В глазах Бивня вспыхнули искры азарта.
– Не знаю, патера. А отчего?
– Оттого что бой на мечах либо саблях, а уж тем более на азотах, не оставляет времени для размышлений, и, следовательно, ему требуется ковать воплощенное действие из учеников. Теперь слушай как можно внимательнее. Обо всем этом он должен, обязан думать. Понимаешь? Пусть бой на клинках – сплошь действие; обучая других бою подобного рода, требуется мыслить. Нашему старику необходимо подумать не только о том, чему учить, но и как преподать науку наилучшим возможным образом.
– Кажется, понимаю, патера, – кивнул Бивень.
– В той же манере тебе, Бивень, следует поразмыслить над подражанием мне. Подумать не просто о том, как изобразить меня, но и о том, что изображать… и когда. Ну а теперь ступай домой.
– Мудр-рец! – каркнул Орев, звучно захлопав целым крылом.
– Благодарю тебя. Иди, Бивень, иди. Если Орев желает отправиться с тобой, можешь забрать его себе.
– Патера…
Шелк по примеру Бивня поднялся на ноги.
– Да? Что еще?
– Ты вправду собираешься учиться фехтованию?
Над ответом Шелк слегка призадумался.
– Фехтованию… Видишь ли, Бивень, мне предстоит усвоить множество куда более важных вещей. Например, с кем биться… или как хранить секреты. Тому, кто держит в тайне только секреты, которых ему велено не раскрывать, доверять нельзя. Это ты, разумеется, прекрасно понимаешь сам.
– Понимаю, патера.
– Вдобавок у всякого хорошего наставника можно научиться далеко не только преподаваемой им науке. А отцу с матерью передай, что я задержал тебя до столь позднего часа отнюдь не в наказание, но по беспечности, за каковую покорнейше прошу меня извинить.
– Идти – нет!
Буйно захлопав крыльями, Орев наполовину спорхнул, наполовину рухнул с плеча Бивня на высокую спинку кресла, обитого гобеленовой тканью.
– Птичка… остаться!
Бивень уже потянулся к задвижке.
– Я им скажу, что мы просто разговаривали, патера. Что ты рассказывал об Иносущем и многих других вещах. Это же правда, верно?
– Пр-рощай! – каркнул Орев. – До скор-рого, мальчик!
– Ну и чему тебя, бестолковую птицу, все это научило? – осведомился Шелк, как только Бивень скрылся за дверью. – Очевидно, нескольким новым словам для употребления невпопад?
– Божий пр-ромысел!
– О да, мудр ты теперь несказанно.
Повязка еще не остыла, однако Шелк размотал ее, раз-другой хлестнул ею о генуфлекторий, а затем обернул повязкой плечо поверх бинтов.
– Человек… бог. Мой бог.
– Заткнись, – устало велел Ореву его бог.
Стоило сунуть руку в стекло, Киприда поцеловала ее. Губы Киприды оказались холодны, словно смерть. Смерти сей Шелк поначалу обрадовался, однако со временем ему сделалось страшно, и он потянул руку к себе, но Киприда не пожелала ее отпускать. Тогда Шелк закричал во весь голос, зовя на подмогу Бивня, и обнаружил, что совершенно утратил дар речи. То, что селлария Орхидеи каким-то образом переместилась в обитель авгура при мантейоне, его нисколько не удивило. Дикий вой ветра в дымоходной трубе напомнил, что Чистик предрекал буйный ветер, но что, по словам Чистика, случится, когда он задует, припомнить не удалось.
Тем временем богиня, не ослабляя хватки, закружилась, подняла руки кверху. Упругое, облегающее, текучее, ее платье ничуть не скрывало ни округлости бедер, ни полусфер ягодиц. Шелк замер, не сводя с нее глаз, но тут оркестр Крови заиграл «Первую любовь», и Киприда преобразилась в Гиацинт (хотя по-прежнему осталась Кипридой), сделалась прекраснее, чем когда-либо прежде. Взбрыкнув, Шелк кувыркнулся, перевернулся вниз головой, однако рука его сжимала ее ладони, да так, что никакой силой не оторвешь…
Проснулся он, задыхаясь, жадно хватая ртом воздух. Светочи угасли сами собой. В неярком сиянии небесной тверди за занавешенным окном Шелк разглядел Орева, выпрыгнувшего наружу и полетевшего прочь. Возле его кровати во мраке, нагая, исхудавшая, точно обтянутый кожей скелет, стояла Мукор, но, стоило только моргнуть, Мукор исчезла, обернувшись облачком невесомой дымки.
Шелк, вздрогнув, протер глаза.
Жаркий ветер, затеявший пляс с изветшавшими, поблекшими оконными занавесями, стонал, завывал, совсем как во сне. Повязка на плече тоже поблекла, побелела от изморози, мигом растаявшей под ладонью. Размотав ее, Шелк хлестнул ею о мокрую простыню и вновь наложил повязку на разболевшуюся лодыжку. Пожалуй, карабкаться без нее по лестнице не стоило… что-то скажет, узнав о его эскападах, доктор Журавль?
Разбуженные бичеванием простыни, светочи вспыхнули, замерцали призрачными огоньками, едва позволив разглядеть стрелки часов, деловито тикавших рядом с триптихом. Время перевалило за полночь.
Поднявшись с постели, Шелк опустил оконную раму и лишь после сообразил, что улететь куда-либо Орев не мог – ведь у Орева вывихнуто крыло.
Действительно, Орева он обнаружил внизу, обшаривающим кухню в поисках чего-либо съедобного. Шелк, выложив на стол последний ломтик хлеба, наполнил чашку птицы свежей водой.
