Шелк мысленно призвал себя самого к абсолютной честности.
– Должен сказать, мы часто хороним бедняков, а у них порой нет денег вовсе. Однако великодушные боги от веку об этом заботятся и…
– Я не из бедняков! – раскрасневшись от возмущения, перебила его Орхидея. – Конечно, случалось мне оставаться с пустым кошельком, а кому не случалось? Но сейчас у меня дела – хоть куда, а речь о моей собственной мелюзге! Другую-то девочку пришлось… а-а, лохмать твою, мясника! Во что обойдутся приличные похороны?
Вот она, замечательная возможность! Прекрасная возможность не только уберечь мантейон от расходов на погребение Дриадели, но и оплатить прежние погребения, так и оставшиеся неоплаченными! В угоду моменту Шелк предпочел сбросить за борт излишнюю скрупулезность.
– Двадцать карточек… если это вправду не слишком обременительно.
– Идем в спальню, патера. Счетные книги у меня там. Сюда.
Распахнув дверь, Орхидея скрылась в соседней комнате, прежде чем Шелк успел возразить хоть словом. За дверным проемом виднелась смятая постель, загроможденный всякой всячиной туалетный столик и шезлонг, наполовину заваленный платьями.
– Входи, входи! – На сей раз в смехе Орхидеи чувствовалось искреннее веселье. – Бьюсь об заклад, ты еще никогда не бывал в женской спальне!
– Отчего же, раз или два бывал…
Не без колебаний переступив порог, Шелк дважды окинул взглядом кровать, дабы удостовериться, что в ней никто не лежит при смерти. Возможно, Орхидея считала спальню местом для отдыха, для утоления похоти, а может статься, даже для любви, однако Шелк слишком, слишком легко мог представить себе, как спустя лет этак десять либо двадцать придет сюда снова: ведь с течением времени любая кровать превращается в смертное ложе.
– Ну разве что в мамочкиной! В мамочкиной, верно я угадала?
Плюхнувшись на табурет у туалетного столика, Орхидея сдвинула в сторону дюжину разноцветных пузырьков и склянок и водрузила на почетное место, перед собой, письменный прибор из золоченой бронзы.
– О да, к маме я заходил много раз.
– И рылся в ее вещах, когда матери не случалось дома? Уж я-то знаю, что у вас, шалунов, на уме!
Из колец письменного прибора золоченой бронзы торчало по меньшей мере два десятка излохмаченных, сплошь в кляксах, павлиньих перьев. Выбрав одно, Орхидея сощурилась, с досадой сморщила нос.
– Если хочешь, могу очинить, – предложил Шелк, извлекая из кармана пенал.
– Вот как? Спасибо! – Развернувшись на табурете, Орхидея вручила ему павлинье перо. – А ее исподнее ты никогда примерять не пробовал?
Шелк, в удивлении подняв голову, отвлекся от очинки пера.
– Нет. Подобного мне даже в голову не приходило. Один только раз открыл ящик комода, заглянул внутрь, и так мне сделалось стыдно, что я на следующий же день обо всем ей рассказал. Под стружку у тебя есть что-нибудь?
– О стружке не беспокойся. Хорошая у тебя мама, наверное… Жива она?
Шелк отрицательно покачал головой:
– Очин оставить пошире?
Не дождавшись ответа, он окинул взглядом неопрятное, перепачканное перо и решил так и сделать. Правда, с широким очином чернил расходуется куда больше, но хозяйка вряд ли станет протестовать, а чем шире очин, тем дольше он держится.
– Моя умерла, когда я была совсем крохой. Наверное, тоже любила меня, только я ее почти не помню. А скажи-ка, патера, когда человек умирает, может он после вернуться назад, повидать тех, кто не был ему безразличен, если захочет?
– Смотря что ты понимаешь под «повидать».
Узкое лезвие перочинного ножика на длинной ручке отделило от очина еще одну белесую стружку. Привыкший к гусиным либо вороньим перьям, Шелк слегка растерялся: павлинье оказалось гораздо больше, толще и тех и других.
– Поговорить с ними, погостить у них малость или просто показаться им на глаза.
– Нет, – ответил Шелк.
– Вот как? Нет, и все тут? А почему?
Вернув Орхидее перо, Шелк с треском захлопнул пенал.
– Иеракс запрещает. Иначе живые жили бы по указке умерших, снова и снова повторяя все их ошибки.
– Раньше я часто гадала, отчего мать не приходит меня навестить, – вздохнув, призналась Орхидея. – И, понимаешь, не вспоминала об этом вот уже сколько лет, а сейчас подумала о Дриадели: вдруг Иеракс отпустит ее повидаться со мною разок-другой? Знаешь, патера, сядь-ка ты вон туда, на кровать, а то верчусь как на иголках…
Расправив канареечно-желтую простыню, Шелк неохотно сел.
– Так-так… двадцать карточек, говоришь? Бьюсь об заклад, дешевле просто никак.
– Да, похороны выйдут скромными, – признался Шелк, – но уж никак не постыдными.
– Ладно, а как насчет пятидесяти? Что для нее можно сделать на пятьдесят?
– О боги! – Шелк призадумался. – Даже не знаю. Лучшая жертва богам, куда лучший гроб, цветы… парадные погребальные дроги с драпри. Возможно, также…
– Пускай будет сотня, – объявила Орхидея. – На сердце станет легче. Сотня карточек, и чтоб все самое лучшее.
С этим она решительно обмакнула перо в чернила.
Не ожидавший подобного, Шелк закрыл разинутый рот и спрятал пенал в карман.
