– Ну, просветление – это… это мудрость, которой бог вроде как наполняет голову, – после долгих раздумий выдавил Бивень. – Мудрость, взявшаяся не из книг или еще откуда-нибудь, и… и…
– Возможно, ты справишься много лучше, снова пустив в дело мой голос, – посоветовал Шелк. – Встань и попробуй. Если тебе неловко, я не стану смотреть.
Бивень поднялся с кресла, поднял повыше голову, возвел взгляд к потолку и опустил уголки губ книзу.
– Ниспосланное свыше просветление есть постижение без раздумий, и дело не в том, что мышление плохо, а в том, что просветление много лучше. Просветление есть соучастие в мышлении ниспославшего его бога… вот как-то так, патера, – закончил он обычным, собственным голосом. – Можно и лучше, только вспоминать долго придется.
– Ну, над выбором выражений можно еще поработать, – рассудительно откликнулся Шелк, – но интонации безукоризненны, и мою манеру речи ты копируешь практически точь-в-точь. При этом, что самое, самое главное, ты ни словом не погрешил против истины. Однако кому же его ниспосылают, Бивень? Кого боги удостаивают просветления?
– Тех, кто старается долгое время жить праведной жизнью… иногда.
– Но не всегда? Не всех?
– Да, патера. Не всех.
– Поверишь ли ты, Бивень, мне – поверишь ли без оговорок, если я скажу, что сам удостоился просветления? Да или нет?
– Да, патера. Поверю: ты ж врать не станешь.
– И в то, что это случилось не далее как вчера?
Орев негромко присвистнул.
– Да, патера.
Шелк кивнул, но словно бы не столько Бивню, сколько себе самому.
– Так оно и случилось, Бивень, и вовсе не благодаря каким-либо моим добродетелям. Еще я собирался сказать, что в этот момент ты был со мной, но нет. В действительности тебя рядом не было.
– А случилось это до мантейона, патера? Вчера ты говорил, что хочешь принести жертву лично, от себя… в благодарность, да?
– Да. Только жертвоприношения я не совершил и, вероятно, никогда не…
– Р-резать – нет!
– Не бойся. Если передумаю, жертвой станешь не ты, – успокоил Шелк Орева. – Вероятнее всего, ею вообще станет не живое создание, хотя назавтра я собираюсь принести в жертву множество животных и птиц, а прежде, разумеется, приобрести их.
– Птичка… Хор-роший? Для кр-расоты?
– Уж это точно.
Стоило Шелку поднять одолженную Кровью трость с головой львицы на высоту плеча, Орев вспрыгнул на нее и завертел головой, глядя на Шелка то одним, то другим глазом.
– А мне он в руки не дался, патера, – заметил Бивень.
– Так тебе незачем было брать его в руки: он ведь тебя не знал. Звери и птицы вообще не терпят прикосновения незнакомцев. Случалось тебе когда-нибудь держать дома птицу?
– Нет, патера. Была у меня собака, да померла.
– Жаль. Я надеялся на дельный совет. Не хотелось бы мне, чтоб Орев умер раньше срока… хотя ночные клушицы, по-моему, создания живучие. Протяни руку.
Бивень так и сделал, и Орев немедля вспрыгнул на его запястье.
– Мальчик… хор-роший!
– Не стану его удерживать, – продолжал Шелк. – Пусть живет у тебя. Должно быть, игрушками тебя, Бивень, в детстве не баловали?
– Это точно. С игрушками у нас… – Внезапно Бивень заулыбался. – Хотя была у меня одна. Дед смастерил. Такой деревянный человечек в синем плаще, на веревочках. Если верно с ними управляться, и ходить мог, и кланяться.
– Да! – Глаза Шелка сверкнули огнем, кончик трости с головой львицы звучно ударил об пол. – Именно о таких игрушках мне и подумалось. Позволь, я об одной из своих расскажу? Быть может, тебе покажется, будто я отклоняюсь от предмета беседы, но это не так, честное слово.
– Конечно, патера. Рассказывай.
– Была у меня пара танцовщиков, кавалер с дамой, весьма искусно раскрашенные. Танцевали они на небольшой сцене. Заведешь пружину, начинается музыка, а они танцуют: крохотная дама – с неподражаемой грацией, а ее кавалер, столь же крохотный человечек, крутит сальто, кружится, каких только не выделывает антраша! А мелодий не одна, три: для выбора нужной там рычажок специальный имелся, и я мог играть с ними часы напролет, распевать песенки собственного сочинения, придумывать, что он говорит ей, а она ему… глупости по большей части.
– Понимаю, патера.
– Ну а во время последнего года учебы умерла моя мать. Возможно, об этом я уже рассказывал. Экзамены на носу, зубрежка в самом разгаре, однако Прелат снова призвал меня к себе в покои и сказал, что после ее последнего жертвоприношения мне надлежит отправиться домой, дабы забрать личные вещи. Дом наш – вернее, все имущество матери, но большую часть его составлял дом, – сам понимаешь, перешел в собственность Капитула. На сей счет каждый поступающий в схолу подписывает особое соглашение.
– Бедный Шелк!
Шелк, покосившись на птицу, невольно заулыбался.
