(«О, Шелк! Бедный мой мальчик! Сын мой!»)
Поначалу он обращался к Крови «сударь», а после, сам не заметив как, перешел к обычному «сын мой». Отчего? В чем причина? «Сударь» – естественно, оттого что Кровь разъезжает на пневмоглиссере, а собственный пневмоглиссер по карману лишь самым богатым из богачей. Тогда откуда же взялся «сын мой»?
«Стало быть, старый олух мертв?.. Для нас-то разницы нет ни вот столечко, не так ли, патера?.. Ишь, молодец какой!»
Ни язык, ни манеры, ни нескрываемое презрение к богам не соответствовали роскошному пневмоглиссеру ни в коей мере. Да, говорил Кровь лучше, много лучше и правильнее большинства местных жителей, но вовсе не как привилегированный, прекрасно воспитанный человек из тех, кого ожидаешь увидеть на пассажирском сиденье личного пневмоглиссера…
Пожав плечами, Шелк вынул из кармана нежданно обретенные карточки. Фальшивых карточек (а уж тем более – долей карточки) по городу гуляло великое множество. Следовало признать, преуспевающий с виду толстяк, разъезжающий на пневмоглиссере, странный тип по имени Кровь, вполне мог даже хранить фальшивки в особом отделении порткарта. Однако карточки – прямоугольники два на три пальца с острыми кромками, с затейливыми золотыми лабиринтами, впаянными в некое дивное вещество, практически не поддающееся разрушению, однако едва различимое глазом, – выглядели вполне настоящими, подлинными.
Говорят, если у тебя в руках две карточки с совершенно одинаковой золотой филигранью, по крайней мере одна из них – подделка…
Замедлив шаг, Шелк принялся сравнивать карточки, но тут же покачал головой и вновь со всех ног устремился в сторону рынка. Главное, всучить эти карточки торговцам живностью, а остальное не важно… вот только он, если что, запятнает себя воровством. Ладно. На этот случай в запасе имеется молитва Сумрачному Тартару, старшему из сыновей Паса, ужасающему божеству ночи и покровителю всех воров.
Тем временем майтера Мрамор, сидя в заднем ряду, наблюдала за учениками. В давние-давние времена она б не сидела – стояла бы во весь рост, а ученики трудились бы над клавиатурами вместо аспидных досок, но ныне… ныне, в… какой, бишь, там сейчас год?
Хронологическая функция не вызывалась. Когда же такое случалось в последний раз?
Вот перечень нерабочих либо сбоящих компонентов майтера Мрамор могла вызвать, когда пожелает, однако такого желания у нее не возникало уже лет пять, а может, и пятьдесят. Что толку? Зачем ей – да и вообще хоть кому-нибудь – умножать собственное убожество сверх меры, отмеренной богами? Разве боги, столь многие десятилетия, столь многие годы, столь многие дни, не говоря уж о сонмах ленивых, едва ползущих своей чередою часов, остающиеся глухи к ее молитвам, без того недостаточно с нею жестокосердны? Даже Пас, Всевеликий Пас, в числе множества прочего покровительствующий и машинам, очевидно, чересчур занят и не замечает ее невзгод…
Пас… Вот он стоит посреди мантейона, громадный, как талос, гладкие руки и ноги вырезаны из какого-то белого камня, еще более тонкого, мелкозернистого, чем крылокамень… Как грозен взор его невидящих глаз, как благороден изгиб бровей!
«Смилуйся надо мною, Пас, – взмолилась майтера Мрамор. – Смилуйся над смертной девой, взывающей к тебе ныне, но в скором времени обреченной замолчать навсегда!»
Правая нога ее год от года немела, гнулась все хуже и хуже. Казалось, если, вот как сейчас, сидеть без движения…
– Спит! – донесся, словно откуда-то издали, громкий шепот одного из мальчишек, обращенный к одной из девочек.
…сидеть без движения, наблюдая, как ребятишки отнимают девятнадцать от двадцати девяти и получают девять, а складывая семь с семнадцатью, доползают до двадцати трех, в глазах постепенно мутнеет. Да, взгляд ее уже не так зорок, как прежде, однако кривые, разрозненные меловые цифры на аспидных досках еще видны, если ребятишки пишут крупно, а в этом возрасте дети пишут крупно все до единого, хотя их глаза куда острей, чем ее…
А еще ей вечно – по крайней мере, в такую жару – казалось, что она на грани перегрева. О, Пас, Всевеликий Пас, Бог Неба, и Солнца, и Бурь, ниспошли нам снега! Снега, студеного ветра!
Ох уж это бесконечное лето без снега, без осенних дождей – а ведь их пора почти миновала, не за горами время снегов, однако ж снегов нет как нет! Жара, пыль, порожние полупрозрачные дымчато-желтые облака… о чем ты только думаешь, Пас, Владыка Пас, Супруг Хлебородной Эхидны, Отец Семерых?
– Глядите, глядите: уснула! – шепчет одна из девочек.
– А по-моему, они не спят, – возражает другая.
Стук. Кто-то стучит в дверь, ведущую из палестры на Солнечную.
– Я, я открою!
Так. Это Асфоделла.
– Нет, я!
А это – Медоед.
«Ароматные белые цветы о множестве острых белых зубов, – подумала майтера Мрамор, точно четки, перебирая в памяти имена. – Цветы, или, по крайней мере, нечто растительное – для биодевочек, животные либо продукты животного происхождения – для биомальчиков… ну а для нас – имена металлов либо камней».
– Можно мне?!
А это – оба они, на два голоса.
А сама она прежде звалась…
Сама она прежде звалась…
Грохот опрокинутого стула.
Майтера Мрамор, ухватившись за подоконник, неловко поднялась на ноги.