– Мяс-ца? – осведомился Орев, склонив набок голову и выразительно щелкнув клювом.
– Мясцо, если угодно, ищи себе сам. У меня нет ни крошки, – отрезал Шелк, но после недолгих раздумий добавил: – Возможно, завтра куплю немножко, если майтера обналичила чек Орхидеи, либо после того, как получу по нему наличные сам. Если не мяса, так рыбину. Живую. Подержу в лохани для стирки, пока остатки от жертвоприношений не кончатся, а после поделюсь ею с майтерой Розой. И с майтерой Мятой, конечно же, тоже. Ты, Орев, как насчет вкусной, свеженькой рыбки?
– Р-рыбки? Любишь!
– Ладно, посмотрим, чем удастся разжиться. Однако сейчас ты должен быть со мной откровенен, иначе – никакой рыбки. Признавайся: в спальне у меня был?
– Вор-ровать – нет!
– Я и не утверждаю, будто ты что-то украл, – терпеливо объяснил Шелк. – Был ты там?
– Где?
– Наверху, – уточнил Шелк, для верности ткнув пальцем в сторону потолка. – Я же знаю, что был. Я проснулся и видел тебя.
– Нет… нет!
– Еще как «да», Орев. Ну, я же видел тебя собственными глазами. Сам видел, как ты вылетел за окно.
– Летать – нет!
– Не думай, я вовсе не собираюсь тебя наказывать. Просто хочу выяснить одну вещь. Слушай внимательно. Ты там, наверху, в моей спальне, женщины либо девчонки не видел? Невероятно худой, совсем юной женщины… без одежды?
– Летать – нет, – упрямо повторил Орев. – Кр-рыло… больно.
Шелк запустил пятерню в копну соломенно-желтых волос.
– Ладно. Твоя правда, летать тебе не по силам. Но наверху ты был?
– Вор-ровать – нет! – возмутился Орев, вновь щелкнув клювом.
– Да, да, украсть ты также ничего не украл, это ясно.
– Р-рыбьи головы?
В отчаянии Шелк махнул рукой на всякую осторожность.
– Да. Полдюжины. Крупных. Ручаюсь словом.
Орев вспрыгнул на подоконник.
– Видеть – нет.
– Будь добр, взгляни мне в глаза. Ты ее видел?
– Видеть – нет.
– Однако что-то тебя напугало, – задумчиво протянул Шелк. – Уж не мое ли пробуждение? Не возможность ли наказания за то, что шастаешь по моей спальне?
– Нет… нет!
– Это окно как раз под тем, верхним. Мне показалось, будто ты улетел, однако на самом деле ты просто выпрыгнул за окно, свалился вон в те кусты ежевики, а оттуда без труда сумел вернуться в дом через окно кухни. Сознавайся, я прав? Так все и вышло?
– Пр-рыгать – нет!
– Позволь не поверить, поскольку…
Но тут Шелк осекся на полуслове: в спальне патеры Щуки негромко заскрипела кровать. Сердце болезненно сжалось: ну вот, разбудил старика, а ведь он, всю жизнь проводящий в усердных трудах, спит так скверно… хотя ему, Шелку, только что снилось («Всего-навсего снилось», – твердо заверил он себя самого), будто Щука умер, но это лишь сон, такая же небыль, как и целовавшая его плечо Гиацинт, и разговор с Кипридой – с Владычицей Кипридой, Богиней Любви, покровительницей блудниц – в старом желтом доме на Ламповой улице…
Одолеваемый сомнениями, он вернулся к помпе, принялся вновь качать ручку, пока в закупоренную раковину не хлынула струя чистой ледяной воды, начисто ополоснул мокрое от пота лицо, а встрепанные волосы смачивал, выжимал, смачивал, выжимал, пока не затрясся от холода, несмотря на ночную жару.
– Патера Щука мертв, – сообщил он сочувственно склонившему голову на сторону Ореву.
Водрузив на плиту наполненный водой чайник, он с небывалым расточительством заправил топку бумажным мусором, разжег огонь, а как только языки пламени начали лизать бока чайника, уселся на шаткий деревянный стул (обычное свое место за трапезой) и указал в сторону Орева пальцем.
– Патера Щука оставил нас прошлой весной. Более года тому назад. Я сам провожал его в последний путь, а его могила, пусть даже без надгробного камня, обошлась куда дороже тех денег, которые всем нам вместе удалось наскрести по карманам. Следовательно, в шуме наверху виноват ветер или еще что-нибудь в том же роде. Весьма вероятно, крысы. Еще пояснения требуются?
– Кор-рм? Сейчас же?
– Нет, – покачав головой, отрезал Шелк. – Из провизии осталось только немного мате и вот такой малюсенький кусочек сахара. Сейчас я заварю себе чашечку мате, выпью его и снова отправлюсь спать. Тебе, кстати, тоже советую, если сумеешь уснуть на пустой желудок.
Тут сверху (из комнаты над селларией, в этом Шелк был уверен твердо) снова донесся скрип старой кровати, принадлежавшей патере Щуке.
Шелк поднялся. Украшенный гравировкой иглострел Гиацинт по-прежнему лежал в кармане, заряженный еще вечером, перед тем как войти в обитель, иглами из свертка, раздобытого для Шелка Чистиком. Потянув на себя ручку защелки магазина, Шелк убедился, что в стволе есть игла, сдвинул книзу рычажок предохранителя, пересек кухню и остановился у лестницы.
– Мукор? Это ты?
Отклика не последовало.
– Если да, прикройся чем-нибудь. Я поднимаюсь. У меня есть к тебе разговор.