– «Во-первых и в-главных, демон глумится над собой более всего, когда он начинает, насколько это в его силах, как бы нарывать, вспучиваться раковой опухолью на теле круговорота, поскольку негодовать на что-либо в круговороте означает отрываться от полубожественной его природы, каковой крепко держится природа всякой другой части. Глумится он такоже, когда отвращается от человека достойного или еще кидается во вражду с намерением причинить ему зло, как бывает с душой разгневанных».
Тут Шелк рискнул оглянуться назад. Орхидея следовала за ним, молитвенно сложив перед собою ладони, девицы тоже старательно блюли порядок, однако некоторые, кажется, слышали его с трудом. Ничего не попишешь, пришлось снова возвысить голос:
– «В-третьих, демон глумится над самим собою, когда сдается наслаждению или боли. В-четвертых, когда, актерствуя, делает или говорит что-нибудь притворно и лживо. В-пятых, когда отправит безо всякой цели какое-либо деяние или устремление, действуя произвольно или бессвязно, между тем как…»
Едва процессия завершила половину третьего, последнего круга, над головами идущих со звоном разбилось окно, осыпав замыкавшего неровную колонну Журавля дождем осколков стекла.
– Это всего-навсего бегущая прочь демоница, – заверил доктор жмущихся к нему девиц. – Крик поднимать ни к чему.
Орхидея, остановившись как вкопанная, подняла голову, устремила взгляд в сторону выбитого окна.
– Там же одна из моих комнат!
Словно в ответ ей, из окна повелительно, гулко, но мелодично загремел женский голос, голос невиданной силы:
– Пусть ваш авгур взойдет ко мне!
XIIУгощение Чистика
Лика прекраснее этого Шелк не видел еще никогда. Казалось, он парит за стеклом в селларии Орхидеи, чуть выше намека на шею и плечи, а улыбка на губах его обладательницы выглядела одновременно невинной, манящей и чувственной, причем, слившиеся воедино, эти три выражения становились новым, четвертым – неведомым и непознаваемым, влекущим и ужасающим.
– Я наблюдала… ждала тебя… Шелк? Шелк. Какое чудесное имя! Я всю жизнь, всю жизнь люблю шелк, Шелк. Иди же сюда. Сядь. Ты ведь хромаешь, я видела. Придвинь кресло к стеклу. Ты починил неисправное Окно. Пусть не совсем, не до конца, но починил, а ведь оно теперь, как ты, Шелк, и сказал, – часть этого дома.
Шелк, опустившись на колени, склонил перед нею голову.
– Будь добр, сядь. Я хочу видеть твое лицо. Быть может, ты не питаешь ко мне почтения? Нет? Тогда сделай милость, выполни мою просьбу.
– Слушаюсь, о Великая Богиня, – ответил Шелк и поднялся на ноги.
Кто она? Наверняка не Эхидна: слишком красива и сердцем, кажется, слишком добра. У Сциллы восемь, либо десять, либо дюжина рук, однако руки в стекле не видны. Может, Сфинга? В конце концов, сегодня как раз сфингица, ее день…
– Сядь, Шелк. Вижу: вон, позади тебя, есть небольшое кресло. Как мило, что ты привел в порядок наш терминал!
Глаз такого оттенка, как у нее, Шелк не видел еще никогда. Необычайно глубокая, насыщенная, их синева казалась почти черной, хотя в действительности они вовсе не были ни черными, ни даже темными, а тяжесть прикрывавших их век наводила на мысли о слепоте.
– Я бы явилась тебе уже тогда, но не смогла. Видела тебя превосходно и слышала тоже, а вот явиться… увы. Очевидно, потоку лучей не хватает энергии. Он и сейчас не включается. Какая досада! Быть может, ты сумеешь исправить и это?
Лишившийся дара речи, Шелк молча кивнул.
– Благодарю тебя. Не сомневаюсь, ты постараешься. Полагаю, чиня тот терминал, ты исправил этот, только как же он пылен! – Смех богини прозвучал словно перезвон далеких колоколов – колоколов, отлитых из металла, что драгоценнее всякого золота. – Ну, не забавно ли? Разбить окно я смогла. Взяв нужную ноту и держа ее, пока стекло не треснуло. Поскольку слышала, как ты что-то читаешь снаружи. На первый мой зов ты не откликнулся… видимо, не расслышал?
Больше всего на свете Шелку хотелось пуститься в бегство, но вместо этого он лишь покачал головой.
– Да, о Великая Богиня, так и есть. Не расслышал и ужасно о том сожалею.
– А вот протереть это стекло я не могу. Протри стекло за меня, Шелк, и я прощу тебя.
– Если ты, о Великая Богиня, не… Мой носовой платок перепачкан в крови. Возможно, в этом…
– Ничего страшного, если, конечно, кровь высохла. Будь добр, выполни мою просьбу. Ты ведь не против?
Шелк извлек из кармана носовой платок, испятнанный кровью Дриадели. С каждым шагом к стеклу ему все сильнее казалось, что сейчас он вспыхнет огнем либо рассеется в воздухе, словно дым.
– Однажды мне довелось видеть, как он погубил около тысячи… около тысячи человек, большей частью мужчин. Дело было внизу, на площади, а я все видела со своего балкона. Их принудили встать на колени лицом к нему, и некоторые остались коленопреклоненными даже после смерти.
