце, начни жизнь, следующую за жизнью, в невинности и чистоте, простив все тебе причиненное.
Слова эти Шелк подкрепил еще одним символом вычитания.
Статная девица с мелкими, тугими кудряшками цвета спелой малины зло сплюнула.
– Для чего это все? Ты что, не видишь: она ж уже коченеет! Мертва она и ни слова из твоей болтовни, лохмать ее, не слышит!
На последних словах ее голос дрогнул, осекся, и Шелк понял: сквернословила она.
Крепче прежнего стиснув в ладони четки, он склонился над телом еще ниже. Литургия прощения вплотную приблизилась к кульминации. Палившее в затылок солнце казалось раскаленной железной дланью самого Двоеглавого Паса, вдавливающего его в землю и в то же время неумолимо требующего, чтоб он без запинки, чеканно произнес каждое слово священных речений, не отклонился от требника ни в одном жесте.
– Я же властью мне данной навеки прощаю тебя во имя всех бессмертных богов. Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Всевеликого Паса, во имя Божественной Эхидны, во имя Сциллы-Испепелительницы…
Здесь требник позволял, сделав паузу, перевести дух, и Шелк не преминул этим воспользоваться.
– Во имя Предивной Мольпы, и Сумрачного Тартара, и Высочайшего Иеракса, и Премудрой Фельксиопы, и Беспощадной Фэа, и Могучей Сфинги, и всех меньших богов.
На миг палящее солнце, неизвестно отчего, показалось ему дырявым лампионом, покачивавшимся, коптившим под потолком, в «Петухе».
– Иносущий также прощает тебя, дочь моя, ибо я говорю и от его имени, – прошептал Шелк.
Осенив покойницу еще одним, последним знаком сложения, он встал с колен и оглянулся на статную девушку с малиновыми кудряшками. К немалому его облегчению, она оказалась одетой.
– Будь добра, принеси мне что-нибудь подходящее, чтобы накрыть усопшую. Ее срок здесь подошел к концу.
Орхидея принялась за допрос брюнетки с припухшими глазами:
– Нож чей? Ее? Ты-то наверняка должна знать!
Брюнетка, бесстрашно просунув руку меж столбиков перил, выдернула кинжал из раны.
– Нет, вряд ли. Такую штуку она б мне, скорее всего, показала, а я его в первый раз вижу.
Журавль, спустившись вниз, склонился над мертвой, пощупал ее запястье, а спустя секунду-другую присел на корточки и приложил к боку девушки аускультатор.
«С какой же неохотой признаем мы переход к состоянию, именуемому смертью! – уже далеко не впервые подумалось Шелку. – Еще бы: оно ведь никак, никак не может казаться нам естественным…»
Освобожденная от кинжала рана начала кровоточить гораздо обильнее: Шелк явственно смог расслышать сквозь визгливый гвалт, как капли крови усопшей стучат о выщербленные кирпичи мостовой внутреннего двора. Перестук их явственно напоминал неровное, сбивчивое тиканье неисправных часов.
Орхидея, близоруко сощурившись, осмотрела кинжал.
– Мужское оружие… а хозяина зовут Котом. Так! Всем заткнуть пасти и слушать меня! – заорала она, развернувшись лицом ко двору. – Кто из вас знает малого по имени Кот?
Невысокая смуглая девушка в рваной камизе придвинулась ближе.
– Я знаю. Он ходит к нам время от времени.
– Вчера вечером был? Когда ты в последний раз его видела?
– Не помню, Орхидея, – ответила девушка, покачав головой. – Может, с месяц тому…
Тучная хозяйка заведения, держа кинжал в вытянутой руке, заковыляла к ней. Остальные девицы расступились, раздались в стороны, словно утята перед уткой.
– Где он живет, знаешь? К кому обычно ходил?