– И еще можешь сказать всем, что я – ее мать. Скажи обязательно, слышишь? Как называется эта штуковина, на которую в мантейонах забираются речи держать?
– Амбион, – подсказал Шелк.
– Да, точно. Здесь я никому об этом не говорила, так как знала – мы обе знали заранее, что девочки начнут болтать про нее, да и про меня, за спиной. Вот ты им завтра и скажешь. С амбиона. И на камне ее вели то же самое написать.
– Хорошо, – кивнул Шелк.
Орхидея принялась размашисто выписывать чек; павлинье перо замелькало, закачалось над столиком.
– Завтра, так? А во сколько?
– Начнем, пожалуй, в одиннадцать.
Лицо Орхидеи окаменело.
– Непременно приду, патера. Все придем, до единой.
Затворяя за собой дверь в комнаты Орхидеи, Шелк в который уж раз изумленно покачал головой. У двери, в коридоре, его дожидалась Синель. Уж не подслушивала ли? Если да, многое ли сумела услышать? Обо всем этом оставалось только гадать.
– Ты хотел поговорить, – сказала она.
– Да, но не здесь же.
– Я ждала у себя, а тебя нет как нет. Пойду, думаю, погляжу, что стряслось.
– Разумеется…
Вспомнив, что до сих пор держит полученный от Орхидеи чек на сотню карточек в руке, Шелк аккуратно сложил его пополам и сунул в карман риз.
– Разумеется, я же сказал, что приду через минуту-другую, не так ли? Боюсь, мы с Орхидеей беседовали куда дольше. Что ж, могу лишь принести извинения.
– Ты все еще хочешь поговорить у меня?
Шелк, в нерешительности замешкавшись, поразмыслил и, наконец, кивнул:
– Да. Нам нужно побеседовать с глазу на глаз, а еще я хотел бы взглянуть, где твоя комната.
XIГлас призывающий
– Комнаты, где живет Орхидея, устраивались для домохозяина с женой, – объяснила Синель. – Рядом проживала их мелюзга, дальше селили старших слуг, а еще дальше, наверное, горничных. Моя комната где-то посередине, на полпути внутрь. Бывает хуже.
Следуя за ней, Шелк повернул налево и оказался в затхлом, изрядно пропахшем кислятиной коридоре.
– Половина комнат выходит на двор, как моя. Только это не так хорошо, как кажется: во дворе, бывает, устраивают большие гулянки и от шума деваться некуда, разве что торчать там до конца… а в этом тоже, знаешь ли, радости мало. Ведешь их, пьянющих, к себе, наверх, им дурно становится, а после вони ничем не вытравить. Думаешь: ну все, вроде не пахнет, но погоди, как только к вечеру дождь пойдет…
Оба свернули за угол.
– А бывает, они по мосткам за девушками гоняются – такой грохот стоит!.. Но наружные комнаты с этой стороны выходят окнами в проулок. И света мало, и вонь снизу жуткая.
– Понятно, – пробормотал Шелк.
– Так что с той стороны житье тоже не сахар, да еще решетки на окнах терпи. Нет, я от добра добра искать не стану!
Остановившись, Синель выдернула из ложбинки меж пышных грудей ключ на шнурке и отперла одну из дверей.
– А те комнаты, дальше, свободны?
– Ага, как же! Свободных, по-моему, во всем доме ни одной не найти. Орхидея уж месяц как всем приходящим дает от ворот поворот. Моя подружка хотела бы к нам перебраться – я обещала сказать ей, когда кто-нибудь съедет.
– Теперь-то она, наверное, сможет занять комнату Дриадели?
Комната, отведенная Синели, оказалась вдвое теснее хозяйкиной спальни, причем большую часть пола занимала громадных размеров кровать. Вдобавок вдоль стены ее тянулся ряд сундуков, а в углу высился старый платяной шкаф с висячим замком в приделанных к дверцам проушинах.
– Ага, наверное. Сегодня же ей скажу. Дверь – как, открытой оставить?
– Сие, на мой взгляд, вряд ли разумно.
– Ладно, – согласилась Синель и затворила дверь. – Но запирать не стану. Я вообще на замок не запираюсь, когда здесь мужчина: плохо кончиться может. На кровать со мной сядешь?
Шелк отрицательно покачал головой.
– Как хочешь.
Синель устроилась на кровати, а Шелк, с немалым облегчением опустившись на один из сундуков, зажал меж коленей трость с головой львицы.
– Так, ладно. Чего тебе?
Шелк покосился в сторону распахнутого окна.
– По-моему, снаружи, на галерее, вполне можно стоять, оставаясь незамеченным изнутри. С твоей стороны было бы весьма благоразумно убедиться, что там никого нет.
– Послушай-ка, ты, – огрызнулась Синель, ткнув в его сторону пальцем, – вообще-то я тебе ничего не должна: денег – даже несчастной пары долек – ты мне не платишь. Дриадель была мне вроде подруги… ну то есть мы с ней особо не цапались, а ты ее, как-никак, пожалел, доброе дело для нее сделал, и я подумала: ладно, хочешь поговорить со мной – хорошо, идет. Однако у меня своих дел еще куча, а к вечеру нужно вернуться сюда и вкалывать как ломовая лошадь. Так что давай, говори безо всяких, да гляди, если мне разговор не понравится!..
– И что ж ты, Синель, сделаешь в таком случае? – кротко осведомился Шелк. – Прирежешь меня? Вряд ли: кинжала-то у тебя больше нет.