Скольжение ветхого, испачканного в крови платка вверх-вниз по прекрасному лику богини казалось верхом кощунства, однако стоило стереть пыль, черты ее словно бы сделались куда реальнее его собственных. Нет, это не Мольпа: лик Мольпы прикрыт прядями волос. Не Мольпа и не…
– Как бы хотелось мне лишиться чувств! Однако он наблюдал за мною со своего балкона, много выше, с флагом над этой штукой… над такой невысокой стеной. Я тогда гостила в доме его друга и видела столькое… Впрочем, меня это более не волнует. Приносил ли ты мне жертву сегодня или, может, вчера? К примеру, этакого крупного, пухлого белого кролика либо белую птицу?
Тут-то, услышав о предпочитаемых ею жертвах, Шелк и понял, кто перед ним.
– Нет, о Киприда, – ответил он, – каюсь, не приносил, но искуплю сей грех, как только смогу.
Смех богини вновь поверг его в трепет.
– Не стоит. Либо пусть жертву принесут те девицы. От тебя мне нужно иное служение. Но ты хромаешь. Теперь-то уж, будь так добр, сядь. Хотя бы ради меня. Кресло там, за твоей спиной.
С великим трудом подбиравший слова в присутствии богини, Шелк обнаружил, что, глядя в ее лицо, извлекать их из памяти гораздо, гораздо трудней. Кивнув, он невольно сглотнул. Что там слова – припомнить бы хоть ее атрибуты!
– Да, о Великая Богиня Киприда… Прошлой ночью я… повредил лодыжку.
– Выпрыгнув из окна Гиацинт, – улыбнувшись самую чуточку шире, продолжила за него Киприда. – Ни дать ни взять черный кролик громадной величины! А прыгать вовсе не стоило. Знаешь что, Шелк? Ги ведь не сделала бы тебе ничего дурного. Не то что этим большущим мечом – пальцем тебя бы не тронула. Ты пришелся ей по сердцу, Шелк. Я пребывала в ней, мне ли не знать?
Шелк кое-как перевел дух.
– Но ведь без этого я утратил бы… анипотенцию лицезреть тебя, о Нежная Киприда.
– А, все это из-за того, что Эхидна позволяет тебе видеть нас в Священных Окнах! Будто ребенку…
– Да, о Нежная Киприда, позволяет… В бесконечной своей доброте.
– А я, получается, первая, Шелк? До меня ты богов не видел?
– Не совсем так, о Нежная Киприда. Не совсем так. Надеялся узреть… быть может, в преклонные годы, как патера Щука. И вдруг вчера, во дворике для игры в мяч… и еще накануне ночью! Войдя без стука в гардеробную той девушки, я увидел там, в стекле, игру красок, очень похожих на Священную Радугу. Конечно, сам я не видел ее никогда, но нам объясняли… мало этого, заставляли заучивать и повторять описания наизусть.
Сделав паузу, Шелк вновь перевел дух.
– Вдобавок мне думалось… все время, с тех самых пор, как я впервые воспользовался стеклом в схоле, думалось, что кто-либо из богов вполне может воспользоваться стеклом тоже. Можно я сообщу обо всем этом в схолу?
Киприда помолчала, задумчиво морща лоб.
– Пожалуй, нет… Нет. Нет, Шелк. Об увиденном не рассказывай никому.
Шелк, не вставая с кресла, изобразил поклон.
– Да, накануне ночью я являлась туда, но вовсе не ради тебя. Всего-навсего оттого, что порой прихожу к Гиацинт поиграть. Сейчас она очень похожа на меня в былые годы, но это ненадолго. Ей уже двадцать три… а тебе, Шелк? Сколько тебе лет?
– Двадцать три, о Нежная Киприда.
– Вот видишь? Мне удалось возбудить твои чувства, я знаю. Столько лет воздержания! – вздохнула Киприда, едва уловимо покачав головой. – Столько лет воздержания, и вот ты видишь богиню. Меня. Неужто оно того стоило?
– Да, о Любящая Киприда.
Богиня вновь залилась восторженным, радостным смехом.
– Да? Почему же?
Вопрос надолго повис в безмолвии жаркой, раскаленной солнцем селларии: сколько Шелк ни подстегивал мысли, разум отказывался пробуждаться наотрез.
– Мы ведь… Мы ведь во многом подобны животным, Киприда, – с запинкой заговорил он, наконец-то рискнув нарушить молчание. – Питаемся, растем, производим потомство и умираем. Самое скромное приобщение к высшему существованию стоит любых жертв.
На этом он умолк, дожидаясь ответа, однако богиня не ответила ни слова.
– На самом деле то, чего требует от нас Эхидна, – не такая уж великая жертва, даже для мужчин. Я лично всю жизнь считал это пустяком, мелким знаком внимания, демонстрирующим ей – да и всем вам – серьезность наших намерений. Зато мы избавлены от тысячи тысяч ссор и унижений, а не имея собственных детей, считаем своими их всех.
Улыбка на прелестном лице богини померкла, сменившись выражением скорби. Сердце Шелка тревожно сжалось, ухнуло куда-то вниз.
– Что ж, Шелк, больше ты меня не услышишь. А если услышишь, то уж точно не скоро. Впрочем, нет: в скором времени жди меня снова. За мною охотятся…
Безупречный лик богини померк, исчез из виду в хороводе разноцветных пятнышек. Поднявшись на ноги, Шелк обнаружил, что жутко замерз в пропотевшей насквозь рубашке и ризах, хотя в комнате царит жуткий зной, и безучастно уставился на выбитое окно. Окно оказалось тем самым, распахнутым им во время разговора с Орхидеей. Очевидно, к сему его подтолкнули боги – сама Киприда, однако Орхидея вновь затворила окно, едва он ушел… а ведь ему следовало бы это предвидеть.