– Возможно, хотя сам я в то время так не считал. Горевал об усопшей матери, но себя, кажется, жалеть даже не думал. У меня имелись и книги для чтения, и друзья, и кормили нас вдоволь… но тут я вправду уже отклоняюсь от темы. Дабы поскорее вернуться к ней… тогда-то я и нашел эту игрушку в недрах своего шкафа. В схоле я провел ни много ни мало шесть лет, да и до отбытия на учебу не видел ее многие годы, и вот! Вот, снова она! Завел я пружину, танцовщики вновь начали танец, и музыка заиграла в точности так же, как прежде, как в детстве… а песенка называлась «Первая любовь», и этот мотив я не забуду до самой смерти.
Бивень смущенно кашлянул.
– Мы, я да Крапива, порой говорим об этом, патера. Ну, понимаешь, как подрастем еще малость…
– «Мы с Крапивой», – машинально поправил его Шелк. – Это хорошо, Бивень, очень хорошо, и подрастете вы гораздо скорее, чем думаете… а я буду молиться за вас обоих. Но речь вот о чем: в тот момент я заплакал. На прощании с матерью не мог, ни слезинки не пролил, даже когда ее гроб опускали в землю, а тут расплакался… а почему? Потому что мне показалось, будто для танцовщиков за все эти годы не прошло ни секунды времени. Будто им неизвестно, неоткуда было узнать, что пружину заводит все тот же мальчишка, заводивший их в последний раз и успевший с тех пор стать взрослым, а женщина, купившая их на улице Часовщиков, вовсе ушла из жизни… Ты, Бивень, как, нить разговора еще не упустил?
– Кажется, нет, патера.
– Так вот, просветление – можно сказать, то же самое, но для всего нашего круговорота. Для всех и каждого время будто бы останавливается, а ты вроде как существуешь вне времени – так сказать, в перивремени, где и слушаешь обращающегося к тебе бога. В моем случае этим богом стал Иносущий. Не думаю, что на уроках, в палестре, уделял ему много внимания, но многое, многое расскажу о нем в будущем. Ну а после, днем, майтера Мята напомнила мне об одном обстоятельстве, и с тех пор я не забываю ее слов ни на миг. Она сказала, что Иносущий совсем не таков, как прочие боги, советующиеся друг с другом в чертогах Майнфрейма, а посему что у него на уме, неведомо никому, кроме него самого. Майтера Мята необычайно кротка, но и весьма мудра. Надо бы впредь не забывать об этом, не позволять первому ее качеству затмевать второе.
– Хор-рошая девочка!
– Да, и весьма добродетельная. Сама скромность и чистота.
– А вот насчет просветления, патера, – подал голос Бивень. – То есть твоего просветления. Это из-за него кто-то пишет на стенах, будто ты кальдом станешь?
Шелк щелкнул пальцами.
– Хорошо, что ты мне напомнил… я как раз собирался об этом спросить. Знал же, чувствовал, что о чем-то забыл! Действительно, неподалеку кто-то нацарапал на стене мелом: «Шелка в кальды!», я видел по дороге домой. Это твоих рук дело?
Бивень отрицательно мотнул головой.
– Или, может, один из других мальчишек постарался?
– По-моему, наша мелюзга тут ни при чем, патера. Совсем ни при чем. Надписи в двух местах: на соседней лавке готового платья и еще на улице Шляпников, на том самом доме, где живет Хлопчатка. Я обе видел, и обе они слишком высоко. Только я дотянулся бы, ни на что не вставая, да еще, может, Саранчук, но он сказал: даже не думал чего-то такого писать.
Шелк кивнул собственным мыслям.
– Тогда ты, Бивень, видимо, прав. Это из-за ниспосланного мне просветления. Вернее, из-за того, что я рассказал о нем кому-то и нас подслушали… а слышали от меня об этом уже с полдюжины человек, включая тебя. Похоже, не стоило мне распускать язык, ох не стоило!
– А как оно было-то, патера? Как выглядело… ну, кроме того, что все вокруг остановилось?
Шелк надолго (часы на каминной полке успели оттикать с полдюжины раз, не меньше) умолк, в сотый раз обдумывая пережитое. Казалось, за минувшие дни он обкатывал сие событие в голове так часто, что к этому времени оно обрело матовую гладкость речной гальки.
– В тот момент, – наконец заговорил он, – я понял все, что мне когда-либо в действительности требовалось понимать. Правда, слово «момент» здесь не слишком-то к месту, поскольку происходило это вне какого-либо времени, но я, Бивень… – Слегка осекшись, Шелк улыбнулся: – Но мы с тобой, Бивень, сейчас внутри времени, а посему на осознание всего, услышанного в тот момент – точнее, не момент, – мне требуется время, и не такое уж малое. Сразу подобного не усвоить, не осмыслить… понимаешь, о чем я?
Бедняга Бивень не слишком уверенно кивнул:
– Кажется, да, патера.
– Возможно, этого вполне довольно.
Вновь сделав паузу, Шелк с головой погрузился в раздумья.
– В числе прочего я узнал, что мне предстоит стать наставником. Дело от меня Иносущему требуется лишь одно – спасение нашего мантейона… однако ему угодно, чтоб я спас мантейон, взяв на себя роль наставника. Учителя. Призваний, Бивень, на свете множество. Высочайшее из них – чистое поклонение богам, недеяние, но это не для меня. Мне велено учить, а всякому учителю надлежит не только мыслить, но и действовать. Тот, с кем я свел знакомство сегодня вечером, старик с чудесной ногой – также учитель, однако ж он – само действие, воплощенная активность, хотя и стар, и одноног. Учит он искусству фехтования. Как по-твоему, отчего он таков? Отчего он – само действие?