– Прекратить сей же час!
Перечень нерабочих либо сбоящих компонентов собственного организма майтера Мрамор могла вызвать, когда пожелает. Да, такого желания у нее не возникало уже около сотни лет, но время от времени – чаще всего, когда киновия пребывает на темной, ночной стороне длинного солнца – этот перечень всплывает из глубин памяти сам по себе.
– Остролист! Разнять этих двоих, пока я не утратила терпения!
Помнившая старое, короткое солнце, округлый оранжево-огненный диск, майтера Мрамор с тоскою подумала о главном его достоинстве – о том, что в его лучах ни одно из меню, ни один из реестров чего бы то ни было не лезли на глаза самовольно.
– Сиба, – хором заныли спорщики, – я только…
– Что ж, значит, ни один из вас никуда не пойдет, – отрезала майтера Мрамор.
Снова стук – стук чересчур громкий для пальцев из кости и плоти. Надо бы поспешить, не то на стук отзовется, пойдет открывать дверь майтера Роза, а уж такого повода для жалоб майтере Розе хватит надолго – по меньшей мере до таяния снегов… если, конечно, снег вообще выпадет.
– Двери я отворю сама. Ломелозия, до моего возвращения остаешься за старшую. Присмотри, чтоб уроками занимались все до единого, и… – Дабы придать заключительным словам как можно больше веса, майтера Мрамор подчеркнула их продолжительной (насколько духу хватило) паузой: – И ожидаю, что после ты перечислишь мне тех, кому вздумалось озорничать.
Хороший, уверенный шаг к двери… Один из сервомоторов правой ноги порой подклинивало, если продержишь ногу в бездействии около часа, однако сейчас он работал, можно сказать, безупречно. Еще шаг, еще… хорошо, замечательно! Хвала тебе, о Всевеликий Пас!
Остановившись за дверью, прислушавшись, не расшалится ли кто немедля, майтера Мрамор заковыляла вдоль коридора к дверям, выходящим на Солнечную.
В створки дверей колотил резным набалдашником трости тучный, немногим уступавший в росте патере Шелку, весьма преуспевающий с виду мирянин.
– Да будут все боги к тебе благосклонны сим утром, – заговорила майтера Мрамор. – Чем могу служить?
– Меня зовут Кровь, – объявил толстяк. – Недвижимость, понимаешь, осматриваю. Сад и так далее уже видел, но те вон, другие постройки все заперты. Будь любезна, покажи мне их изнутри. И эту покажи тоже.
– Впустить тебя в киновию я не могу ни под каким видом, – твердо ответила майтера Мрамор. – Впустить тебя одного в обитель авгура – тоже. Однако с радостью покажу и мантейон, и палестру… при условии, что твое желание осмотреть их подкреплено веской причиной.
Раскрасневшееся лицо Крови побагровело сильнее прежнего.
– Мне состояние зданий проверить надо. Судя по виду снаружи, всем им уйма работы нужна.
Майтера Мрамор кивнула:
– Боюсь, это чистая правда, хотя мы стараемся содержать их в порядке по мере сил. С утра патера Шелк как раз занимался самым насущным, латал кровлю мантейона. А правду ли говорят…
– Киновия… это тот домик на Серебристой? – перебил ее Кровь.
Майтера Мрамор кивнула снова.
– А обитель авгура – тот, на стыке Серебристой с Солнечной? Небольшой треугольный домик у западного края сада?
– Совершенно верно. Так правда ли, что все постройки мантейона выставлены на продажу? Я слышала нечто подобное от наших учеников.
Кровь впился в ее лицо испытующим взглядом.
– А майтера Роза тоже об этом слышала?
– Полагаю, слухи дошли и до нее… однако я их с нею не обсуждала.
Кровь, словно бы сам того не заметив, слегка склонил голову.
– Этому вашему белобрысому мяснику я ничего не сказал. Вид у него… от таких только и жди беды. Но ты передай майтере Розе, что слухи верны, слышишь, сиба? Передай ей, что все это уже продано. Продано мне.
«Значит, нас выставят отсюда еще до того, как выпадет снег, – подумала майтера Мрамор, явственно слыша в тоне Крови и собственное будущее, и будущее всех обитателей мантейона. – Выставят куда-нибудь, прежде чем настанет зима, и Солнечная улица останется лишь в нашей памяти».
Благословенный снег, дарующий бедрам прохладу! Подумать только: вот она мирно сидит, отдыхает, а колени ее укрыты пушистым, свежим снежком…
– Да, и имя, имя мое непременно ей назови! – добавил Кровь.
IIЖертвоприношение
Рынок, как и каждый день, кроме сциллицы, «от полудня и до тех пор, пока солнце не истончится, не сузится до толщины волоса», кишел продавцами и покупателями, гудел множеством голосов. Здесь выставлялось на продажу и на обмен все, что ни породят поля и сады Вирона: и ямс, и маранта, и картофель со взгорья; лук, лук-шалот, лук-порей; тыквы желтые, оранжевые, красные, белые; соскучившаяся по солнцу спаржа; бобы, черные, будто ночь, и крапчатые, точно гончие псы; и блестящая влагой жеруха из мелеющих ручейков, впадающих в озеро Лимна; салат-латук и мясистая зелень еще сотни разных сортов; огненно-острые перцы; пшеница, и просо, и рис, и ячмень, и маис – маис желтее собственного названия, и белый, и синий, не говоря уж о красном; и все это сыпалось, текло, торчало из корзин, мешков и глиняных корчаг… однако патера Шелк с тревогой отметил, что цены взлетели до невиданных прежде высот, а во многих из чахлых колосьев с початками недостает зерен.